Огни над Рейном

by EgorAprelev

Summary:

ау по третьему рейху.
Британский военный хирург Альбус Дамблдор попадает в трудовой нацистский концлагерь с контузией. Там он знакомится с оберштурмбаннфюрером Гриндевальдом.

Notes:

работа не претендует на историческую (да и литературную тоже, что уж тут) ценность и в ней уже имеются кое-какие условности и допущения. можем, кстати, поиграть в допускательное бинго хехе
лениво и не очень настойчиво напоминаю про свой канал в тг, где можно цеплять анонсы будущих текстов, какие-то штуки про автора лично и косплеи. подписывайтесь, всем буду рад https://t.me/egoraprelev

Chapter 1

курсивом далее будет помечаться французская речь.
жирным - английская.
просто для удобства понимания. но в основном персонажи заведомо-условно говорят по-немецки.

 

I

Их везли словно дрова в закрытых товарных вагонах, набив так плотно, что даже сесть на холодный пол и вытянуть ноги не получалось. Повезло, что на дворе стояла ранняя весна, а в поезде хоть и было зябко, но зубы друг о друга не бились. Из шталага после распределения поезд шел в Силезию. В пути они пробыли двое суток с редкими остановками. Из вагонов никого не выпускали. Еду им кидали как собакам, и если достался кусок хлеба, то радуйся и не щелкай клювом.

Вонь стояла кошмарная: мочились кто под себя, кто в щели между досками. Половину пути контуженых тошнило, вторую бы тоже тошнило, да было уже нечем. И если раненых вначале старались оберегать, то под конец всем стало плевать, тут бы свою шкуру спасти, чтобы тревожится о ком-то, так что на стоны и невнятные призывы о помощи просто не реагировали.

В вагоне, в который попал Альбус, едва ли кто-то свободно изъяснялся на английском. В первый день он старался ходить за совсем уж ослабевшими, делился питьем и остатками скудной провизии, но вскоре и сам настолько ослабел, что, привалившись к ледяному боку грохочущего состава, в безмолвии смежил веки. Голова продолжала изредка вспыхивать болью; его мутило, но выворачивать пустой желудок было нечем. Хорошо, хоть слух вернулся полностью.

Поезд громыхнул, задрожал, как усталое животное, и остановился. Зарявкали немецкие окрики, двери вагонов загрохотали несмазанными засовами. Альбус приоткрыл слезящиеся глаза, дернулся, пытаясь заслониться от солнечного света, но получил тычок в спину от взлетевшего на подножку солдата и едва не свалился прямо в дорожную пыль.

Казенный ватник, содранный должно быть с трупа, тряпкой висел на исхудавшем теле. Пуговицы были вырваны с корнем, на их месте болтались пеньки обуревших ниток. В единственном кармане на груди шуршала распределительная бумага. Альбус прижал бумагу ладонью словно та могла вспорхнуть как бабочка и улететь на волю, а его оставить здесь, гнить без права на кусок хлеба. От мысли этой он заморгал часто-часто, озираясь по сторонам.

Солдаты в шинелях цвета фельдграу разводили новоприбывших по группам, прикрикивая на тех, кто, по их мнению, слишком уж мешкал. Альбус попытался было шагнуть к одной из групп, но его оттеснили, грубовато ткнув прикладом Шмайссера в плечо.

— Warte, bis du dran bist, Schwein!^[1] — рявкнул на него молодой немчик в криво сидящей на белесых волосах фуражке.

 

Альбус быстро закивал, опуская голову и шепча безвольное:

— Ich hab's, ich hab's, es tut mir leid.^[2]

Полтора месяца в лазарете научили его следить за языком.

Ждать пришлось долго: распределение длилось больше часа. Все это время охрана бегала вокруг, сбивая людей в тесную кучу словно безвольный скот на выпасе, награждая тяжелыми тумаками то одного, то второго.

Альбус, втиснутый в плотно сгрудившуюся, дрожащую кто от голода, кто от страха толпу, смотрел прямо перед собой — на спину впереди стоящего, и молился только о том, чтобы это поскорее кончилось. Вряд ли позволят отдохнуть, но хотя бы переведет дух, отдаляясь от мыслей о неизвестности, что уже было чудом.

Наконец ворота распахнулись. Пулеметчики замерли на своих постах, наставив ружейные дула на новоприбывших, готовые в случае чего подстрелить нацеленных бежать смельчаков. Но бежать никто и не думал. Люди повинным стадом всосались внутрь — каждый со своей группой. Альбус шел в числе последних, низко опустив голову.

Еще час с лишним заняло распределение. Обмен бумажки-бабочки на личную карточку и крохотный металлический жетончик, с выбитым на нем номером. Альбусу достался пятьсот восемьдесят пятый, то ли счастливый, то ли не очень, раз уж снова пылился в коробке, но отлит явно был не вчера. Дамблдор украдкой вытер перепачканную в чернилах ладонь о ватник — все равно заберут и выдадут форму, и прошел дальше, как по конвейерной ленте, подталкиваемый в плечо новым смертником.

Здесь, в трудовом лагере, все было по-другому. Попав в немецкий плен с передовой под Арденнами, Альбус полтора месяца провалялся в лазарете с контузией. Лечить его не лечили, но хотя бы дали отлежаться. Пристрелить сразу тоже не решились, пока не были установлены его личность и звание. Альбус Дамблдор оказался настоящим счастливчиком: не просто пошел на поправку, но зачем-то оказался нужен нацистам. Впрочем, квалифицированные медицинские кадры требовались всем, а иногда и посильнее, чем пушечное мясо.

Первое время, более-менее оправившись после контузии, Альбус пытался рыпаться, но ему быстро показали, что такое смирение. Ходить кровью мало кому понравится, а вернувшиеся после побоев головные боли не добавляли сил. Он сильно ослаб: паек в шталаге для таких, как он, выделялся минимальный, чтобы дух не покинул тело.

Его распределение стало вторым чудом. Сначала Альбуса хотели направить на запад — в гетто для военнопленных, откуда, по словам местных, дороги назад не было. Дамблдор почти смирился с ходкой в один конец, утешая себя тем, что хотя бы будет вместе со своими дивизионными, но накануне отъезда вдруг прибыла радиограмма и листок с нарядом ему спешно заменили.

В трудовом лагере шансов выжить было значительно больше, но Альбус ощутил странное разочарование, узнав, что его переводят. Скорее всего, то была вина недоедания и болезни, но им овладела апатия. Дамблдор и дома в мирное время страдал от приступов меланхолии, но в плену его психическое состояние заметно ухудшилось.

И вот он здесь, в числе выживших. Альбус не слишком верил в судьбу и в удачу, но привык не бояться смерти. За семь месяцев в военном госпитале он на всякое насмотрелся. Это не на гражданке толстосумов оперировать. На передовой по большей части важны были лишь скорость и реакция. В лазарет сталкивали всех, и уже медики решали, кого тащить с того света, а кого оставить умирать. Принимать тяжелые решения приходилось ежечасно, и Альбус научился относиться к чужим страданиям через призму отстраненности. Иначе было не выжить.

Иногда в нем просыпалось что-то — болезненное, напряженное, рвущееся наружу, — но с каждым днем оно звучало все реже и тише. И заглушить внутреннее томление не составляло большого труда.

Их вышли встречать из административного корпуса — такие же заключенные, как они сами, но первое, что бросилось Альбусу в глаза, это их вид. Никто из местных не выглядел истощенным и сломленным. Группа людей, хоть и держалась обособленно, но стояла прямо, глядя на новоприбывших с затаенным интересом. Пятеро мужчин и две женщины, одетые и обутые по погоде, с цветными нашивками на рукавах. Альбус близоруко сощурился, заметив на запястье одного простенькие железные часы.

Неужели им оставили личные вещи? — с отупелым недоумением подумал он. У Дамблдора все отняли и, конечно, не подумали вернуть назад. Часы, подаренные отцом, было жаль. Крестика и портсигара тоже, но не слишком.

Этапных было чуть больше сотни. Их построили у плаца в неровные шеренги и оставили ждать. Вперед вышел высокий широкоплечий мужчина с копной черных непослушных волос. Он заговорил на чистом английском и Альбус облегченно выдохнул, вскидывая голову.

— Меня зовут Генри, и я помощник начальника административной части. Кто из вас меня понимает, поднимите руку.

Вверх взметнулось от силы двадцать рук. Генри нахмурился, кивнул и сделал приглашающий жест, подзывая одну из девушек. Видимо, та была здесь за переводчицу. Девушка громко повторила вопрос на польском, французском, немецком и, кажется, идише. На этот раз к небу подлетело гораздо больше ладоней. Альбус и сам неплохо изъяснялся на немецком и французском, но говорить на родном языке все же было проще и неимоверно приятней.

Все то время, что Генри и его переводчица объясняли лагерные правила и говорили о распределении по трудовым командам, Альбус не спускал с них взгляда. Мужчина, судя по выговору, был британцем. Хотя породистое скуластое лицо и оливковая, густо покрытая загаром, кожа порождали мысли о южной крови. Девушка чем-то неуловимо напоминала Ариану. Из-под плотно подвязанного платка выбивались золотистые кудряшки; личико было тонкое, с чуть вздернутым носом, широким, должно быть, улыбчивым ртом. Голос у нее был звонкий и высокий, в противовес низкому, раскатистому баритону Генри. — Это понятно? — спросил он и девушка повторила вопрос. — Отвечать строем!

Люди гаркнули так оглушительно, что Альбусу заломило виски.

— Отлично. Тогда всем на дезинфекцию и в «раковины»! — громко воскликнул Генри, сбегая с плаца.

Охрана осталась стоять, абсолютно не заинтересованная поднявшимся гулом голосов. Альбус нахмурился, не слишком понимая, как себя вести. Здешние порядки после строгого шталага, управляемого исключительно эсэсовцами, казались ему диковатыми, он успел привыкнуть к неусыпному контролю со стороны немцев и постоянно ждал подвоха.

Раковинами называли здесь общие душевые: отдельно стоящий на окраине лагеря бетонный барак, с одной стороны оснащенный дырками в полу под туалеты, с другой — ржавыми водяными лейками. Вода была холодной, но возможность смыть с себя многодневную грязь пересилила страх подхватить пневмонию.

Альбус, выстукивая зубами топкую дробь, вымылся и поспешил завернуться в выданные вещи. Белье, лагерная куртка с нашивкой и штаны, сшитые из грубой серой ткани, были чистыми и даже слегка пахли содой. Альбус с тихим удовольствие вдохнул успевший стать непривычный запах и натянул вещи на влажное, задубевшее тело.

После помывки всем грозило распределение по трудовым командам.

Подгоняемый ленивой охраной, Альбус вернулся на плац и подошел к стоящей в отдалении женщине в серой немецкой форме, вокруг которой уже сгрудилась толпа. У женщины в руках был список. Она находила нужную фамилию, номер, делала пометку в графе, а после направляла этапного к бригадирам.

Когда очередь дошла до Альбуса, женщина вдруг осеклась, вскинула голову и взглянула на него пронзительно-зелеными глазами.

— Альбус Дамблдор? — неожиданно на чистом английском, но с легким акцентом спросила она. Альбус кивнул, отмечая, что выговор у нее не немецкий, а с едва заметно грассирующей «р». — Вы служили военным медиком? Хирург?

Альбус снова кивнул, внутренне холодея. Неужели, его распределили сюда по ошибке и теперь отошлют с первым же поездом?.. Мысль о том, что совсем недавно он был бы рад такому исходу, всколыхнулась и затухла, погребённая под волной усиливающейся паники.

— У меня на вас уже подписана бумага, — произнесла она, дописывая что-то в формуляре. — Пойдете помогать в лазарете. Кройцвальд вас проводит.

Женщина резко взмахнула рукой, и к Альбусу шагнул один из охранников.

— Фрау Розье, кто-то еще остался? — спросил он.

— Нет. Можешь вести этих, больше медиков нет, — ответила женщина, возвращаясь к списку.

Охранник подтолкнул замешкавшегося Альбуса в плечо, но без особой злобы.

Дамблдор шагнул к крохотной кучке потеряно озирающихся по сторонам людей. Их было трое: невысокая молодая женщина с одутловатым лицом, смуглый до черноты костистый парень с живыми искристо-синим глазами и кряжистый, но худой до изнеможения старик с полностью лысой головой, но темной, лишь слегка начавшей сидеть, курчавой бородкой. Но лагерным правилам бороду носить запрещалось всем, не только евреям, но и бриться часто было нечем, и Альбус несколько раз становился свидетелем того, как нацисты просто обжигали заключенным лица над горелкой.

Охранник с неодобрением покосился на старика, но ничего не сказал.

— За мной! — буркнул он, зашагав в сторону сторожевой вышки.

При их появлении пулеметчики подскочили на ноги, но за оружие никто не схватился. Один из охранников бросил что-то неразборчивое вслед Кройцвальда, а тот ответил ему злой усмешкой, но шаг не замедлил. Узкие воротца распахнулись, пропуская их на огороженную территорию. В спину старику прилетел огрызок яблока, оставляя влажный след на свежей форме, но тот лишь покачнулся, продолжив шагать.

— Это территория крематория, — возвестил их Кройцвальд, — Здесь же лазарет. Будете работать.

Альбус заметил, как схмурилось лицо единственной женщины в их компании. Пухлые, искусанные губы поджались, дрогнув. Не понимает, осознал Дамблдор, она не говорит по-немецки. Он обогнул смуглого и шагнул к женщине, незаметно касаясь рукава ее робы.

— Крематорий и лазарет, — попробовал он по-английски. — Лазарет и крематорий, — повторил он на французском и заметил узнавание на чужом лице. Альбус слабо улыбнулся в ответ на почти детскую радость, зажегшуюся в чужих глазах, и добавил:

— Нас ведут работать. Вы санитарка?..

Болезненный тычок едва не сбил его с ног. Альбус испуганно вскинулся и уставился на Кройцвальд, занесшего кулак, чтобы ударить снова.

— Она не понимает! И ей страшно. Простите, я… просто хотел объяснить, — суматошно выдохнул он.

Охранник медленно опустил руку, переводя взгляд с Альбуса на закостеневшую в испуге женщину.

— А… Француженка? — вдруг ухмыльнулся он, окидывая ее сальным взглядом, — А мне говорили, что все французские суки — красавицы, как на подбор. Врали, сволочи. Ладно, толмач, можете болтать, я сегодня добрый. Мне бабские истерики не нужны, герр Гриндевальд этого не любит…

Альбус перевел дух и осторожно приблизился. Женщина смотрела на него с испугом и затаенной на дне зрачков надеждой.

— Все в порядке, он разрешил нам общаться, — произнес Дамблдор негромко, — Я Альбус. Как ваше имя?

— Поппи, Поппи Помфри, — голос у нее оказался низкий и бархатный, притушенный глубоко сидящим в глотке страхом. — Спасибо вам. Я ужасно испугалась, когда эта жуткая девица…

Смуглый вдруг цыкнул на них, яростно сверкнув глазами и на чистом французском произнес:

— Заткнулись на хрен! Нашли, когда языками трепать.

Альбус уткнулся взглядом ему в спину прямо промеж лопаток. На рукаве чужой робы ярилась красная нашивка — метка политзаключенного. Дамблдор со странной не свойственной для себя злобой подумал, что должно быть, этого посадили за дело.

Лагерный лазарет располагался на огороженной территории и попасть сюда можно было лишь минуя пост охраны. Большой, крепко сложенный из закопченных бревен барак со скатчатой крышей. В отдалении возвышались стены каменного строения. Когда-то камень этот был светлый, но сейчас выглядел так, словно его долго палили зажигалкой. Из трубы поднималась тонкая нитка дыма. Узкие окна были плотно зашторены.

Крематорий, со странным равнодушием осознал Альбус, последнее пристанище здешних мучеников.

Дамблдор опустил взгляд себе под ноги, мазнул носком расхлябанного ботинка по тропинке, поднимая облачко суховатой пыли. То, что он сначала принял за песок, оказалось слежавшимся пеплом. Они буквально ступали по трупам. Альбуса передернуло, и он отвел глаза, наткнувшись на вытянувшееся лицо побледневшей Поппи. Видимо, их головы занимали похожие мысли.

Охраны в этой части лагеря было гораздо меньше: половина шахматных башенок пустовала. Даже за зениткой никого не оказалось. Альбус нахмурился было, а после невесело усмехнулся: вряд ли из лазарета кто-то мог сбежать дальше каменных стен крематория.

Их вышли встречать двое: хлесткий, как обструганный прут, мужчина в белом халате и с абсолютно неуместной широкой улыбкой на скуластом лице и молодой юноша, не старше девятнадцати, с безрадостными черными, как окатыши оникса, глазами. Юноша был высок, но так сильно сутулил плечи, что живо напомнил Альбусу грифа-падальщика, скорбно сложившего крылья.

— Герр Аннербах, принимайте новеньких, — ухмыльнулся Кройцвальд, без интереса махнув рукой в сторону их нестройной компании.

Аннербах шагнул навстречу, улыбаясь еще шире. Его светлые гладко зализанные на прямой пробор волосы, каменно поблескивали в свете умирающего солнца. Альбус разглядывал его из-под ресниц. Худой, но не истощенный, в дорогой, явно пошитой на заказ накрахмаленной рубашке и теплых шерстяных штанах под медицинским халатом: не заключённый, но врач. Да и само обращение…

— О, заждались, заждались. Кадров, признаться, не хватает, — герр Аннербах достал из кармана халата список и синий химический карандаш и громко возвестил:

— Герман Тицхен? Вы, молодой человек? Отлично, отлично. Сказано, что вы сын аптекаря… В лекарствах разбираетесь? Но вряд ли когда лечили что-то серьезнее чирьев. Что ж, такие тоже нужны, — мужчина что-то быстро надписал на бумажке и повернулся к старику, — А вы, должно быть, Йозеф Кохен. О, светило медицинских наук! Очень приятно с вами познакомиться, пусть и при таких, ха-ха, безрадостных обстоятельствах…

Альбус повернул голову, вглядываясь в старика. Работами Кохена Альбус и сам зачитывался на первых курсах мед школы. Его методы «сортировки раненых» и классификация преемственности медицинского состава, разработанные в Первую Мировую, сильно облегчили жизнь военно-полевым медикам. Йозеф Кохен прошел войну и одним из первых вывел принципы оказания неотложной помощи при травмах головы и обильных полостных кровотечений в условиях боевых действий, чем спас немало жизней. За ним числилось множество премии и наград. И вот он здесь, стоит рядом с Альбусом в нацистском лагере смерти.

На лестные увещевания Кохен не повел и бровью. Он смотрел куда-то сквозь герра Аннербаха и почти не моргал. Взгляд был темен и подернут глубинной тоской смирившегося со своей участью человека.

Аннербах ничуть не смутился, не получив ответа. Он повернулся к Поппи и широко улыбнулся.

— Уважаемая… — начал было, но Альбус бездумно его перебил.

— Она не понимает по-немецки, — произнес он и осекся, хмурясь.

Герр Аннербах взглянул на него, чуть щуря светлые, словно отлитые из горного хрусталя, глаза.

— Ах, Альбус Дамблдор, о вас я тоже наслышан. Гений, успевший в свои двадцать три поработать над классификацией кровяных геномов. Эта ваша работа о свертываемости крови удостоилась премии Британской медицинской Академии? — протянул он.

Дамблдор скупо кивнул: говорить о своих достижениях здесь, где каждый вздох мог стать последним, не хотелось. Да и какие достижения, скажите на милость? Он всего лишь работал под началом великих умов, оказавшись в нужном месте в нужное время. К тому же, было это почти десять лет назад и с тех пор столько всего произошло.

— Что ж, это славно, что хотя бы с вами я могу поговорить на родном языке. У вас почти нет акцента. Где вы учили немецкий? — спросил Аннербах, протягивая Альбусу руку как старому знакомому. Дамблдор уставился на его ладонь как на ядовитую змею, но после паузы пожал сухие, прохладные пальцы.

— Нашими соседями были немецкие иммигранты, я рос рядом с их детьми, — ответил он, искоса поглядывая на Поппи.

— Необычайно чистый выговор для того, у кого нет германских корней! — похвалил герр Аннербах и со снисходительной улыбкой взглянул на Поппи. — Объясните ей все, будьте добры. Ах, да, совсем забыл познакомить вас с моим ассистентом! Криденс, подойди, мой мальчик.

Альбус успел забыть о человеке-грифе, замершем под навесом крыльца. Юноша тоже, казалось, полностью забыл о происходящем и вздрогнул, когда герр Аннербах поманил его ладонью. Осторожно приблизился, поглядывая на этапированных из-под неровно обрезанной смоляной челки. Взгляд у него был не птичий, но звериный, словно у затравленной лисицы. Альбусу на мгновение стало его жаль. Нашивка политзаключенного не оставляла мальчишке и шанса.

— Это Криденс. Пока вы не освоитесь, он будет вашим бригадиром. Он тут давно, верно, Криденс? И все вокруг знает. Разъясни им правила и назначь смены, будь так добр, мальчик.

Криденс сжался под взглядом Аннербах, пытаясь втянуть голову в плечи. Вздрогнул от ладони, опустившейся на плечо, словно та причиняла ему физическую боль. Альбус легко угадал в выражении его глаз и страх, и затравленную ненависть, и боль. Мысль о том, что делали с этим мальчиком, всколыхнула в сознании волну жалости и неожиданной сильной привязанности.

— Я-я… Пойдемте за мной, — пробормотал Криденс, мягко выворачиваясь из-под чужой ладони и отступая к входу в лазаретный блок. Аннербах проводил его насмешливым взглядом, потирая руки.

— Да-да, идите. А мне пора. Рад был повидаться, господа и дама, — он отвесил Поппи издевательский поклон и, прихватив заскучавшего Кройцвальд под руку, повел к воротам, ведущим в основную часть лагеря.

Альбус незаметно огляделся из-под ресниц. Часовые курили на посту, негромко переговариваясь. До слуха Дамблдора не долетали даже обрывки их разговоров. До ближайшей ограждающей лагерь стены было метров пятьсот. Альбус и не думал о побеге, просто анализировал планировку. Вздрогнул, когда Поппи коснулась его локтя.

— Что он сказал, переведите, пожалуйста? — смущенно попросила она.

Альбус с удовольствием исполнил просьбу.

— Так вы санитарка, Поппи, верно? — добавил он от себя, смягчая вопрос дежурной улыбкой.

Женщина глянула на его с искренним возмущением, резко контрастирующим с до того потерянным взглядом. Мягкие, простоватые черты лица заострились, выдавая внутреннее чувство и на мгновение делая ее почти хорошенькой.

— Что вы, месье! Я дипломированный инфекционист. Как вам вообще в голову такое пришло?

Альбус удивленно хлопнул глазами, чувствуя, как против воли заливается краской. Он рассыпался в извинениях, винясь во всех смертных и не унимался, пока Поппи тихонько не рассмеялась в ответ на его прочувствованную речь.

— Полно вам, месье. Я понимаю, мало где в наше время можно встретить женщину с хорошим образованием. Да и просто с образованием, если подумать.

К тому же, в таких… — она замолчала, прикусив губу.

Альбус помедлили, потом осторожно обнял ее за плечи, ведя к лазарету.

— Не переживайте, милая Поппи, кажется здесь не так уж плохо, как могло бы быть, — тихо сказал он, не слишком веря в собственные слова.

II

Гораздо позже, лежа на нарах в бараке, и глядя на пляшущие по стенам тени от деревьев, Альбус размышлял над прошедшим днем.

С неохотой признав, что все действительно оказалось не так уж плохо, он закрыл глаза, восстанавливая в памяти сбивчивые рассказы Криденса о лагерной жизни. Лазарет, к вящему удивлению, оказался полностью укомплектован, а пациентов было не так уж много. Вернее, конечно, много, но не чересчур.

Альбус, насмотревшись на ужасы войны, готовился к иному. Он слышал много рассказов о лагерях смерти и это были не радужные сказки, в которых непременно хотелось оказаться. И про малые лагеря, где больных и истощенных бросали прямо на голом полу в бараках, он тоже слышал. Здесь все было подругому. Да, это была тюрьма, уродливое и скотское возношение сильного над слабым, но к этому можно было приспособиться. Человек — странное существо, он ко всему привыкает, дай только время.

Когда Альбус, оставшись с Криденсом наедине, стал выспрашивать про высшее руководство, мальчишка потупился и принялся отвечать односложно, явно нехотя, но кое-что Дамблдор все же смог разведать. Всем здесь заправлял оберштурмбаннфюрер Гриндевальд, но заключенные видели его скорее в качестве исключения. Визиты Гриндевальда на общую территорию не сулили ничего хорошего.

В основном быт лежал на плечах самих лагерников, и они неплохо с ним справлялись. Охрана, конечно, была исключительно немецкая, но бригадиры и старосты имели весьма широкие полномочия, и вольны были сами назначать людей на работу или освобождать от нее. Тунеядцев в лагере не любили, впрочем, их везде не любили. Альбус не собирался отлынивать от работы, особенно от той, в которой разбирался и которая давала ему шанс ненадолго отвлечься от собственной нелегкой доли. В нем с детства зиждилось сродство помогать слабым и немощным, быть может, именно поэтому он выбрал своей стезей медицину.

— Еду получаем каждое утро, и ее нужно растянуть на день, вечером снова дадут, но меньше, — негромко говорил Криденс, перебирая склянки. Альбус, поставленный при нем отмечать заканчивающиеся медикаменты, следил за его цепкими паучьими пальцами, рассеянно крутя в руке карандаш. — Пайка скудная, но жить можно, особенно если привыкнуть. В основном картошка и хлеб, но иногда дают разваренное мясо. Сало, опять же, и перетопленный свиной жир…

Альбус жадно слушал, коротко кивая, не забывая записывать сквозь монотонную речь: заказать лизола, карболки и марганца, бинтов, ваты и стальных зажимов.

Криденс хмурился все сильнее, пересчитывая оставшиеся баночки.

— Куда же? Было же еще, я точно помню, — забывшись, забормотал он и полез в дальний шкаф, выгребая ящики. Альбус отложил список, подошел помочь, но Криденс, будто опомнившись, резко вскочил на ноги, бледнея. — Н-нет, нет, не было. Я перепутал должно быть…

На лицо его набежала тень, отражаясь паникой в глазах. Дамблдор потянулся навстречу этому проблеску — успокоить, — но Криденс шарахнулся от его руки, вжимаясь в стену между шкафом и окном.

— Прости, — тихо произнес Альбус, — я не хотел тебя пугать. Прости.

Криденс закрыл лицо ладонями, шумно задышал, возвращая себе подобие спокойствия. Больше на откровения его не тянуло. Оставшийся вечер они перебирали лекарства, отвлекаясь лишь по нуждам пациентов. Больных было сорок восемь человек. К ним добавились те, что приехали поездом, и стало их шестьдесят семь.

— И это еще много, — заметил Криденс рассеянно. — Недавно в шахтах случился обвал и пострадавших, кого сумели достать, привезли сюда. А так руководство обычно следит, чтобы не вшивели слишком и тифом не болели. Даже мойки раз в неделю устраивает.

Альбус подивился уже тому, что нацисты кого-то вынимали из-под завалов. Видимо, рабочая сила здесь ценилась выше, чем он мог предположить.

Дамблдор осторожно заворочался, боясь разбудить спящего соседа. Бараки были узкие и темные, нары — неудобные и твердые, едва накрытые лежалой соломой или дырявыми матрасами совсем потерявшими вид и форму, но здесь хотя бы не сквозило.

Его отправили на ночевку к бригаде номер двадцать два. В лазарете на ночь могли оставаться лишь дежурный и начальник госпиталя. Впрочем, герр Аннербах предпочитал проводить ночи в своих меблированных апартаментах на «фрицевской» территории. Он служил в СС в звании шарфюрер, но предпочитал зваться доктором Аннербахом и улыбаться всем и каждому так, словно тот родился на свет его первенцем. Криденс каждый раз хмурился при упоминании его имени, и Альбус предпочел его не тревожить, переводя тему на лагерный уклад.

К ночи голова так кипела от новой информации, которую Альбус бы не в состоянии усвоить в полной мере, что, получив от дневального вечернюю пайку, он быстро умял еду и отправился спать. Думал, что заснет, едва голова коснется доски, служившей здесь подобием подушки, а получилось по-другому:

ворочался, вызывая недовольное бурчание соседей на неспокойную новую кровь, и все пытался уложить в мыслях то, что услышал днем.

От тяжести рваных дум Альбуса принялся набрасывать в голове план лагеря. Несмотря на фотографическую память, он вскоре запутался, в какой именно части располагался дом начальника, а в какой коменданта. Если первый был в отдалении, то второй — ближе к хозяйственным пристройкам? Альбус нахмурился и вновь заворочался, получил тычок острым коленом в бок от соседа и затих, сложив руки так, чтобы щека не касалась плохо оструганных досок лежанки. С утра он верил, что не протянет здесь и недели, а теперь погребенная под слоем пепла надежда воспряла.

Не то чтобы Дамблдору было куда возвращаться. Он ушел на войну добровольцем, стремясь сбежать от собственных горестей, и мечтал умереть в бою — быстро и желательно безболезненно. Меланхолия последних лет, гарротой обвившая горло, его изводила, а наложить на себя руки не хватало то ли смелости, то ли напротив — чересчур в нем было воспитания и внутреннего неугасаемого чувства.

Он даже в Бога не верил, хотя до пленения носил крестик и молился время от времени за упокой матери, да за спокойствие сестры. Сейчас эти мысли казались неуместными и далекими. Сколько не читай молитв, не спустится с небес огненной кары. Альбус вырос слишком рациональным, чтобы искренне верить в христианские проповеди. И все же, и все же…

Казалось, они лишь на мгновение закрыл глаза, а в следующее уже подскочил, разбуженный захлебывающимся гулом динамиков. Из колонок орало «Лили Марлен». Альбус вскочил было на ноги, бесновато озираясь по сторонам, не в силах отличить спутанный сон от реальности. И лишь разглядев бледные мазки солнца, что пробивались в узкое окошко барака, лениво наползая на стены, выдохнул, прижимая ладонь к груди: там заполошно билось глупое сердце, живое и жаркое. А стрекот пулеметов ему лишь пригрезился.

III

Нашивка медкорпуса давала ему некоторые послабления. Свободное передвижение между бараками и почти всей территории лагеря, за исключением эсэсовских казарм, куда узников пускали лишь по личному распоряжению управляющего состава. Сквозь малую калитку он мог проходить без труда, не отчитываясь перед охраной куда и зачем идет. Проносить с собой ничего не разрешалось, но старожилов, как заметил Криденс, досматривали не особо тщательно. Колючий забор, отделяющий основной лагерь от госпитального корпуса не был подключен к электросети и возвышался больше в назидание, да чтобы трудовые не воровали фрукты и овощи из расположенного на окраине небольшого огорода.

Альбус вместе со всеми выстроился в очередь к гальюну, справил нужду и вымыл руки едва сочащейся из трубы холодной водой. Получив утренний паек, хлеб с кусочком сала он съел сразу, а вареный в мундире картофель оставил на вечер. Бригадир окинул его подозрительным взглядом, но лишь махнул рукой, когда Альбус сообщил ему, что сегодня он в ночном наряде.

— Вали, вали, меня на твой счет предупредили, — буркнул он и прикрикнул на отрядных, устроившись свару за кусок хлеба. Альбус, понаблюдав мгновение за так и не начавшейся дракой, поспешил убрать прочь. Две крупные картофелины, упрятанные за пазуху, грели душу. Голод, слегка унявшийся после краюшки хлеба, отступил, затаился.

Перед малой калиткой он столкнулся с Кохеном и придержал шаг, подстраиваясь под неловкие движения старика.

— Доброе утро, — тихо поздоровался Альбус.

Йозеф уставился исподлобья, хмуря кустистые брови. Промолчал, чуть ускорив шаг. Дамблдор не стал его догонять, держась поодаль. Охранник даже не взглянул на них, выдыхая сигаретный дым в низкое белесое небо.

Альбус прошмыгнул на территорию мед корпуса, и ускорился, зябко ссутулив плечи. Обогнав Кохена, он первым поднялся на затенённое крыльцо и распахнул дверь. В нос ударил стойкий аромат карболки и йода. Дамблдор едва подавил желание чихнуть и потер переносицу.

Поппи уже была здесь — от женского крыла до лазарета дорога была в два раза короче. Она вышла навстречу Альбусу и подоспевшему Кохену и мимолетно улыбнулась, обтирая руки отрезом сероватой линялой от частых постирок ткани.

— Здравствуйте, Альбус, — кивнула Помфри, забрасывая тряпку себе на плечо. На ней был такой же застиранный как полотенце передник, испачканный коегде бурыми пятнами въевшейся между волокон ткани крови. — Вы сегодня остаетесь в ночь?

Дамблдор кивнул, сверяясь с висящем на двери списком. Он близоруко щурился: зрение после контузии заметно упало, но очков у него никогда не водилось, а если б и водилось, то все равно бы отобрали.

— Как дела с пациентами? — спросил Альбус, кидая быстрый взгляд за окно. Там, в рассеянных рассветных лучах двор перебегал Герман. Он спешил, перепрыгивая через кочки и рытвины, на ходу что-то жуя. Щеки его раскраснелись от быстрого бега, наливаясь густой медью. Альбус вздохнул и заметил, что Кохен тоже смотрит в окно, не отрывая тяжелого взгляда от Тицхена.

— Чибо ночью умер и Милош… совсем плох. — вздохнула Поппи, но без должного чувства.

Альбусу вмиг захотелось спросить у нее: как часто она на своем веку видела смерть, что так очерствела к ее проявлениям? Сам он, несмотря на долгие месяцы войны, все еще относился к каждому ускользающему за грань пациенту с легкой виной.

— Труп уже забрали? — хриплый голос Йозефа заставил их обоих вздрогнуть. Вопрос был задан на немецком, и Поппи едва заметно нахмурилась. Альбус перевел, и женщина закивала.

— Да, минут десять назад унесли.

Кохен, судя по всему, отлично понимавший французский, прошел мимо них, скрываясь за занавесью, отделяющей лежачий зал от коридора. В тот же миг в лазарет ворвался Герман, оправляя сбившуюся робу. Он проскочил мимо Альбуса, грубовато отодвинув его плечом, заглянул в список нарядов и вдруг ухмыльнулся.

— Я в крематории сегодня. У-у, работка не пыльная. Хотя, это с какой стороны еще посмотреть! — фыркнул он, цокая ребром обломанного ногтя по списку.

Альбуса от его энтузиазма передернуло. Он отвернулся, скривив лицо, и покачал головой на вопросительный взгляд Помфри. Одними губами шепнул: потом. Герман стрельнул в его сторону глазами, поджал губы и вышел, громко хлопнув дверью.

— Странный он, — заметила Поппи.

Альбус сухо кивнул.

— Обрадовался назначению в крематорий.

Помфри шокировано уставилась на него.

— Там же трупам коронки рвать и карточки смертников заполнять! — возмущенно воскликнула она. Альбус снова кивнул, слегка удивленный ее осведомленности. Закралась мысль, что Поппи в лагерях гораздо дольше его самого, но он отогнал ее, оставив вопрос ярко-алым знаком висеть на потом. Помфри уперла руки в бока, бросила еще один взгляд за окно, но Тицхен уже скрылся за грязно-серой дверью. Тогда она схватилась за полотенце, раздраженно прищелкнула им в воздухе и смачно, по-армейски выругалась.

— Кретин несчастный! — припечатала Помфри, комкая тряпку в покрасневших пальцах. — Ладно, к черту его, Альбус, пойдемте работать…

Альбус кивнул в третий раз, ощущая себя китайским болванчиком.

Криденс появился только после обеда. Обеда лагерникам положено не было, только ужин, но привычка отмечать время по знакомым меткам осталась. Альбус как раз отмывал ладони от крови в эмалированном тазу. Милоша они все ж таки не спасли. Поппи отправилась кликнуть носильщиков, чтобы те забрали тело.

Криденс вошел, привычно ссутулив плечи, и едва слышно поздоровался. Альбус заметил у него на горле над мятым воротничком робы свежий синяк, но спросить не решился. Юноша отодвинул занавеску, уставился на пыхтящие трубы крематория, и нахмурился.

— Кто?

— Двое из завальных. Не пережили ночь, — ответил Альбус.

Криденс коротко кивнул, отодвигаясь от окна.

— Ради них печи бы включать не стали. Бросили бы дожидаться. Значит, кто-то из лагерников ночью отдал душу, — тихо заметил он.

— А крематорий работает не постоянно? — удивился Дамблдор.

Криденс мотнул головой.

— Раз в пару недель — максимум. Там, конечно, есть дежурные, но трупов не так много, чтобы вхолостую гонять печи. — заметив недоверчивый взгляд Альбуса, юноша пояснил, — Зимой был взрыв на сталелитейном, вот тогда коптили четверо суток без продыху. Трупов было человек шестьдесят. И лазарет забился под завязку.

— Ты тут… давно? — не удержался от вопроса Альбус.

Криденс равнодушно подернул плечами.

— Скоро четыре года как, — рассеянно заметил он. Руки его спастически дернулись, но голос оставался ровен. — Тут не так плохо, как в… других. Почти не бьют, до изнеможения работать не заставляют, а если заболел или получил травму какую, даже содержания не лишают. Вот такие тут правила.

Альбус ответил невнятным согласием. «Почти не бьют» не вязалось в его голове со свежим синяком на чужой шее, но Дамблдор прикусил язык. Он и без того любопытничал сверх меры.

— Сегодня из города пришлют медикаменты. К вечеру, — резко перевел тему Криденс, хватаясь за края таза.

— Уже? — удивился Альбус, откладывая испачканное розоватыми подтеками полотенце.

— Ну да, — не смутился юноша, выходя за порог и выплескивая грязную воду в едва оживающий после долгой зимы палисадник. — Герр Гриндевальд следит, чтобы запасы не истощались. А уж теперь, когда столько человек слегло… Трудовые руки как-никак.

И добавил со странной совершенно неуместной гордостью:

— У нас самые высокие экономические показатели.

Альбус его энтузиазма не разделял, но нашел в себе силы коротко улыбнуться. Если Криденса это успокаивало, то ему было несложно немного подыграть. — Кто будет принимать? Мы? — поинтересовался Дамблдор.

— Не, Герр Аннербах. Только его подпись считается, — со странной злобой пробормотал Криденс, бухая опустевший таз на стол. — Он придет вечером, не раньше девяти. Ты останешься?

А темных глазах плескалась необъятная надежда. Не будь у Альбуса назначено на сегодня дежурства, он бы с кем-нибудь поменялся, лишь бы избавить этого странного пугливого мальчишку от необходимости оставаться наедине с Аннербахом и его… сальными взглядами.

Забавно, Криденс легко мог на него донести. Гомиков не терпели даже среди высшего эшелону и пускали по этапу, стоило только доказать степень «извращения». Альбус слышал множество историй о том, как накрывали подпольные бордели и даже офицеров эсэс ссылали в трудовые. Но то ли у герра Аннербаха имелись высокопоставленные друзья, то ли, напротив, Криденсу было не к кому обратиться. Да и поверили бы лагернику? Альбус покачал головой, вторя своим мыслям. Нет, сколько бы призрачных прав они тут не имели, а все равно были что твой скот. Стоит только начать приносить неудобства — сразу пойдешь под нож.

— Да, я побуду. Все равно дежурство на всю ночь, — ровно проронил Альбус. Криденс облегченно вздохнул и попытался ему улыбнуться: улыбка эта вышла наружу болезненным оскалом загнанного в угол волчонка. Дамблдор хотел было ободряюще потрепать его по плечу, но вовремя одернул руку.

IV

Медикаменты и впрямь подвезли к вечеру. Альбус как раз успел наскоро проверить больных, раздать остатки лекарства, когда в дверь заколотили тяжелым хромовым сапогом. Он открыл, пропуская в узенький предбанник солдатика, тащащего два деревянных ящика. Солдатик сгрузил ящики на пол — что-то зазвенело, булькнуло, угомонилось не сразу, Альбус нахмурился: а ну как побьется? Военный распрямился, перевел дух и обвел взглядом полутемное помещение.

— А Аннербах где?

Альбус протянул руку за планшеткой по списком, но солдатик прижал тот к груди, поглядывая на него как на разом взбесившегося ручного терьера: непонимающе и чуть брезгливо.

— Ты че, окосел? Я тебе не дам. Мне подпись старшего нужна.

— Его пока нет. Придется подождать немного, — ответил Дамблдор, лихорадочно размышляя, как бы так извернуться. Где искать Аннербаха он не знал, а до немецких казарм его все равно не допустят, да и пост покидать ему без разрешения не надлежало. Уж как здесь ведутся дела с провинившимися он не знал, может на кресте и не вздернут, но палкой избить могут. Надо было както выкручиваться. — Мне сказали проверить, чтобы все по списку было. Позволите?..

Солдатик смерил его раздраженным взглядом. Альбус примерился, щуря глаза, в неярком свете голой лампочки разглядывая погоны на его форме.

— Приказ шарфюрера, — добавил он.

Военный тихо выругался и протянул ему планшетку. Альбус склонился над ящиками, поискал, чем вы поддеть накрепко притороченную крышку и потянулся за тупым скальпелем, годным разве что делить им препараты да накладывать едкие мази. Подцепив и расшатав крышку, Дамблдор заглянул в первый ящик, перебирая выстроившиеся в рядок баночки темного стекла, переложенные пушистыми, сладко пахнущими свежим деревом, опилками. Он тянул время, несколько раз перепроверял одно и то же, молясь лишь о чуде. Но первый ящик закончился. Альбус потянулся ко второму — и чудо случилось.

Герр Аннербах ворвался в сени, сбивая с лацканов пальто туманную морось. Заметив, что Альбус уже почти поддел крышку второго ящика, он замахал на него руками, мигом утрачивая свой приветливый настрой.

— Нет-нет, не надо. Там все на счет. Дайте сюда бумагу, я подпишу, — велел он резко.

Дамблдор повиновался, и не подумав спорить, протягивая ему планшетку.

Аннербах нашел закатившуюся к подоконнику ручку и подмахнул листок. Передал документы заскучавшему военному. Тот залихватски стукнул каблуками и был таков.

Альбус медленно выпрямился, чувствуя, как незримо изменилось настроение шарфюрера. Поднял взгляд: Аннербах смотрел на него без улыбки. Губы его кривились в презрительной гримасе.

Правую скулу обожгло ударом. Аннербах бил без замаха, да и рука у его явно была не поставлена, но и этого хватило. Альбус сипло втянул воздух сквозь зубы, ощущая, как припекает разбитые губы. Замер как был, не пытаясь даже повернуть головы.

— Еще раз увижу подобное самоуправство — будешь кровью у меня весь месяц ссать! — прошипел разъяренный Аннербах. — Это понятно?!

Дамблдор заторможено кивнул, не решаясь взглянуть на шарфюрера.

— Что ты там успел наворотить? Все отметил, скотина? — сквозь зубы бурчал тот, оббегая глазами список. — Вот вы, британцы, дотошные гниды. А ну, пошел отсюда. И до утра чтобы не возвращался. В казарму ни ногой, постоишь ночку, воздухом подышишь, может мозги на место встанут.

Альбус слизал кровь с разбитой губы и едва слышно прошептал:

— Так… раненые…

— Ты припираться вздумал, червь? — от наигранного дружелюбия Аннербаха не осталось и следа. Вытянутое, костистое лицо его потемнело, глаза из-под набрякших век сверкали остро и холодно.

— Никак нет, господин шарфюрер, — выдохнул Альбус, делая шаг к выходу. — Прошу простить…

— Пошел отсюда! — рявкнул Аннербах, наклоняясь за ящиком и приделывая снятую крышку на место.

Альбус выскочил за дверь в холодную промозглую тьму и шмыгнул в сторону, прижимаясь лопатками к стене барака. Его слегка потрясывало, губы жгло, а в голове от тяжелого удара заострилась игла утихшей было боли, но в остальном все было в порядке. Он прижал дрожащую ладонь к щеке, растер зудящую кожу, ощущая, как она горит под пальцами.

В сгустившемся тумане он не переживал о том, что пулеметчики, несущие караул, его увидят. Мысль, что он замерзнет и подхватит воспаление, лениво колыхнулась в сознании и затихла.

Из-за неплотно прикрытой двери пробивалась узкая полоса света. Альбус сполз по стене и сел на холодную землю. Дрожащими пальцами нащупал в подкладке картошку, которую не успел съесть, достал и разломил на две части. Жевать было немного больно, но боль помогала отвлечься от навязчивых мыслей.

Альбус вытянул ноги, чувствуя поднимающийся от земли холод, и лениво размышлял о том, вскочит ли завтра синяк. И как объяснить его Поппи. Криденс — тот не спросит, прекрасно понимая, как Дамблдор его получил.

В предбаннике тяжело ухали шаги; звенело стекло, что-то шуршало. Альбус доел картофель вместе с кожурой, на мгновение прикрыл глаза и на четвереньках отполз за угол лазарета, садясь так, чтобы от входа его не было разглядеть.

Подумал было о том, чтобы вернуться, когда Аннербах уберется восвояси. Не будет же шарфюрер торчать в лазарете всю полную ночь? А больных до утра нужно проверить хотя бы дважды.

В правом виске стреляло все сильнее. Альбус прикрыл глаза, прижимаясь затылком к влажному шершавому дереву. Все было не так плохо, как казалось сначала. Все было не уж так плохо.

           

Notes:

[1] В очередь, свинья!
[2] Я понял, понял, простите.

Chapter 2

V

Альбус вернулся в барак, когда небо начало светлеть над горизонтом, а в дальней рощице запели соловьи.

Пришедший его сменить Кохен качнул головой, но не проронил ни слова, глядя, как Дамблдор поднимается со ступеней крыльца и, зябко передергиваясь, нетвёрдой походкой идет к малым воротам.

За ночь Альбус успел не просто продрогнуть, а хорошенько окоченеть от промозглого тумана, что оседал на одежде тончайшей, словно бельгийское кружево, взвесью. Поначалу он еще вскакивал на ноги, пытаясь размять немеющие от холода конечности, делал какие-то простые упражнения, махал руками, но к середине кажущейся бесконечной ночи, выдохся и просто свернулся калачиком у столбика крыльца, пытаясь успокоить впивающуюся в виски головную боль. Ужин он пропустил, никто и не подумал занести ему пайку. Должно быть, Аннербах приказал оставить арестанта без еды.

Кое-как добравшись до бараков, Альбус без сил повалился на нары, пытаясь покрепче закутаться в отсыревшую одежду. На улице гомонили люди, собираясь в рабочие бригады. Старосты выкрикивали номера тех, кому посчастливилось сегодня идти в город.

Три завода: сталелитейный, в стенах которого нынче собирали немецкие бомбы, консервный и машиностроительный. Обычно лагерных ставили на простые, не требующие особой сноровки, работы. Узниц с женской половины отправляли на текстильное производство и птицефабрику. Был еще угольный карьер, но далеко за городом. Добираться до него приходилось на грузовиках, и заключенных собирали на час раньше. Работа была тяжелой, но и пайка — наваристей.

Дневальные выдавали еду. Альбус слышал их громкие выкрики, но даже не пошевелился. Солнечный луч полз по стене барака, подсвечивая выцарапанные на стенах надписи. Замер, цепляясь за резкое, густо вдавленное в лоснящееся дерево: Superbia est peccatum mortale. Безрадостно хмыкнув, Альбус перевернулся на другой бок, пряча глаза от света. Все кости ломило так, словно его полночи били тяжелыми окованными сапогами.

После смены медикам разрешалось отоспаться до трех пополудни, но потом надо было возвратиться к работе. Дамблдор не находил в себе сил даже дышать, а мысль о том, чтобы подняться с жесткой койки и вернуться в лазарет приводила его в беспокойство. Скулу еще пекло — боль была мерзкая, пульсирующая; губы стянуло жесткой коркой.

Чья-то фигура заслонила солнечный свет, становясь в проходе. Альбус моргнул, щуря глаза, выглядывая из-за рукава арестантской робы.

— Эй, — позвал чьей-то голос. — Ты живой там, хирург?

Дамблдор приподнялся на локте и осторожно сел. Силуэт был мужской, но разобрать черты чужого лица против света не представлялось возможным. Зато Альбус узнал голос.

— Генри? — прошептал он хрипло: горло сопротивлялось каждому звуку.

— Ага, живой, — Генри вошел в опустевший барак, присел на корточки перед койкой Альбуса. — О, досталось тебе. Только по лицу или ребрам тоже? Хотя, Аннербах обычно долго не потчует.

Альбус слабо усмехнулся. Раньше, еще до войны, он носил длинные, до плеч, волосы. Рыжие пряди вились на концах, никак не желая ложиться в аккуратную прическу. Зато за ними можно было спрятать и синяк, и шрам на мочке левого уха, полученный в детстве во время возни с соседской собакой. Теперь же Дамблдор был лишен и подобной малости: все видели его слабость, никто не отводил глаз.

— За что он тебя? — шепотом спросил Генри.

— Полез проверять поставку, — честно признался Альбус, не до конца уверенный, что откровенность — верный путь. Но чистая британская речь подкупала, заставляя на время забыть об осторожности. Отупевший от усталости мозг желал хоть кому-то довериться.

Генри усмехнулся: Альбус не видел, но слышал ухмылку в прозвучавшем вопросе:

— А, бляха, ну зачем ты полез? Этот козел там свои делишки обстряпывает и уже не первый год, — кивнул Генри. Альбус лишь пожал плечами: ну ему-то откуда о том ведомо? Никто и не подумал предупредить.

Дамблдор снова опустился на лежанку, смежив тяжелые веки. Он слышал, как Генри шуршит чем-то, тихо чертыхаясь, а потом под щеку Альбусу толкнулась шероховатая корка. Повеяло чем-то сливочно-теплым, чуть перченным. Он распахнул глаза и уставился на приткнувшийся рядом хлеб с двумя тончайшими кусочками копченой колбасы сверху. Во рту мгновенно собралась едкая слюна; Альбус сглотнул и встретился с ухмыляющимся Генри глазами.

— Подкармливаю по беззастенчиво националистскому принципу. Жри скорее, а потом отлежись. Можешь сегодня поваляться подольше, я предупрежу Ульриха.

Альбус был так удивлен, что не сразу нашелся с ответом. Следом Генри сунул ему утреннюю пайку, гибко поднялся на ноги — словно стальная пружина распрямилась, — и покачал головой.

— Только не вздумай кому проболтаться, понял? — нарочито строго велел он, прежде чем скрыться за дверью барака.

Дамблдор не вставая съел бутерброд, блаженно прикрыв глаза. Остальную еду пока убрал по карманам, даже смальце завернул в отрез чистого бинта, зажав между кусочками хлеба. Скосил глаза: солнечный луч пополз себе выше, выхватывая из мрака казармы безликие имена, надписи и цифры. Альбус успел разглядеть слова еврейской молитвы, написанные чьей-то слабой рукой, да приткнувшуюся рядом 12.05.1943, обнесенную кривой рамкой. Для кого-то это стало важной датой. Кто-то родился? Кто-то умер? С тех пор прошел почти год, на дворе стоял март сорок четвертого. Альбусу эти цифры ни о чем не говорили, но для живущих здесь людей они значили многое, если не все. Победу или поражение? Смерть и жизнь.

Альбус утомленно прикрыл глаза, разом проваливаясь в неглубокую дрему. Мысль о возвращении в лагерный лазарет теперь, после еды, не казалось ему такой уж пугающей. Как мало человеку нужно для того, чтобы просто ощутить себя живым, успел подумать он, засыпая. Как мало нужно человеку просто чтобы быть человеком, как мало и как много.

Он провалился в сон и снилось ему бушующее бескрайнее море, багряный, посеченный облаками надвое, небосвод и стальные скалы Святого Ульва.

VI

Лагерные будни потянулись своей чередой: каждый похожий и одновременно с тем непохожий на предыдущий. Альбус влился в поток жестокой упорядоченности со странной легкостью, поразившей его самого до глубины души. Жизнь летела стремительно, а за обнесенным колючей проволокой забором ничего не менялось. Спустя две недели из лазарета выписали половину раненных. Еще половину забрала себе смерть, сколько бы они с Поппи не раздували затихающее пламя их сердечных жил.

Они с мадемуазель Помфри быстро сдружились. Оказалось, что ей всего двадцать семь и она действительно девять месяцев провела в другом лагере, прежде чем получила перевод. Поппи шутила, что выносила это распределение под сердцем и первенец ее оказался не так уж плох.

К концу марта Йозеф Кохен заболел и слег с лихорадкой. Этот мрачный, многое повидавший старик, угасал у Альбуса на глазах, а тот ничем не мог помочь. Не таким он представлял себе выдающегося полевого практика, на своих плечах вынесшего из-под обстрела сотню-другую солдат, не таким. Но у Йозефа были свои причины смириться с судьбою. Дамблдор несколько раз пытался его разговорить, но все тщетно. Тогда он стал оставлять ему немного еды от своей пайки, но каждый раз та оставалась нетронутой.

Йозефа мучил тяжелый грудной кашель. Альбус подозревал туберкулез, но возможности проверить это у него не было. Не сыскалось бы в лагере ни одного переносного флюорографа. А проводить эктомию пораженного легкого вслепую, да еще и в таких условиях было не просто рискованно, но глупо.

Поппи была твердо уверена, что пока старик Кохен не начал кашлять кровью, у него был шанс. Но бороться Йозеф не желал, он целыми днями лежал в постели обессиленный и дрожащий, сколько не укрывай его одеялами. Ничего не ел, почти не пил и выглядел точно живой труп. Альбус выбил для него возможность не возвращаться на ночь в бараки, и забирал как можно больше смен, чтобы Кохену не урезали довольство. Они с Поппи работали за всех четверых, пока Герман Тицхен отсиживался в своем «непыльном» крематории и жирел на казенных харчах.

В тридцатых числах марта вернулись холода. За окнами завыл злой ветер, дождь зарядил сплошной стеной. Первые, едва проклюнувшиеся побеги трав, сельдерея, тыкв и редьки, побило ночными заморозками.

Лагерь утопал в грязи и тумане. Долину размыло, как и дорогу к ней, и на несколько дней узники и расквартированные здесь же эсэсовцы остались без поставок. Люди, опасаясь, что и без того скудный паек урежут, принялись экономить еду как могли. Цены на черном рынке взлетели до небес. Спустя трое суток случился оползень. Грузовики с трудовыми нарядами еще пытались пробиться в обход вдоль реки, но из-за непрекращающихся дождей суглинок вспрел и растекался под шинами; машины вязли, застывая намертво так, что их приходилось выкапывать.

Тогда Альбус впервые и увидел Геллерта Гриндевальда. На вечернем построении, куда пригнали всех, даже медицинских.

VII

Дождь сыпал с неба мелкими ледяными иглами. Дамблдор, стоявший в третьем ряду справа, уже подсчитывал, сколько человек завтра сляжет как Кохен — с лихорадкой. В лазарете заканчивались медикаменты, хотя поставка была совсем недавно, а новой, по такой-то погоде, ждать еще нескоро. Никто из узников не знал, зачем их собрали, но переговариваться, обмениваясь предчувствиями не решались: под наскоро сколоченным из досок навесом собралась вся лагерная стража. Бригадиры и старосты, даже надсмотрщики, выглядели встревоженными. Никто не знал, чего ожидать.

Наконец, из дальних ворот, отделяющих общую территорию лагеря от казарм фрицев, вышли четверо. Они шли стремительно, но не суетливо, прикрываясь от косых струй дождя широкими черными зонтами. Альбус вытянул шею, пытаясь рассмотреть местных божков, но черный брезент надежно скрывал их от любопытствующего взгляда. Альбус заметил Винду Розье, да и то лишь потому, что не узнать ее было сложно: она была едва ли не единственной женщиной, постоянно проживающей в лагере, и успела всем примелькаться.

Небольшая процессия поравнялась с аппельплацом. Все, и замершие под навесом офицеры, и разбросанные по периметру охранники, вытянулись во фрунт, вскидывая правую руку. Гаркнули строем, как на параде.

Даже прежде, чем сопровождающие закрыли зонты, на помост стремительно взлетел мужчина. Был он высок и бледен, на взгляд Альбуса, излишне худ для занимаемой должности. В серо-зеленой, отяжелевшей от дождя нацисткой форме, подпоясанной ремнями Брауна, пересекающими грудь, с непокрытой белокурой головой. Его волосы, подстриженные на затылке по-военному, вились густой золотистой копной на макушке.

Альбус нахмурился, испытав неожиданно острое чувство злости: перед ним стоял германец настолько образцовый, словно сошел с пропагандистских плакатов вермахта.

Оберштурмбаннфюрер Гриндевальд прибыл самолично разбираться с разбушевавшейся стихией — решительно и беспощадно.

Следом за ним на помост взобрался еще один человек, впрочем, на этот раз без должного изящества. Хотя, скорее человечек. Ростом он был Гриндевальду по плечо, вид имел скорее непонимающий, словно его только что подняли с постели, но забыли разбудить. То был комендант, заведующий хозяйственной частью, герр Абернети. Усов он не носил, но в прическе явно подражал обожаемому фюреру, да только зализанные на прямой пробор черные волосы, уже начинали слегка виться на висках от дождя. Абернети обвел собравшуюся

толпу по-совиному выпуклыми глазами, замирая за правым плечом Гриндевальда. Фрау Розье встала за левым.

Надзиратели, как по команде, вскинули винтовки, нацеливая их на собравшихся. Лагерники застыли, позабыв, как дышать. Герр Гриндевальд покосился на начальника охраны, шагнул в сторону и, хмыкнув, уложил ладонь на ствол оружия, направляя тот в землю.

— Этого не потребуется, Асмунд, — произнес он слегка насмешливым тоном.

Голос был мягкий и хрипловатый, но Альбус не дал себя одурачить. —

Заключенные! Как нам сегодня стало известно, дороги к городу размыло ко всем чертям, — воскликнул он, с легкостью перекрывая гул ветра, — В связи со сложившимися обстоятельствами, сегодня вы будете отпущены со своих рабочих вахт. Пайка будет сохранена в полном объеме. А завтра мне понадобятся полсотни человек добровольцев, чтобы обновить инженерные сети вокруг лагеря и обеспечить отток дождевой воды. Работа тяжелая и затяжная, но это поможет всем нам получить наконец положенный провиант и не умереть тут с голоду. Хотя, можно начать жрать собратьев по бараку, но я бы вам не советовал…

Из-под навеса раздались смешки. Гриндевальд глубоко вздохнул, оглядел застывшую толпу и вдруг широко улыбнулся.

— Полсотни человек: половина пойдет копать водоотводы, а вторая отправится мостить дорогу к городу. Планы траншей уже составлены, вам остается только следовать тому, что есть на бумаге. Все необходимое будет роздано, а вечером вы получите увеличенный рацион. Ну что, есть добровольцы?

Тишину, воцарившуюся над плацом, нарушал лишь шум дождя. Абернети, заметив, что никто не спешил вызываться, шагнул вперед, но был остановлен едва заметным начальственным жестом.

Альбус очень сомневался, что добровольцы найдутся. Он даже испытал смутное ликование, считая мгновения. Хотелось выпрямиться в полный рост и крикнуть:

ну что, получили, твари? Сами копайте свои траншеи! Глупое, малодушно желание вспыхнуло и угасло: Альбус прекрасно понимал, что даже если добровольцев не найдется, лагерных все равно сгонят мостить дорогу не деревом, так собственными телами. Ничего необычного, всего лишь рациональная трата людских ресурсов в погоне за экономической выгодой.

Когда вверх взлетела первая рука, Дамблдор опешил.

— Я! — донеслось из толпы.

Альбус повернул голову, впившись взглядом в говорившего. Этого мужчину он не знал и никогда его не видел. Кряжистый, худой, как и все, но с сухими мышцами, опоясывающими руки под подвернутыми рукавами рубахи. Должно быть, работал на фабрике в городе или даже в шахте.

Не прошло и минуты, как вверх поднялись еще с три десятка рук.

— А больше можно? — выкрикнул кто-то.

Гриндевальд не стал затыкать смельчака, только хищно улыбнулся.

— Приветствуется!

Толпа на аппельплаце волной поднялась к грязно-серому небу. В какой-то момент к мужским присоединились и сухонькие, изуродованные тяжелой работой, женские руки.

— Господин оберштурмбаннфюрер, а женщин… Женщин возьмете? — Альбус услышал чей-то дрожащий голос.

Гриндевальд на мгновение задумался, затем коротко кивнул.

— Как я могу отказать? Будете помогать укладывать доски. Паек обеспечу.

Альбус смотрел и не верил глазам своим. Тут и там мелькали поднятые кулаки. Гриндевальд совсем развеселился, склоняясь к фрау Розье.

— Отметьте всех, Винда. А вы, Абернети, обеспечьте людей необходимыми инструментами. На этом все. Расходимся.

Сказал и выскользнул из-под навеса, не оборачиваясь зашагал в сторону казарм. Ему было все равно, какие взгляды пускают ему в спину; все равно на зазвучавший из хрипящих динамиков захлебываюйся марш. Все равно, ему было все равно. Но Альбус все равно смотрел ему вслед, сверля взглядом светловолосый затылок. Малодушное желание, чтобы оберштурмбаннфюрер споткнулся и на глазах у всех растянулся в грязи, стало вдруг таким сильным, что пришлось сжать кулаки.

Но нет, Гриндевальд легким, танцующим шагом преодолел расстояние до ворот, толкнул калитку и был таков.

После собрания все разбрелись по баракам. Альбус вернулся в лазарет, проверил оставшихся лежачих и налил себе в кружку крепкого кипятку. Сел заполнять учетные книги, рассеянно прихлебывая горячую воду. Слегка знобило:

истончившиеся за время плена мышцы не желали сохранять даже крупицы тепла. Это было одним из самых страшных последствий голода — организм медленно отказывал, пропуская любую заразу. Дамблдор видел и тех, кто падал от истощений — шакалы, — но их было меньше. Чаще люди гибли от дизентерии, тифа или обычной простуды.

Альбус отложил ручку, помассировал начавшие слезиться глаза. Свет был тусклый, но все лучше, чем в бараках, где ни отопления, ни освещения не было вовсе. Правда кое у кого встречались старые керосинки, но их берегли как зеницу ока и не тратили топливо даром. Если надзиратели замечали, то отбирали, по уставу было не положено, но у бригадиров и старост бараков были свои нычки, о которых эсэсовцы то ли не знали, то ли просто не совались, жирно подмазанные.

Если подумать, под руководством Гриндевальда жилось не так уж плохо и при том образцово-показательно. Между лагерной элитой, надзирателями и узниками установился шаткий нейтралитет и в ходу была скорее практика послабления, а не неистовых наказаний. Тот же Генри щеголял с непокорной, хоть и короткой, шевелюрой. Некоторые заключённые носили бороды — не бороды даже, а щетину, и за это им не прилетало палкой.

Альбус провел ладонью по отросшим волосам и подумал рассеянно, что нужно посетить третий барак, остричься. Гюнтер брал недорого, и у него одного из немногих лагерных фрезёров^[3] имелись затупленные стальные ножницы. Все равно косу Альбусу тут отрастить никто не позволит, да и сколько с длинным волосом мороки. Нет уж, надо сходить.

В кабинет заглянула Поппи. Судя по блуждающей по ее лицу улыбке, настроение у нее было хорошее. Альбус выпрямился и тоже улыбнулся.

— Ты можешь идти, Кохена я накормлю, — вместо приветствия произнесла женщина, открывая один из железных шкафов. Альбус покачал головой: раз уж сегодня всем дали выходной, в барак он не собирался. Что-то подсказывало, что после часа на аппеле^[4] под дождем в двери начнут стучать первые лихорадочные. Или притащат новые трупы.

— Посижу пока. Что ты ищешь?

— Грамицидин, — не сразу ответила Поппи, копаясь в ящиках, — У нас, по-моему, оставалась баночка… Да где же она?

Альбус поднялся, развернул Помфри за плечи и заглянул в глаза.

— Аннербах, — едва слышно выдохнул он. Поппи нахмурилась и устало кивнула.

То, что привезенные в лагерных поставках препараты пропадают, ни для кого из них секретом не было. Шел сорок четвертый, медикаментов не хватало не только на фронте, но в городах. А люди продолжали болеть, умирать.

Генри строго-настрого запретил Альбусу говорить на эту тему, но Поппи и сама была не слепой. Они условились вести тайный учет всему, чем пользовали больных, и по итогу первого месяца слаженной работы цифры оказались неутешительными. Альбус забирал бумаги с собой в барак, проносил под одеждой и прятал в тайнике под нарами, чтобы не дай бог кто-нибудь не увидел. Впрочем, за ним особенно не следили. Лагерные быстро разобрались что к чему и не задевали доктора, к которому каждый мог попасть в любой момент. С бригадирами Альбус почти не пересекался, а незримая опека Генри прибавляла ему очков статуса.

Генри Поттера в лагере любили, если не сказать больше. Он был кем-то вроде

Lagerälteste^[5], но накрепко прибит к хоз.части: все ведал, все знал, через него проходили все распределения, наказания и поощрения. К тому же, имел выходы на черный рынок и с его легкой руки всегда можно было достать что-нибудь с воли. До пленения Генри служил в мотострелковой роте, был ее командиром, но попал в немецкую засаду в самом начале войны. Сменил три шталага, едва не загремел в газовую камеру, прежде чем получил перевод. А под началом оберштурмбаннфюрера Гриндевальда прижился.

За годы плена он не растерял живости разума и какого-то истинно

человеческого благодушия, не утратил сострадания, хотя и закалился, обрастая крепким панцирем, а может был таким с самого рождения. Однажды, случайно разговорившись после смены, Альбус узнал, что они можно сказать соседи: до войны Поттеры жили на западе Шотландии, в деревеньке недалеко от места, где родился и вырос сам Альбус. Это неожиданное открытие сблизило их больше, чем они хотели признавать.

Проговорили тогда едва ли не до утра: Дамблдор с тоской вспоминал родные места, Генри делился собственными. Когда наконец разбрелись по баракам,

Альбус, оказавшись в одиночестве, испытал укол острой тоски. Рядом с Поттером дышать становилось легче, а в сердце трепещущим цветком разрасталась светлая грусть.

Мысли о том, что Генри Поттер нравится ему немного больше, чем друг и товарищ, Альбус гнал. Это было не просто неуместно, еще и очень опасно. Газовых камер в лагере не водилось, но за подобную дерзость уходили под расстрел. Педиков здесь не любили сильнее, чем предателей родины. Хоть среди заключенных почти не было уголовников (Генри сообщил, что герр Гриндевальд лично и тщательно отсматривает поступающие дела), за один намек на гомарьство ходить тебе с отбитыми почками до конца жизни, а конец этот настанет ой как скоро.

Да и женщины в лагере имелись. Бараки были разнесены по территории и огорожены забором, но за пару сигарет или другую какую услугу, всегда можно было подкупить охрану и устроить короткое свидание. Иногда и презервативы приносили, хотя это было большой редкостью. Кондомы привозили с поставками охранники из города, в местном кантине^[6] их было не купить. Цены на них ставили неподъёмные, но некоторым, особо приблатненным, и то было по карману.

Альбус поразился, когда однажды ночью в дверь лазарета забарабанили. Шел третий час, Кохен тогда уже болел, но кроме него пациентов в импровизированной палате было немного. На пороге обнаружились две женщины за локти придерживающие третью — совсем молоденькую. Весь подол ее юбки был в влажным и липким от крови. В свете одинокой лампочки кровь казалась черной и хищно, глянцевито поблескивала. Альбус стремительно подхватил девушку на руки и потащил к койке, по пути слушая сбивчивый рассказ товарок.

Выяснилось, что дуреха, узнав, что беременна, напилась воды с песком и мелкой железной стружкой. Пыталась вызвать брюшное кровотечение, а вместе с ним скинуть плод. Кровотечение-то она вызвала, а остановить уже не смогла и пришлось бежать за доктором. Девицу звали Анникой и ей было всего семнадцать лет. Альбус, послав женщин за Поппи, принялся готовиться к операции. К утру кровь остановилась, но девушка была настолько слаба, что едва оставалась в сознании. Спустя двое суток она умерла и вышла из печи густым чернильным дымом — вознеслась к небу. Вот так и закончилась история Анники.

Альбус с тех пор настороженно относился к тем, кто под вечер ломился в санчасть. Благо, больше такого не повторялось. Дамблдор тогда сорвался и яростно шипел на приведших глупышку баб, чтобы не смели такого с собою делать. Одно дело плод, другое дело — желудочное кровотечение. Велел при первых признаках беременности сразу бежать к ним, а не следовать глупым советам славянских знахарок.

Так или иначе, но запретить заключенным встречаться под покровом ночи Альбус не мог, оставалось лишь затирать последствия этих тайных встреч.

Поппи сжала его руки, вырывая из тягостных мыслей.

— Надо что-то с этим делать, Альбус, — шепнула она.

Дамблдор бездумно кивнул, не сразу опомнившись: делать-то надо, да только что? Идти к самому оберштурмбаннфюреру? Да разве их послушают. Кто они такие? Такие же лагерники, как и все остальные. И не исключено, что герр Гриндевальд в курсе, куда уходят препараты. Может, он Аннербаха и прикрывает, кто же их знает?

— Карболка еще осталась. Лучше, чем ничего.

У Кохена начали образовываться пролежни. Ворочать его круглые сутки с боку на бок не было ни сил, ни времени, а самостоятельно Йозеф ничего делать не желал. У Альбуса это равнодушие к собственной жизни с каждым днем вызывало все больше раздражения. Может потому, что виделось в этом нечто знакомое, личное, что он пытался ото всех утаить. Конечно, к ранам присоединилась инфекция, до того ослаблен был организм. Они с Поппи тщательно обрабатывали язвы подручными средствами, даже иссекали некротическую плоть, но без антибиотиков тут было не справиться. Да и кашель усиливался; Кохену оставалось недолго.

Помфри кивнула и отстранилась, выбирая из остатков полупустой бутылек. Еще одна незапланированная операция, а даже инструменты обрабатывать будет нечем. Альбус вздохнул и вернулся за стол. Хлебнул остывшую воду, поморщился.

— Как думаешь, сколько после завтрашней вылазки окажется у нас? — окликнул вопросом подругу уже в дверях.

Помфри обернулась, пожала плечами, опасливо прижимая к груди бутылку.

— Потянутся, как пить дать — потянутся. Но, сам понимаешь, по-другому никак. Альбус воззрился на нее в недоумении.

— О чем ты? Это же просто издевательство! Скотство! Они с утра до ночи будут копаться в грязи за увеличенный паек. Еще и женщин набрали! — в сердцах воскликнул он.

Поппи упрямо нахмурилась. Альбус знал это выражение: сейчас начнет спорить. Споры с Поппи заканчивались ничем, до того женщина была упряма, да к тому же, подчас весьма подкована в вопросе.

— Я видела планы, они толковые. У Гриндевальда неплохой инженер, — и добавила, глотая слова, из-за чего быстрая французская речь зазвучала невнятным журчанием, — Я тоже пойду. Нет, дорогу класть не буду, но подстрахую на всякий случай. Соберешь мне аптечку на утро?

Альбус закатил глаза, впиваясь пальцами в кружку.

— С ума сошла? Да у нас и медикаментов почти не осталось!

— Ну, шины-то в случае чего я наложить и без медикаментов смогу, — парировала Поппи, — Со мной все как-то безопаснее.

Сказав это, она вышла, оставив Альбуса одного в тишине крохотного кабинета. Он посидел немного, прокручивая в уме доводы, способные переломить чашу весов в его пользу, но если Поппи что-то вбила себе в голову, то не отступится. Со вздохом поднявшись, Альбус отыскал холщовую сумку и принялся набивать ее остатками лекарств.

VIII

В одном упрямица Помфри была права: с ней узников и впрямь отпускать было как-то спокойней.

Альбус не хотел этого признавать, но затея вышла не глупой: вода покинула долину, стоило закончить работу над ливневыми водостоками. И почти никто не пострадал, так, пару растяжений, одно вывихнутое плечо и мелкие порезы от деревяных щепок. А на ужин всем раздали горячую похлебку с разваренным мясом и две таблетки аскорбиновой кислоты.

Лагерники ликовали. Дамблдор хмурился. Дорога была укреплена и по ней вновь зашуршали шины товарных грузовиков. Маленькая победа так воодушевила людей, что несколько дней вокруг царило странное оживление. Потом истаяло и оно, как набегающий с севера туман под утро.

Сезон дождей пошел на спад, вновь потеплело. Поппи, вместе с пригнанными с женской части работницами, наскоро засадили аптекарский огород травами и овощами. Тицхен вызвался помочь, но вскоре стала ясна истинная причина его бескорыстия: в бригаде оказалась молоденькая немка с большими оленьими глазами на худеньком кукольно-бесстрастном лице. На нее-то и упал наметанный взгляд Германа. Немке молодой еврей не нравился и навязчивое его внимание претило, но сделать с этим она ничего не могла. Поппи старалась приглядывать за девушкой, но к вечеру ворвалась в лазарет в столь расстроенных чувствах, что Альбус пожалел, что у них не осталось ни спирта, ни сахара.

— Это просто невыносимо! — воскликнула Поппи, падая на стул и роняя лицо в ладони. — Он ей прохода не дает, ты представляешь? А девчонке едва исполнилось пятнадцать.

Альбус придвинул к Помфри свою кружку. Та благодарно кивнула и обняла ее ладонями, согревая пальцы о неровные жестяные бока.

— Я столько скабрезности даже в армейских кабаках не слышала! — буркнула она, делая глоток кипятка. — Сидел бы в своем крематории и носа на улицу не казал, ублюдок…

Альбус был с ней в общем-то согласен, но предпочел помалкивать. Из-за стены до слуха донесся надсадный булькающий кашель. Поппи вскинула голову, позвериному чутко прислушиваясь.

— Кровь пошла, — со отчаянием заметила она. Помфри доводилось работать в чахоточном госпитале, и Альбус привык доверять ее опыту. Женщина выпрямилась, отставила кружку и прямо взглянула на него. — В общем, слушай. Его нужно изолировать, да хотя бы ширмой. Ты к нему больше не ходи, я сама буду, мне не впервой, а про твой иммунитет мне ни черта не известно. Будем обрабатывать помещение по часам, составим список…

— Милая Поппи, у нас не осталось антисептика, — с обреченной улыбкой остановил ее Альбус.

Помфри вскочила на ноги и заходила по кабинету, ломая пальцы. Так ей думалось лучше.

— Мы не можем содержать лазарет без базовых лекарств! Я пойду к оберштурмбаннфюреру, опишу ему проблему и, может быть, он…

Альбус подорвался на ноги, схватил подругу за хрупкие запястья, останавливая.

— Нет! Не стоит. Нас тогда Аннербах живьем сожрет.

— Да почему ты такой трус, Дамблдор?! — рявкнула Поппи, кривя губы в гневе. — Сколько можно его покрывать! Он тут начальник — сколько? Два года? За это время успел на всем нажиться! И все ему мало! А у нас люди умирают.

Альбус мягко ее встряхнул.

— Ты разве не слышала, какие слухи о нем ходят? Об экспериментах, что он затевал в городской клинике? — тихо спросил он.

Поппи нахмурилась: эту историю им предупреждающе рассказал Криденс, чтобы не высовывались слишком. Мол, Аннербах и пробился в начальники санчасти лишь потому, что связи у него были. Ставленник чуть ли не самого фюрера. Первое время он и впрямь увозил заключенных пачками, прикрываясь военными экспериментами, но полгода спустя это прекратилось. То ли по распоряжению Гриндевальда, то ли самому Аннербаху надоело, но стоило всем выдохнуть и немного расслабиться, как началась игра в контрабанду, на которую лагерное начальство закрывало глаза. На смену одному, пришло другое. Проблема не исчезла, лишь затаилась.

— Но должны же мы хоть что-то сделать! Он умрет! — она говорила о Йозефе.

Альбус покачал головой.

— Он и сам не хочет жить, ты же видишь. Даже если выбьем ему палату в эсэсовском госпитале для высших чинов — ничем не поможем. Он и там зачахнет, может, даже скорее.

Поппи скривилась, прикусывая нижнюю губу — она всегда делала так, когда злилась, а поделать ничего не могла. За время, проведенное на лазаретной службе, она немного прибавила веса, но все еще была до смерти тонкой. Отеки с лица ушли, сделав ее если не краше, то уж точно милее. Коротко обрезанные после тифозного госпиталя волосы понемногу отрастали, выбивая из-под платка.

— Не разделяю твоей точки зрения, коллега, — упрямо заявила она, — Но так и быть, к Гриндевальду не пойду.

— И на том спасибо, — фыркнул Альбус, возвращаясь за стол. — Но не убеждай меня отказываться от Кохена. Я буду продолжать его осматривать, договорились?

— Альбус… — начала Поппи, но стук в дверь ее прервал.

Барабанили в дверь так, что Дамблдор бегом выскочил в сени и распахнул деревяную створку. На пороге стоял Генри — встрёпанный и бледный. Лицо его казалось застывшей  восковой маской.

— Дамблдор! — рявкнул он, — Там Криденса на крест волокут. На аппельплаце он!

Крестами называли крепко сбитые деревянные реи, на которые за руки подвешивали непокорных пленников. Такого давненько не случалось — мало кому хотелось доживать последние часы с переломанными конечностями и истекать кровью, вывалив потроха на потеху толпе. Крест — это высшая мера. Хуже только расстрел. Хотя что еще почитать за худшее: быструю смерть или мучительное умирание? Да и расстрелов, по словам Генри, не было больше года. В последний раз пулеметчики положили на месте совсем ополоумевшего и попытавшегося сбежать из лагеря еврея - расстреляли в спину вот и весь сказ.

— Что?! С чего бы? — ужаснулся Альбус, лихорадочно перебирая в голове варианты. В темную прихожку высунулась Поппи, встретилась глазами с Генри и ахнула, хотя не поняла ни слова.

— Обвиняют в растрате. Пойдем скорее! — Поттер дернул Альбуса за руку, выволакивая за порог.

— Поппи, побудь тут! — бросил Дамблдор через плечо, скатываясь по ступеням. Горячая ладонь Поттера крепко сжимала его локоть. Генри решительно, почти бегом тащил его за собой, игнорируя установленные лагерные порядки. За бег можно было схлопотать пулю, но им обоим было плевать.

Перед плацом уже собралась толпа, в основном охранники и младшие офицеры. Кто-то курил, ухмыляясь, погладывая на разворачивающее зрелище с искреннем любопытством. Кто-то нарочито незаинтересованно шептался с товарищами. Бригадиры и старосты бараков тоже были, правда не в полном составе: некоторые бригады еще не вернулись из города. Были тут и женщины из административной части, стояли, крепко вцепившись в палки метел, тараща глаза.

И сам Гриндевальд. О, он тоже был тут, застыв перед упавшим на колени Криденсом. В распахнутом мундире, встрепанный, с хищным лицом, он взирал на мальчишку сверху-вниз словно поморник. Альбус на ходу обдало волной ледяной паники. Он резко затормозил и дернул Генри за рукав робы.

— В бараке под моей лежанкой. Там тайник под досками и записи. Принеси срочно! Пожалуйста, это очень важно! — зачастил он.

Генри кивнул и метнулся в сторону жилых пристроек, а Альбус рванул вперед.

Сначала он не заметил Аннербаха. Шарфюрер зубасто ухмылялся, разглядывая коленопреклоненного Криденса словно букашку под микроскопом. Дамблдор сбавил шаг, увернулся от одного из охранников и птицей взлетел на плац, уже не думая, что станется с ним самим.

— Господин оберштурмбаннфюрер! — хрипнул он.

Но вместо Гриндевальда обернулся Аннербах.

— О, еще один, вы гляньте! Пришел дружка прикрыть? Гребаные ревирные, все они там заодно, — Аннербах сплюнул под ноги, скривился.

Криденс вскинул голову и уставился на Альбус обреченными глазами безо всякой надежды. Дамблдор ощутил вдруг острый толчок злости под ребра и решительно шагнул, закрывая мальчишку собой.

— В чем его вина? — громко спросил Альбус.

Казалось, Гриндевальд только теперь его заметил. Он тряхнул головой, уставился на Альбуса не мигая: глаза у него были пугающе разными: один темно-синий, другой почти белый, с широким, не реагирующим на свет зрачком. Издалека было не разглядеть, но теперь, когда они оказались почти вплотную друг к другу, это пугало. Его можно было назвать если не красивым, то чарующе породистым, как бы не глаза и абсолютно отсутствующее выражение на тонком, скуластом лице. Альбус упрямо расправил плечи, чувствуя, как схлестнувшийся с яростью ужас давит на грудь.

Оберштурмбаннфюрер выпрямился, выгнул светлую бровь.

— Недавно этапированный британец? И впрямь говорит совсем без акцента, — отстраненно заметил он, — Отлично. Что вам, мистер британец, известно о недостаче в медицинской части?

Альбус похолодел. Известно ему было многое, но говорить о том вслух… Язык словно отнялся. Он почувствовал легкое почти неощутимое прикосновение к голени: это Криденс подергал его за штанину, упреждая.

— Недостача есть. Но Криденс в этом не виновен, — решительно выдохнул Дамблдор, молясь о том, чтобы голос не дал петуха.

Гриндевальд насмешливо оскалился.

— Поподробнее, будьте любезны.

От оберштурмбаннфюрера исходила давящая аура истинного ужаса — раньше Альбус читал о подобном лишь в книгах, но теперь видел и ощущал на собственной шкуре. Он прочистил горло и вдохнул поглубже, стараясь чтобы речь его звучала ровно и успокаивающе.

— Лекарства поставляются в полных объемах согласно списку. Но мы получаем лишь… ограниченную часть.

Гриндевальд хмыкнул и перевел взгляд ему за спину. Альбус, спохватившись, забормотал.

— Нет, нет, что вы, Криденс ни в чем не виноват! Он отличный фельдшер, и прекрасный администратор, это не его вина…

— А чья же? — начал терять терпение Гриндевальд. — У меня складывается ощущение, что вы тут все держите меня за слабоумного. Не его вина, это не он, — передразнил оберштурмбаннфюрер, подкатывая свои жуткие глаза, — А кто тогда? Кто, мать твою, сбывает гребаные медикаменты, за которые я плачу буквально из своего кармана, на сторону?!

Альбус моргнул, опуская голову. Почудилось, что Гриндевальд не сдержится и ударит. Но оберштурмбаннфюрер лишь взирал на него, кипя от ледяной своей ярости. Дамблдор из-под ресниц следил за Аннербахом, который успел растерять насмешливость, и теперь смотрел на Дамблдора с выражением пугающей ненависти.

— Аннербах… — едва слышно выдохнул Альбус, шагая с обрыва.

— Громче! — рявкнул Гриндевальд, хватая его за плечо. Железные пальцы сомкнулись над ключицей, посылая вспышку острой боли вниз по руке. Дамблдор скривил губы, зажмурился и повторил:

— Герр Аннербах!

Над плацом воцарилась давящая тишина. Альбус почувствовал, как разжались чужие пальцы, напоследок коснувшись обнаженной кожи над воротником робы. Руки у Гриндевальда были горячие и сильные, способные свернуть Альбусу шею по щелчку. Но пока он отчего-то медлил, как большая хищная кошка, играя со своей добычей.

— Замеча-ательно, — протянул Гриндевальд, возвращая внимание к застывшему за его плечом Аннербаху. — Есть у вас, Фридрих, чем крыть эту карту?

— Да что вы! Помилуйте, господин оберштурмбаннфюрер! Он же просто выгораживает подельника! Посмотрите на него… Он едва штаны не обмочил со страху. Небось трахает его вместо бабы, вот и выскочил заступаться…

Надо отдать шарфюреру должное, он сохранил подобие контроля над голосом и лицом, но глаза выдавали: забегали, заскользили по собравшимся, впились Альбусу промеж бровей. Дамблдор видел, как меняется выражение чужого лица:

заостряется челюсть, вздувается темная венка на виске, а на скулы набегает порошковая бледность.

— Значит, он, по-вашему, еще и пидор, к тому же? — неожиданно спокойно уточнил Гриндевальд. — Криденс, пидор ли Альбус Дамблдор?

Альбус вздрогнул и обернулся. Мальчишка у его ног был белее мела и на последнем усилии воли оставался в сознании.

— Нет, — разомкнулись бескровные губы. — Не было такого… ни разу, ваше благо…

Осекшись на середине фразы, Криденс потерял сознание, безвольным кулем заваливаясь на бок. Альбус, дернулся вперед и успел подхватить. Лихорадочно отвел в сторону воротник робы, прижимая два пальца к жилке на горле. Пульс бился, лихорадочный, но ровный, без аритмичных высверков — значит, не сердце, просто нервы сдали. Дамблдор облегченно выдохнул и едва не подскочил на месте, когда его запястье перехватили горячие пальцы оберштурмбаннфюрера. Гриндевальд, склонившись, несколько мгновений рассматривал отцветающие синяки на бледной коже, фыркнул и со странным целомудрием прикрыл их тканью рубахи.

— Так. Все страньше и страньше, — усмехнулся Гриндевальд. — Эй, мистер британец, может у вас и доказательства имеются?

— Да какие доказательства у него, побойтесь бога! — воскликнул Аннербах, побабьи всплескивая руками.

— Боюсь я только фюрера, — с ухмылкой заметил начальник лагеря, не спуская пристального взгляда с Альбуса.

Тот, помедлив, кивнул. Он обвел глазами толпу, заметил за их спинами Поттера, размашисто пересекающего плац наискось. В руках у Генри были смятые листки.

— Я… я вел учет расходов и поставок. Независимо и без разрешения, — прошептал Альбус, — Позвольте… Вот… бумаги.

Запыхавшийся Генри протянул Гриндевальду записи. Отошел, согнулся, упираясь ладонями в бедра и часто задышал, пережидая острую резь в левом боку. Оберштурмбаннфюрер вчитался в ровные каллиграфические строчки, то и дело хмыкая. Аннербах побледнел до синевы и сделал крохотный шаг в сторону.

— Ох, и проворовались вы, Фридрих, проворовались. На мерседес как у фюрера копите? — наконец спросил Гриндевальд, потрясая в воздухе бумагами. Аннербах зачастил, лихорадочно взмахивая руками, наконец сменяя свою бледность пятнающей лицо краской. Начальник лагеря лишь утомленно подкатил глаза. — А у вас, Дамблдор, отличный почерк. Пойдете ко мне машинисткой? Хотя, подождите-ка…

Неуловимым движением выхватив из кобуры Люгер, он наставил его на шарфюрера и дернул спусковой крючок. Раздался выстрел и следом за ним тонкий женский крик. Альбус не успел разглядеть, но кажется одна из подметальщиц свалилась в обморок.

Аннербах не сумел даже вскрикнуть, заслониться: голова его под свинцовым сердечником раскололась точно спелая дыня, выбрасывая в сторону кровь и мозговое вещество. Шарфюрер упал как подкошенный, сотрясаемый спастическими судорогами. Каблуки подкованных сапог дробью застучали по оструганным доскам, но вскоре затихли. Затих и Аннербах.

Гриндевальд ловко перехватил пистолет, крутанул в ладони и вернул в кобуру. Взглянул на замерших в потрясении охранников и с брезгливым недоумением указал на тело.

— Убрать. Тащите сразу в крематорий, нечего ему порченной кровью нам сапоги пачкать.

Охрана тревожно переглянулась: где это видано, чтобы офицера сжигали вперемешку со свиньями? Но Гриндевальд и бровью не повел.

— Вы не понимаете по-немецки? — ласково уточнил он и прикрикнул, на полтона повысив голос. — Живо!

Альбус осторожно уложил Криденса и выпрямился. Поймал ошарашенный взгляд Генри и слабо качнул головой. Гриндевальд наблюдал за тем, как двое солдатиков подхватили мягкое, словно восковое, тело Аннербаха под плечи и колени, и понесли в сторону медчасти. Кровь частыми каплями дробила землю.

«Хочешь мира — готовься к войне», — пронеслось в голове у Дамблдора. Парабеллум. Да, как же.

— А вы… — оберштурмбаннфюрер развернулся на каблуках, с мелькнувшим в глазах любопытством взглянув на Альбуса. — А вы, пожалуй, в машинистки не годитесь, слишком много своеволия. Но вот на начальника лазарета отлично подойдете. Зайдите ко мне после отбоя, я подпишу приказ.

Дамблдор еще долго стоял на плацу как соляной истукан даже после того, как Гриндевальд скрылся за забором вместе со своей свитой. Никто его не трогал, не дергал, не поздравлял. Подошел Генри, аккуратно коснулся руки. Альбус дернулся и выдохнул со свистом, словно из резиновой игрушки разом выпустили весь воздух. Поттер нагнулся и поднял бесчувственного Криденса на руки, выпрямился со стоном.

— Выглядит таким худым, а на деле!.. — крякнул он, переводя тревожный взгляд на Альбуса, — Ну, ты как, начальник лазарета?

Дамблдор облизал пересохшие губы, лишь теперь ощутив невыносимую слабость в ногах. Сердце билось как бешеное, жадно качая кровь по сжавшимся в спазме сосудам. Голову прострелило статикой.

— Н-нормально, — выдохнул Альбус не слишком уверенный в этом. — Нормально. — повторил уже более твердо.

Генри ему подмигнул.

— Ну, герой, бляха муха! Пошли, надо откачать твоего мальца и отпраздновать назначение. Завалялось у меня кое-что на можжевеловых ягодах…

Notes:

[3] лагерный парикмахер
[4] перекличка/лагерное собрание
[5] старший по лагерю из узников, неофициальная должность
[6] лагерный магазин

Chapter 3

IX

Криденс, уложенный на одну из незанятых коек, так и не пришел в себя после обморока, но слабость его мерно перетекла в глубокий сон истощенного организма.

Поппи, наблюдавшая за их появлением с таким испугом, которого Альбус не видел у нее даже в первый день в лагере, совсем помертвела лицом, стоило Поттеру начать расстегивать на Криденсе перепачканную кровью робу. Под серой тряпкой обнаружились синяки и ссадины разной степени давности. Помфри глядела на отчетливый след чуть ниже ключицы, ярко выделяющейся на синюшной коже, сжимая прутья больничной кровати тонкими пальцами.

Альбус запоздало осознал, что подруга не знала об истинных масштабах их маленькой трагедии, и неожиданно устыдился. Не знала, но рвалась прекратить, словно чувствовала что-то женским своим инстинктом. Как любящая мать старается уберечь от невзгод единственного ребенка, так и Поппи кидалась в бой за этого мальчишку, который был ей едва знаком.

А Альбус знал, молчал и сидел тихо. Терпел несправедливость, мерзкость и чужое уродство бестрепетно, привычно. Переживал лишь за свою шкуру. Но можно ли было его винить? В лагере, где каждый час мог стать последним, он боялся за свою жизнь больше, чем за жизнь не такого уж невинного Криденса. Он был в своем праве, и никто не посмел бы усомниться, но…

Да уж, и впрямь трус, мало Поппи его припечатала. Как быстро все человеческое способно отмереть и разложиться в душе, оставив после себя одни лишь звероватые отмашки.

След на чужой коже невозможно было принять за что-то иное, кроме. Два вытянутых полукружия свежего синяка с твёрдыми отпечатками по контуру; судя по цвету, кровоподтеку было часов десять, не больше. Генри замешкался, кидая быстрый взгляд на побледневшую Помфри. Альбус шагнул вперед в попытке помочь, но Поппи споро перехватила его руки.

— Вы его разденьте, а дальше я сама справлюсь, — твердо сказала она.

Генри слабо, но понимавший французский, уставился на Альбуса — тот коротко кивнул. Они помогли избавить Криденса от одежды, накрыли тонкой простыней и вышли, оставляя Поппи разбираться с последствиями телесных ран. Ах, если бы так же легко можно было излечить раны душевные!

— Ты самый чокнутый из всех, кого я видел, — заявил ему Генри минут двадцать спустя, жадно прихлебывая кипяток из жестяной кружки.

Возвращаться в бараки он не спешил, Альбус видел клокочущий в Поттере азарт, ищущий возможность выплеснуться, но не мог ответить взаимностью. Не находил в себе сил обсуждать, что случилось на плаце. Больше всего хотелось упасть на койку и проспать сутки, завернувшись в тонкое одеяло, но еще нужно было зайти к оберштурмбаннфюреру за бумагами. Дав себе зарок обязательно упомянуть о закончившихся лекарствах, Альбус поднялся, подошел к окну и оттянул занавеску.

На улице успело окончательно стемнеть. Сизая дымка тумана разливалась по долине под утро, а пока ночь казалась карикатурно густой и безлунной. В такие ночи хорошо умирать, рассеянно подумал Альбус и внутренне передернулся от этой мысли.

Горячая ладонь Генри опустилась ему на плечо, заставив вздрогнуть и обернуться. Поттер виновато улыбнулся, но руки не убрал, сжимая худое альбусово плечо ровно там, где не больше часа назад его уже касались чужие пальцы. Прикосновение не несло в себе желания сделать больно, но Альбус отчетливо вспомнил, как гибкая белая ладонь Гриндевальда впивалась в его плоть, принося ощущение неизбежности.

Он ведь думал, что ляжет следом, получив в качестве ласки вторую пулю.

— Да что ты, в самом деле! — шепнул Генри, вдруг боднув его лбом в плечо. Альбус замер, не зная, как реагировать на подобное. — Все же хорошо получилось. Ты держался молодцом, даже в обморок не грохнулся. Хотя, я на миг усомнился…

Он замолчал, то ли выбирая из своей истощившейся, закостеневшей за годы плена души по крупицам слова утешения, то ли давая Альбусу возможность ответить, но тот не знал, что сказать. В голове было гулко, как в пустом колодце,

из которого много лет назад ушла живительная влага. Жар тела Генри ощущался сквозь тонкую хлопковую куртку; Альбус осознал, что замерз, и в легком удивлении перевел взгляд на свои руки — пальцы дрожали. Они оба прислушались к тому, что происходит в соседней комнате, но различили лишь тихий шорох ткани и звяканье инструментов.

Генри перехватил его руку и крепко, до боли, сжал окоченевшие пальцы.

— Гриндевальд нормальный мужик. Ну, насколько нормальным может быть гребаный немец, — одними губами прошептал Поттер, но они стояли так близко, что Альбус слышал его голос отраженным эхом в своей глухой черепушке. Теплое, слабо пахнущее табаком дыхание, опалило скулу. — Жесткий, но справедливый. За все время здесь, я ни разу не видел, чтобы он впадал в ярость или кого-то порешил из желания развлечься, как другие. Он странный, но думаю, вы найдете общий язык.

Альбус дернулся как от удара, заставив Генри отступить. В густых карих глазах его — сейчас кажущихся совсем темными, как у Криденса, — дрожало неясное чувство, которое Дамблдор не мог прочитать.

— Я пойду, — произнес Альбус, — Не стоит заставлять господина оберштурмбаннфюрера ждать.

— Проводить тебя до ворот? — тут же нашелся Генри, но Дамблдор покачал головой.

— Не знаю, когда Криденс очнется, да и очнется ли сегодня, но, если тебе не влетит… Можешь побыть тут немного? Успокоить Поппи. Она, кажется, переживает гораздо глубже, чем готова показывать.

Поттер кивнул, растягивая губы в усмешке. Хлопнул Альбуса по плечу и вернулся к столу, в два глотка допивая остывшую воду.

— Не переживай, угомоним твою королеву, — с тонким привкусом насмешки заметил он.

Альбус нахмурился, но ничего не ответил: отбой дали полчаса назад, стоило поторопиться. И пусть Генри уверял его, что Гриндевальд не страдает приступами безосновательной ярости, провоцировать его не стоило в любом случае.

 

X

У Альбуса так дрожали руки, что пришлось добела сжать кулаки, успокаивая перепуганное сердце. Несмотря на увещевания Поппи и Генри, Дамблдор был уверен, что получит разве что пулю в лоб, стоит приблизиться к Внутренним воротам. И шел он туда в тревожном оцепенении, несмотря на теплую ночь, ощущая, как по спине под курткой вдоль позвоночника катятся крупные капли ледяного пота.

Кряжистый мужчина лет на пятнадцать старше самого Альбуса неторопливо появился из каморки охраны. В полумраке висящих над воротами ламп (прожекторы включали редко, от случая к случаю), Дамблдор различил посеребренные петлицы пребывающей в беспорядке формы; унтер-офицер недовольно прищурился, поскреб уже начавшие седеть усы и приосанился.

— Куда прешь на ночь глядя?

— Пятьсот восемьдесят пятый. К господину оберштурмбаннфюреру. Он должен был оставить…

Офицер нахмурился, смерил Альбуса тяжелым взглядом, не спеша пропускать. Запрокинул голову и гаркнул:

— Улрич! Распоряжение поступало?

Альбус напряженно замер, ожидая приговора. В охранничьей каптерке завозились. Из узкого оконца высунулась русоволосая голова, мигнула осоловелыми глазами.

— А, этот… из санчасти. Пропускай. Герр Гриндевальд его ждет.

Офицер еще раз оглядел Альбуса, неразборчиво забормотал что-то недоброе сквозь зубы и указал на калитку.

— Проходи, медик. Пошевеливайся! Улрич, проводи его.

Альбус проскользнул в распахнутую калитку, прислушиваясь к звукам ночного лагеря. Из клетушки охраны доносилось фальшивое насвистывание старенькой французской оперетты. Впереди, чуть правее, он различил приглушенные голоса и глухое коровье мычание. Вспыхнул и погас в отдалении огонек сигареты.

Внутренний лагерь был освещен гораздо лучше, чем бараки. Электричество здесь было всегда, за исключением авианалетов, когда его вырубали по указке, чтобы не привлекать внимания с воздуха. Генри говорил, что за последние полгода сирены выли раз двадцать, но за время проведенное Альбусом в стенах лагеря, не вскрикнули ни разу. Каждый раз самолеты пролетали мимо, устремив свои темные гладкие носы вглубь страны. Заключенным, потерявшим всякую связь с огромным внешним миром, оставалось подспудно надеяться, что линия Восточного фронта подступила ближе, но надежда эта были тихая и бесплодная, мертворожденная надежда.

Альбус переминался с ноги на ноги, дожидаясь, пока недовольно ворчащий охранник приведет себя в порядок — это же на поклон к самому оберштурмбаннфюреру! — и выскользнет из-под навеса. Вид Улрич имел, как и его страший товарищ, сонный и встрепанный; он скользнул по Дамблдору незаинтересованным взглядом и невнятно, почти беззлобно буркнул что-то о страх потерявших, едва давя подступающий зевок:

— Шагай, шагай. Тебе прямо.

Альбус побрел вдоль освещенной дорожки, охранник шел следом: винтовка при каждом шаге глухо хлопала его по бедру. Они прошли мимо жилых казарм: двухэтажных домов, огороженных крашенным штакетником. Перед каждым был разбит палисадник, уже распускавший первые цветы. Головки крокусов клонились к земле; Альбус их понимал.

Вся территория была разделена на три части: жилую, где располагались корпуса постоянного состава, административную в самой глубине (большой кирпичный дом, куда Альбуса и вели), там был Шухауз^[7], где обитал комендант, а так же писари из числа немецких, секретари и прочие официально-уполномоченные следить за делопроизводством, и хоз.постройки: склады, скотный двор и огороды. Здесь же была отдельная кухня, обслуживающая исключительно расквартированных на территории эсэсовцев. Отдельным строениями из темноты выступали небольшие деревянные домишки высших чинов, притулившись наособицу у западной стены.

На территории эсэсовцев трудились в основном женщины. Бригады менялись редко: попасть в такую можно было лишь по большой удаче. Они убирались, стирали, готовили, следили за хозяйством, работали на небольших огородиках и на скотном дворе. Работа была тяжелая, почти круглосуточная, но никто не смел роптать. Более того, считалось большой удачей попасть на нацистскую кухню — там всегда можно было разжиться объедками посытнее. Кое-что даже разрешали приносить в бараки.

Иногда сюда пригоняли бригады мужчин — из тех, кто покрепче, когда надо было что-то починить и перетаскать тяжелые ящики из склада на кухню, но за ними всегда пристально следили надзиратели из местных: а вдруг прикарманят что? Воровство не любили, это было самое низкое, самое подлое, что можно было совершить. И карали за это жестко, так что Аннербаху еще повезло.

Альбус едва заметно хмурился, проходя мимо аккуратных деревянных построек, так резко контрастирующими с убогим убранством рабочего лагеря. Беседки, фонарики, плетенные ротанговые кресла; из приоткрытого окна одной из квартир доносилось заунывное мурлыканье грампластинки. Высокий женский голос пел о любви. Альбус отвел глаза, словно напоровшись на скрытое уродство. Это оно и было — уродство человеческих душ. Нацисты жирели, остальные страдали и гибли под их стальным каблуком.

Он старался познать глубину чужих поступков, увидеть замысловатые взаимосвязи и нет, не оправдать происходящее, но хотя бы постичь первопричины. Противоречия всегда привлекали его как ученого, тайны распаляли воображение.

В самом начале войны, отрезанная от основного поля боевых действия, Британия жадно глотала ложь о сотрудничестве, ненападении и мирных договорах. Но пакт Молотова — Риббентропа^[8] сломал годами выстраиваемую

чемберленновскую игру, обнажив прогнившую, выеденную могильными червями изнанку. Упиваясь своей значимостью после Первой мировой, правительство не сразу признало ошибку. Мирных граждан кормили дерьмом с ложечки, умиленно утирая подбородки словно беззубым младенцам.

Когда прилетели эскадры люфтваффе^[9], Лондон лег руинами, задыхаясь в крови и пепле.

Альбусу тогда повезло: двадцать шестого августа^[10], едва заслышав о взрывах в районе Рочестера, он, спешно закрыв клинику, отбыл на первом же поезде и через пару часов уже был в Рейнхеме. Ариана забилась на чердак и не желала выходить оттуда ни под каким предлогом. Аберфорт рассказал, что они слышали взрывы и видели зарево далеких пожаров, и это ужасно напугало сестру. Они оба старались оградить Ариану от ужасов надвигающейся войны, но та подкралась к их порогу как зверь на мягких лапах.

Истерика Арианы и упрямство брата уберегли Альбуса от бомбежки. Брат настаивал, что поедет разбирать завалы и Альбус пообещал остаться на пару недель. А седьмого город погряз в огне и предсмертных судорогах.

Он вернулся в Лондон только в середине сентября, не желая более отсиживаться в стороне, пока где-то там, за границей света и жизни, гибли мирные люди. Альбус помнил, как впервые после бомбежки оказался на Блумсбери-сквер. Пустыри между разрушенными домами забрасывали песком и известью. Все вокруг было усеяно осколками, которые торопливо сметали в кучи прямо на выщербленных мостовых, пытаясь расчистить дорогу для госпитальных экипажей, — звук этот напомнил Альбусу далекий прилив, мерное шуршание гальки в ледяных прибрежных волнах. Кровь на мостовых напоминала пятна ржавчины.

И даже тогда Альбус все еще воспринимал войну как нечто далекое; нечто, что не коснется его и семьи, пройдет мимо, не тронет и взглядом. Нечто, что он сможет пережить, вернувшись после тяжелого дня в их дом на пригорке, в залитую утренним светом уютную гостиную к камину с книгой и бокалом старого-доброго кьянти.

Здесь, конечно, все было по-другому: здания красили в темно-серый цвет ввиду светомаскировки, крыши закатывали пергамином^[11], а окна плотно занавешивали непроницаемыми шторами, но это было подобие города — живого, почти по-домашнему уютного. Альбус успел узнать, что какая—то часть офицерского состава жила в городе неподалеку — там у них были дома, семьи, свои хозяйства, но охрана и надзиратели проживали на территории лагеря, меняясь лишь посменно. Гриндевальд, как заметил Генри, тоже не выезжал без надобности, и его почти всегда можно было застать на рабочем месте. Может, именно его постоянное присутствие поддерживало в лагере установившийся порядок.

Желание человека обустроить свою жизнь по образу и подобию того, к чему привык, не казалось Альбусу странным. Как и истовая попытка отделить себя от лагерников, возвыситься над ними пусть и в мелочах. Но разделение порождало жестокость, и вот это виделось Дамблдору поистине страшным.

На крыльце Шухауза курили трое немецких солдат и одна девушка. Они посмеивались, шутили и были так увлечены разговором, что не сразу заметили подошедших. Альбус несмело замер, вступив в круг света. Улрич вышел из-за его спины и вяло поздоровался. То, должно быть, были его приятели, потому что у них тотчас же завязался разговор. На Дамблдора внимания обращали не больше, чем на жука, ползущего по перилам. И только девушка, отнеся от губ сигарету, вдруг уставилась на него своими глубокими темными глазами.

— Герр Гутцайт, — спросила она, разрывая густой диалог, полный скабрезности и ядовитой спеси, — А кто это?

Улрич моргнул как ящерица — обоими глазами, но по очереди. Уставился на Альбуса, словно только сейчас заметил, что он еще ошивается рядом. Дамблдор опустил голову, чувствуя на себе неприязненно-изучающие взгляды эсэсовцев.

— Ах, это, фройляйн Голдштейн, новый мед.комендант^[12]. Пожаловал к герру Гриндевальду за бумагами, — со значением протянул Гутцайт так, словно сам дал на то распоряжение.

Девушка затушила сигарету, бросила окурок в закопченную консервную банку, служившую нацистам пепельницей, и легко сбежала по ступеням, замирая в шаге от Альбуса.

— Ох, и высокий же вы, герр комендант, — сочувственно улыбнулась она. Желтоватый свет мерцающего над входом фонаря вызолотил легкомысленные кудряшки. Альбус опустил взгляд на ее тонкие руки. Заметил ободок кольца на пальце, нахмурился.

— Да что ты с ним цацкаешься, Куинни! — хохотнул один из мужчин. — Какой он тебе герр? Ты глянь, у него нашивка британская. Урод пленный!

— Ага, на смену Аннербаху взяли, представь? Лучше бы кого-то из нас поставили, а не этого… — поддакнул второй.

— А ты что же, Гантер, решил оспаривать приказы герра Гриндевальда? — с подначивающей улыбкой обернулась к ним девушка. Мужчины затихли, переглянулись. В словах Куинни не было жестокости, как не было и холода, но всем им почудился неуловимый намек. Альбус из-под ресниц наблюдал за разворачивающейся сценой, гадая, кто же такая эта фройляйн Голдштейн.

Первым отмер Гутцайт. Он откашлялся, поскреб щеку и взглянул на Куинни виновато.

— Фройляйн Голдштейн, босс у себя? — девушка коротко кивнула, продолжая улыбаться, — А вы… Ну, это… Не проводите ли?

— Провожу, голубчик. А вы пока покурите тут. Угощайтесь, — девушка достала из кармана шинели серебристый портсигар, отщелкнула крышку и предложила охраннику сигареты. Гутцайт помявшись, выбрал одну, рассыпался в благодарностях. Ему подали спичек; в темное небо взвился дымный выдох. Куинни понаблюдала за мужчинами, тряхнула кудряшками и поманила Альбуса за собой.

— Пойдемте, герр комендант, — и взбежала по крыльцу, звонко цокая каблучками.

Альбус боком протиснулся мимо мужчин и вошел в полутемный коридор.

— Все будет хорошо, милый, — вдруг заявила Куинни шепотом и заговорщически улыбнулась, — Не слушайте этих бестолочей, пойдемте скорее. Герр Гриндевальд, конечно, не спит, но задерживаться не стоит.

— Спасибо, — едва слышно выдохнул Альбус. В лагере благодарить было не принято — глупо и бессмысленно, тут никто по доброте душевной помощи не предлагал, но Дамблдор зачем-то сказал и слабо улыбнулся в ответ на проскользнувшую по чужим губам улыбку.

— Вы только не бойтесь ничего, — напутствовала его фройляйн Голдштейн, поднимаясь по ступеням на второй этаж, — Я с оберштурмбаннфюрером давненько работаю. Он своего слова не меняет и назначение вам подпишет.

Альбус хотел было сказать, что именно этого он и опасается, но промолчал, прикусив язык. Вместо этого спросил:

— Простите, а вы?..

— Меня Куинни зовут. Куинни Голдштейн. Я при герре Гриндевальде что-то вроде личного секретаря, — с охоткой пояснила девушка. — Теперь мы с вами часто видеться будем. Вы ведь Альхен?

— Альбус, — осторожно поправил ее Дамблдор, — Альбус Дамблдор. Хирург.

Куинни на мгновение сбилась с шага, вскинула тонкие брови.

— Как странно, а мне казалось… Впрочем, не важно. Вам вот туда, черная дверь.

Альбус еще раз скованно поблагодарил девушку за помощь и приблизился. Куинни махнула ему на прощанье и была такова, оставив один на один с неизбежным. На двери не было ни таблички с именем, ни узоров, одно сплошное полотно, крашенное черной краской. Круглая блестящая ручка притягивала взгляд. Альбус сглотнул и постучал. Дождался приглушенного «войдите!» и решительно распахнул створку.

Он оказался в небольшом рабочем кабинете. Окна на противоположной стене были распахнуты, но наглухо зашторены тяжелыми багряными портьерами. Рядом стоял большой письменный стол темного дерева, на удивление пустой.

Все его убранство составляли лишь пара папок, лампа в бархатном абажуре и малахитовый набор для письма, сдвинутые к краю. Желтоватое цветение заливало комнату; бисерные нитки слегка покачивались на сквозняке. Рядом со столом — тяжелое кожаное кресло, и еще два с другой стороны — попроще, для посетителей. Вдоль правой стены тянулся массивный книжный лабиринт, убранный под стекло. У Альбуса мигом засосало под ложечкой, так давно он не держал в руках бумажной книги.

Напротив стеллажей у дальней стены стоял диванчик, обитый горчичным репсом. На нем и сидел Гриндевальд, поджав под себя ногу. Он читал книгу в безымянном темном переплете. Когда Альбус вошел, оберштурмбаннфюрер вскинул голову, заложил страницу пальцами и воззрился на него так, словно не ожидал визита.

— Пятьсот восемьдесят пятый? Вы что здесь забыли?

Альбус опешил, в удивлении распахивая глаза.

— Но вы же сами приказали… явиться после отбоя… назна…

Гриндевальд фыркнул, отложил книгу и в усталости растер шею.

— Да-да, точно. Я-то думал, что вы опять проявите своеволие и придете под утро, — пробормотал он, поднимаясь на ноги и подходя к столу.

Его манера вести диалог, словно они с Альбусом равны и при это называть его не иначе как по номеру обескураживала. Дамблдор привык, что с ними не считаются иногда даже сами лагерные из числа элиты, а некоторые эсэсовцы и вовсе величают не иначе, как гниды и червяки. Ровный, вежливый тон оберштурмбаннфюрера заставлял внутренне напрягаться каждый раз, когда взгляд разноцветных глаз возвращался к его застывшей на пороге фигуре.

— Да что вы там замерли? Проходите и сядьте, не мозольте глаза, — велел Гриндевальд.

Альбус приблизился к одному из кресел и осторожно сел.

— Так-так, — бормотал оберштурмбаннфюрер, перебирая бумаги, — Да где же… Ах, вот! Винда, умница, все подготовила. Вот, держите, там уже подписано.

Он протянул бумагу через стол; Альбус осторожно потянулся в ответ, но стоило пальцам коснуться листка, Гриндевальд одернул руку.

— Вот что, пятьсот восемьдесят пятый, — задумчиво протянул он, разглядывая Альбуса из-под нахмуренных бровей, — Скажите, вы собираетесь меня обкрадывать?

Альбус дрогнул и резко замотал головой. Гриндевальд кивнул и обогнул стол, присев на его край — напротив Дамблдора, почти касаясь мыском блестящего сапога ножки его кресла.

— Это хорошо, просто замечательно, потому что больше всего в жизни я ненавижу, когда мне лгут. Знаете, с детства лжецов не люблю. А еще не выношу тунеядцев. Вы ведь не такой, пятьсот восемьдесят пятый? —

оберштурмбаннфюрер выгнул светлую бровь. Альбус снова замотал головой, не в силах справиться со словами. Он вновь испытал то странное чувство подавляющего, сковывающего ужаса, какое посетило его на плацу. Должно быть так ощущают себя насаженные на булавку бабочки. Успокоившиеся было руки снова взволнованно задрожали. Гриндевальд опустил глаза, наблюдая за тревожной спастикой его пальцев.

— Боитесь меня? — задумчиво протянул оберштурмбаннфюрер, — Вы не бойтесь. Если будете выполнять свои обязанности хорошо, то и я не обижу. Мне не с руки искать вам замену, да и кандидатов приличных не слишком много…

Альбуса точно иглой в висок ударило.

— Кохен. Йозеф Кохен, господин оберштурмбаннфюрер, — сдавленно прошептал он.

Гриндевальд поднял на него вопросительный взгляд.

— Простите? — холодно уточнил он.

Альбус, пребывая в диком ужасе от того, что собирался сказать, через силу выдавил.

— Это один из наших, простите, я не вспомню его номера… Он ученый, медик, очень талантливый. Гораздо толковее меня… Приписан к лазарету. У него опыта в два раза больше моего наберется и вообще…

— Вы что же это, отказываетесь от назначения в пользу другого? — развеселился Гриндевальд, наконец понимая, к чему Альбус клонит. Дамблдор сглотнул и коротко кивнул.

— Так будет правильно. Он правда… Опыт. Знания. Я… Только он болен, господин оберштурмбаннфюрер, — зачастил он, давясь словами, в панике от собственной же глупости. Ну кто в лагере отказывается от хлебного места? Ох, и дурак! Но ведь это возможно единственный шанс для Кохена. Единственный шанс его спасти…

Гриндевальд запрокинул голову и расхохотался, обнажив гладкую белую линию горла. Этот хриплый смех заскакал между стен, ударами плети стегая Альбуса по лицу так, что щеки распылались жаром. Странный это был человек — оберштурмбаннфюрер Гриндевальд, — странный и непонятный. Дамблдор таких еще никогда не встречал. Одно он успел понять точно: смерть тот раздает с насмешливой легкостью, словно леденцы на параде. А когда серьезен — тогда не страшно.

Гриндевальд замолчал так же резко и провел рукой по глазам, отметая со лба упавшую челку.

— Вы неподражаемы. И то ли насквозь глупы, то ли… — он оборвал, не закончив, уставился на Альбус не мигая. В кабинете воцарилась глубокая тишина, было слышно лишь, как часы тикают, запертые за стеклянной дверцей. — Чем он болен, этот ваш еврей?

Альбус облизнул пересохшие губы.

— Туберкулез. Мы полагаем…

Зрачок Гриндевальда мигнул, сужая как у кошки. Альбус поспешил добавить:

— Закрытая форма. Он не заразен!

— Лишь пока, — спокойно заметил оберштурмбаннфюрер, — А потом начнет харкать кровью и пойдет в отход.

Дамблдор закусил щеку изнутри: Кохен уже кашлял и, если Гриндевальд об этом узнает… Боже, зачем он вообще начал?! Зачем заговорил о Йозефе?!

Рыбкой мелькнула и ушла в глубину малодушная, гадкая мысль: ты ведь знал, что так будет. Не должностью хотел обменяться, а просто избавиться от Кохена, который нес в себе, помимо болезни, все то, что ты так остро отвергал все это время. Смирение, нежелание жить, душевную полость. Именно поэтому ты заговорил о нем с Гриндевальдом, а не потому, что и впрямь считаешь его лучшим.

Альбус задохнулся, ощутив, как сердце частит в груди. Приступ паники накрыл его; руки задрожали. Гриндевальд смотрел, склонив голову к плечу как большая хищная птица. С любопытством, затаенной насмешкой, презрением. Он тоже все понял, осознал Альбус, и теперь насмехается над твоим малодушием, червь.

Оберштурмбаннфюрер бросил листок с назначением ему на колени.

— Забирайте и выметайтесь, пятьсот восемьдесят пятый, я своих решений не меняю.

Негнущимися пальцами подхватив документ, Альбус поднялся, пошатнулся и вцепился в подлокотник кресла, пытаясь сохранить равновесие и позорно не распластаться под чужими сапогами. Гриндевальд не двигался, кривя губы. Дамблдор на негнущихся ногах шагнул к двери.

— Ах, да, пятьсот восемьдесят пятый, — шелестящий, почти нежный шепот нагнал его на пороге, — Скоро приволокут новый этап. Ждите пополнение и подготовьте койки.

Альбус обернулся, открыл было рот, чтобы спросить о медикаментах, но не нашел в себе сил исторгнуть вопрос. Коротко кивнув, он толкнул дверь и вышел в коридор, прижимая листок с назначением к груди. Виски взмокли, над верхней губой выступила испарина. Альбус утер лицо ладонями, злясь на себя, и медленно побрел по коридору. Когда он спустился, внизу никого уже не было. Даже Гутцайт и тот ушел. Лишь в пепельнице-консервке дымилась кем-то недокуренная сигарета.

XI

Кое-что из старых порядков Альбус отмел сразу. Как начальник санчасти он теперь мог назначать дежурства подчиненных и равнодушно приписал Тицхена на постоянное место в крематорий. Поппи его на дух не переносила, Альбус не до конца понимал причины такой стойкой неприязни, но и сам относился к аптекарскому сыночку со здравым скепсисом. Раз уж он теперь мог выбирать, каких людей видеть подле, то можно немного повластвовать.

Криденс, более-менее оправившийся от гадкой истории, тоже остался, хотя Альбус предлагал ему перевод. Но мальчишка отказался, справедливо заявив, что ему тяжело прижиться где-то еще, а лазарет уже стал ему вторым домом. Альбус поймал себя на уязвленности: он не ждал от Криденса благодарности, более того, в моменте он даже не осознавал всей полноты совершаемой глупости, но, казалось, произошедшее лишь сильнее их отдалило. Все узнали о тайне, что Криденс носил под кожей, и хоть Поппи пыталась осторожно уверить его, что вина целиком лежит на плечах Аннербаха, юноша окончательно закрылся.

Альбусу были знакомы его чувства: гадливость, въевшаяся так глубоко, что ее не смыть простой водой, не стереть мылом. Стыд, заставляющий отводить глаза, словно каждый вокруг видит тебя с изнанки и насмехается за спиной. Горечь от взгляда прошлого: почему позволил, не остановил? Но разве мог Криденс что-то противопоставить Аннербаху? На стороне последнего была сила, власть и чертова прорва извращенного безумия. Даже если бы Криденс захотел, то не смог бы. Аннербах имел волю — и желание! — уничтожить его, разъять по крупицам, низводя до состояния безликого, безыдейного зверья.

Криденс остался приписанным к ревиру, тщательно ухаживал за больными и помогал по хозяйству, не чураясь самой тяжелой работы. Он был толковым и исполнительным фельдшером, в этом Альбус не солгал, но внутри него словно бы потух какой-то огонек и без того теплящийся едва-едва.

А с Генри все случилось с точностью до наоборот. После случившегося он будто разглядел Альбуса, взглянул по-новому, с иной стороны. Если раньше они приятельствовали скорее по нужде, то теперь их привязанность окрепла и оформилась в нечто напоминающее многолетнюю дружбу. Альбус все еще испытывал скованность, ловя себя на неуместном желании задержать чужое касание дольше положенного, прижаться теснее, на долгий миг спрятать лицо на чужом плече, укрываясь от мира, но Поттер этого не замечал. Или старательно делал вид, и это устраивало обоих.

В начале апреля на Альбуса так крепко навалились дела, что стало не до переживаний. По вечерам в свободные минуты он взялся обучать Поппи немецкому, и пусть успехи все еще были слабы, но некоторые подвижки имелись. Помфри больше не смотрела на него с тревогой, принимая очередного пациента. Свободно изъясняться она не могла, но понимала неплохо. Иногда Криденс подменял Альбуса, когда у того копилась работа, но каждый раз стремительно сбегал, стоило только Дамблдору присоединиться к ним за занятиями.

Поппи упрямо отказалась ночевать в лазарете, хотя Альбус мог бы выбить ей постоянное место. Каждый вечер, когда не было дежурств, она уходила к своим, оправдывая это тем, что лучше ей быть в курсе новостей на женской половине. Дамблдор легко уступил сразу по двум причинам: во-первых, он был с ней полностью согласен. Весна приносила с собой неясную надежду, пробуждая даже в истощенных лагерной жизнью узниках телесное томление. Повторения ситуации с Анникой никто из них не жаждал. А вторая причина была гораздо прозаичнее, и Альбус долго не решался признаться в ней даже самому себе.

Ему нравилось одиночество. Всегда нравилось. Нравилась иллюзорная свобода, которую даровала новая должность. У него вдруг появился свой угол, своя комнатушка три на четыре, куда помещалась одна лишь узкая койка, но зато с нормальным бельем, матрасом и подушкой, и стол со стулом, но это было лучше, чем ничего. Это было лучше, чем он мог рассчитывать, впервые ступая на аппельплац.

Отношение к нему тоже изменилось. Если раньше его не трогали, почти не замечали, стараясь не ссориться с одним из немногочисленных лагерных медиков, то теперь скорее заискивали, пытаясь подмазаться. Генри предупредил, что многие блатные попытаются взять его в долю, чтобы проворачивать через лазарет свои делишки. Черный рынок процветал и ширился в обход всех фрицевских проверок, и ушлые этаписты искали новые возможности сбыта. Санчасть подходила для этого идеально: независимые поставки без шмона на постах буквально развязывали руки. Альбусу пока удавалось ловко лавировать между недвусмысленными предложениями, ускользая от ответа. Все равно то, что ему необходимо, никто из них предложить был не в состоянии, а навлечь на себя беду и вместе с ней гнев оберштурмбаннфюрера Дамблдору не хотелось.

Утром третьего апреля он проснулся от громких криков и тяжелых ударов, хриплого ворчания двигателей. Вскочил, пытаясь понять, что происходит, коекак оделся и вышел во двор.

Вдоль примыкающего к медицинской части забора возводили новые бараки. Альбус насчитал три рабочие бригады по сорок человек в каждой и две дюжины надзирателей. Узники поднимали стены, лили пол, спешно разгружали пригнанные грузовики с досками, бетоном и инструментами. Аузиры нервно расхаживали между рабочих, то останавливаясь прикрикнуть на одного-другого, то раздать крепкого тумака. Спешка и беспокойство эсэсовцев передались и лагерникам: они торопились, ошибались, тихо переругивались друг с другом, за что получали от бригадиров, пытающихся призвать людей к порядку.

Альбус вздохнул и вернулся в лазарет, предвкушая, как к вечеру потянуться сюда первые покалеченные. Гриндевальд не солгал: в лагере ждали пополнения.

Он проверил пациентов, попытался через силу накормить Кохена, но тот в слабой попытке отмахнуться едва не перевернул миску с жидким супом, разлив половину. Альбус в отупении смотрел на мутные капли баланды, пятнающие пол и простынь. Внутри разгорался злой, решительный жар.

— Я устал с вами бороться, — выдохнул он яростно, — Если хотите сдохнуть — так пожалуйста. Поскорее бы только, а то койка скоро понадобится. Понадобится тому, кто стремится жить и не боится бороться.

Йозеф повернул голову и ожег Альбуса неожиданно осмысленным взглядом, исполненным внутренних чувств. Дамблдор не стал дожидаться его ответа; унес тарелку, сходил за тряпкой и тщательно вытер пол. Пара ложек жидкого супа — что за потеря? Но это стало своего рода последней каплей. Кому-то эта порция могла стоить жизни — или спасти ее, а Кохен, обитая тут на всем готовеньком, даже не задумывался об этом. Упрямился, как… как старик, которым он по сути своей и являлся. Смотрел волком, словно они проводили над ним бесчеловечные опыты, а не пытались спасти.

Альбус вышел в коридор, шумно выдохнул, пытаясь успокоиться, и прижался пылающим лбом к прохладному дверному откосу. Зря он это, конечно, зря. Вспылил, не сдержался. Но от мысли, что всего полгода назад он был таким же смертником, повело, задушило. Альбус беззвучно застонал, закрывая лицо ладонями, с усилием надавил на глазные яблоки, пока под веками не замерцали, расходясь, белесые пятна.

Вспомнился брат, сестра, их крохотный домишка в предместьях Лондона, из мансардного окна которого открывался вид на острую крышу местной часовенки. Два этажа, чердак, черепичная крыша. Много света, мало пространства; дом их детства, уютный и тихий. Небольшой садик, где весной зацветали черемуха и яблони. Увидит ли он когда-нибудь все это снова? Сможет ли вновь обнять Ариану? Заглянуть в хмурое лицо Аберфорта?

Знает ли брат, что Альбус в плену?..

Они так некрасиво расстались, наговорили друг другу гадостей и лжи, — Альбус до сих пор с тяжелым сердцем вспоминал их последнюю встречу. Аберфорт вспылил, орал, брызгая слюной и давясь словами. Таким взбешенным Альбус его еще не видел. Тогда он считал, что спасает. Считал так и сейчас и, оглядываясь назад, сделал бы то, что сделал, но сомнение скреблось внутри, шептало исподволь: ты уверен? Быть может, стоило отпустить его на войну, раз он так хотел, а самому остаться?

Но Аберфорт бы не вернулся. Альбус уже тогда это понимал и, едва узнав о желании брата записаться добровольцем, тайком обратился к своему хорошему знакомому — доктору Фронсаку. Документы были готовы спустя пару дней. Это был выбор без выбора: даже если бы он остался, брат бы ни за что ни бросил Ариану, но Альбус все равно ушел.

От воспоминаний разболелась голова. Альбус даже Генри не рассказывал, как попал на фронт. Не говорил и о семье, хотя Поттер рассказывал о своих охотно и часто. Дамблдор моргнул, хмурясь: картинка перед глазами задвоилась, становясь нечеткой. Последствия контузии, проявляющиеся так невовремя. Головные боли не отпускали, став постоянными спутниками, а зрение постепенно падало. Альбус прищурился, рассматривая свои руки, рассеянно помышляя, что такими темпами он скоро не просто не сможет заполнять документы, но и оперировать нормально. Где бы раздобыть очки? Может, поговорить с Генри?..

В дверь застучали. Альбус вздрогнул, вскидывая голову. Неужто первые пострадавшие? Оставалось лишь надеяться, что травмы не слишком серьезные, потому что лечить их решительно нечем. Кончилась даже карболка, не говоря уже о цитрате натрия, так необходимом для срочного переливания.

Альбус распахнул дверь, едва не съездив стоящему на пороге мужчине по лицу. Тот выругался, отступил на шаг. Уставился на Дамблдора почти зло.

— Нормально же вы тут встречаете поставки, докторишки несчастные! — рявкнул, оттесняя Альбуса с дороги.

Он брякнул два тяжелых ящика в сенях. Дамблдор уставился на них непонимающе, с подозрительной настороженностью. Солдат вышел, вернулся, неся еще два. Разогнулся, поморщился, утирая пот со лба. Протянул планшетку на подпись.

— Но… Поставок ведь не обещали, — удивленно заметил Альбус, уже потянувшись за ручкой. Подмахнул, а потом вдруг прижал документы к груди, спохватившись, — Нет, я сначала все проверю. Подождите.

Солдат закатил глаза, но спорить не стал, лишь нетерпеливо притоптывал каблуком, пока Альбус сличал препараты. Здесь было втрое больше положенного. Дамблдор выпрямился, все еще не веря своему счастью. Жизнь научила его не принимать удачу как должное.

— Чей приказ? — спросил он строго, вспоминая, что вообще-то он тут глава лазарета. Солдат глянул на него с немым удивлением, как на душевнобольного.

— Герра Гриндевальда, конечно, — сказал он и следом опомнившись, зашарил себя по карманам. — Погоди-ка! Это еще не все.

Достал бумажный пакет без надписей и протянул Альбусу. Дамблдор, помедлив мгновение, взял. Осторожно развернул и обомлел. Двенадцать пузырьков со стрептомицином^[13]. У него в руках было настоящее сокровище! Альбус в священном ужасе поднял лицо.

— Откуда?..

— Да я почем знаю? — буркнул фриц, поджимая губы, — Сказали передать лично в руки — я лично в руки и передал. Все сошлось? — Альбус кивнул, — Ну тогда я пошел.

Дверь за ним захлопнулась, оставляя Дамблдора в прохладе предбанника одного. Мысли дробились на рваные фразы, никак не желая складываться во что-то цельное. Альбус осторожно перебрал пузырьки, словно убеждаясь в их подлинности, не иллюзорности. Пальцы наткнулись на острый краешек сложенного вдвое листа; кожа вскрылась в злющем порезе. Альбус зашипел, слизнул выступившую каплю крови и поднес бумагу к глазам.

«Sina era est studio».^[14]

Резкий, наклонный почерк, с витым взмахом над «т».

Альбус уставился на записку, чувствуя, как щеки загораются стыдом. Конечно, он понял. Не мог не понять. Истинные мотивы чужих томлений герр Гриндевальд замечал, как тренированная охотничья собака след лисы в заснеженном поле.

Понял и все равно прислал лекарство, а не приказ пристрелить на месте. Издевка это была или наставление? Альбус не знал. Одно он запомнил точно: стрептомицина не было в номенклатуре, а значит то было личное изъявление оберштурмбаннфюрера. Да только добрая ли это была воля? Чудо она сулила или беду?

Альбус сунул записку в карман, тщательно завернул пакет и отнес его в свою комнату. Спрятал в нижний ящик стола единственный здесь запираемый на заржавленный ключ. Даже он, никогда не имевший дел с фтизиатрией^[15], понимал, что это — единственная возможность для Кохена.

Оставалось только решить, рассказывать ли о двенадцати бутыльках панацеи потерявшей всякую надежду Поппи.

Notes:

[7] здесь и далее: комендатура, административное здание
[8] Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом
[9] германские военно-воздушные силы
[10] речь идет о случайной бомбежке окраин
[11] рулонный материал, кровельный картон, пропитанный нефтяным битумом
[12] это не совсем правильное обозначение должности Альбуса, скорее насмешка
[13] антибиотик, показавший высокую эффективность при борьбе с чахоткой
[14] без гнева и пристрастия
[15] раздел клинической медицины, изучающий причины возникновения,
закономерности распространения и механизмы развития и лечения туберкулёза.

Chapter 4

XII

Альбус в ужасе смотрел на приближающуюся толпу. Свежих этапированных было человек триста, брели они сорной кучей и едва не падали от истощения. Вдоль нестройной колонны месил колесами пыль черный мерседес стоимостью в пять тысяч рейхсмарок. Водитель то прибавлял газу, то сбрасывал скорость и тащился нарочито медленно, заставляя затравленных людей жаться к обочине.

В сопровождение от станции отрядили сотню немецких солдат — лощеных, прилизанных, в свеженькой форме. Они хохотали, ради смеху прикрикивали на отстающих, размахивая свинцовыми дубинками и нещадно опуская их на спины и плечи.

Альбус широко распахнутыми глазами смотрел на лагерных, не в силах поверить, что перед ним люди — эти истощенные, замученные существа, со сморщенными от голода лицами-черепами. Руки и ноги их были едва ли толще детского запястья. Они шатались, поддерживая друг друга, цепляясь за обноски, по случайности названные одеждой, прекрасно понимая, что если ктонибудь упадает, то уже не встанет.

Людей согнали перед брамой^[16], заставив построиться в шеренги в двух сотнях метрах от ворот. Люди с немой жадностью смотрели, как медленно распахиваются створки, открывая им путь внутрь — возможно на верную смерть, но это было лучше, чем ничего.

Мерседес остановился возле калитки. Из него вышли трое, водитель остался сидеть. Вперед шагнул эсэсовец с нашивками штурмбаннфюрера: невысокий, плечистый мужчина, но уже обрюзгший и какой-то неухоженный с виду. Даже форма на нем сидела неуклюже, подчеркивая выпирающее над широким ремнем брюхо. Он снял фуражку, обтер лоб кружевным платком, а потом достал пистолет и наставил в воздух.

— Держать строй, сучьи дети! — рявкнул он. По шеренгам новоприбывших пробежала волна: каждый старался выпрямиться ровнее соседа. Арестанты вскинули головы, вытягиваясь по стойке «смирно», но их так шатало, что это напоминало грубую пантомиму. — А ну, запевай!

Заключенные затянули сиплое, не попадая в ноты. Альбус не сразу узнал в нестройном хоре «Вереск» и поморщился, опуская глаза. Он стоял в числе канцелярских, вызванных оформлять новеньких. Прикидывая, сколько это займет, он заметно нервничал: часть узников может просто не дожить до раздачи.

Гриндевальд со свитой тоже были здесь. Они расположились на возвышении возле кпп и следили за происходящим. Альбус из-под ресниц наблюдал за ними, пытаясь высмотреть на лицах намек на удовольствие. Но резковатые черты оберштурмбаннфюрера оставались бесстрастны. Он изредка склонялся к

Абернети, а тот тут же распахивал пухлый блокнот и торопливо делал пометки. — Бегом, скот! Бегом! Бегите на скотобойню! — заорал штурмбаннфюрер, срываясь на визгливый фальцет. Выстрел в воздух прозвучал вместо спортивного свитка.

В тот же миг первая шеренга узников дрогнула и метнулась вперед: каждый из них знал, что задержка подобна смерти. Задние тоже рванули — кто как мог, спотыкаясь и хватаясь за чужие локти, плечи, спины. Толпа смешалась, ломая строй. Лагерники сзади наседали, пытаясь прорваться вперед любым способом. Перед воротами образовалась чудовищная давка. Более полусотни людей оказались лежащими на земле; по ним как по доскам взбирались товарищи, топча их ногами, ломая хрупкие кости.

Жирный штурмбаннфюрер, наблюдающий за этой картиной, широко ухмылялся. Его подельники уже в голос хохотали, тыкая пальцами в сбивающихся с ног бедолаг. Кто-то выл, упав на землю и уже не в силах подняться, но большинство лежали молча, пытаясь прикрыть голову руками. Песня оборвалась, захлебнулась.

Альбус шумно вздохнул, едва справляясь с лицом. От поднявшейся в груди злости сковало дыхание, а кончики пальцев налились ледяной каменностью. Часть заключенных уже пересекла насыпной вал и повалилась без сил сразу за ним прямо на дороге. Те, кто упал перед самыми воротами, еще силились встать.

Они ползли, загребая скрюченными пальцами утоптанную сотней ног землю. Выли и стонали.

— Эй вы, жуки! Не заставляйте оберштурмбаннфюрера ждать! Скорее, скорее, блядские ваши матери вас для чего на свет рожали? — принялся орать на них штурмбаннфюрер. Он метнулся к лежащим и принялся пинать их по худым спинам, прицельно метя в шею и основание черепа. Альбус до крови закусил губу, наблюдая за этим зверством.

Из канцелярских выступили надзиратели, принимаясь подгонять обессиленных заключенных кто тумаками, кто добрым словом. Штурмбаннфюрер, хохоча, выстрелил снова. Паника захлестнула оставшихся за воротами, но не предала им сил. Они забились, забарахтались, но встать не могли. Кто-то на одном усилии воли перетянул себя за лагерную черту и там опал без сил почти не дыша. Ктото так и остался лежать перед воротами, то ли смирившись со своей судьбой, то ли потеряв сознание.

Охранники из конвойных посмеивались, сгрудившись в сторонке. Передавали друг другу сигареты, лениво курили, наблюдая за представлением. Штурмбаннфюрер, распалившись, бегал от одного лежачего к другому, наподдавая им окованным сапогом под бочины. Тряс револьвером и орал, что ворота в рай закрываются.

Альбус перевел взгляд на Гриндевальда и удивленно отметил, что лицо того закаменело лишь сильнее. Об остроту проступивших скул, казалось, можно порезаться. Оберштурмбаннфюрер не смотрел на упавших, взгляд его был прикован к мечущемуся на дороге толстяку.

— Ну, все, эти уже точно никуда не пойдут, — штурмбаннфюрер замер, одышливо хрипя, перебросил пистолет в левую руку и прицелился. Раздался выстрел; Альбус сжал кулаки, впиваясь ногтями в плоть ладоней. Под головой одного из упавших медленно растекалось пятно крови, на темной земле больше напоминающее след от пролитых чернил. Еще двое конвойных званием пониже достали пистолеты.

Всего на земле осталось человек тридцать. Альбус не считал, отводил взгляд и жмурился на каждый прицельный выстрел. Один из бедолаг все еще бился в каком-то метре от ворот, дрожал и выл, не в силах ни подняться, ни ползти. Штурмбаннфюрер с ухмылкой перезарядил револьвер и подошел к нему, наставляя ствол в затылок. Лагерник вдруг вскинулся, неловко переваливаясь на спину. Воздел дрожащие руки, складывая их перед лицом в молитвенном жесте.

— Пожалуйста! Я все сделаю!.. Не убивайте!.. Дайте минутку отлежаться! Я могу… Я могу работать! Я клянусь вам!.. Господин, пожалуйста!.. — выл он, а по щекам катились слезы, размывая дорожную грязь.

Штурмбаннфюрер обменялся с охраной насмешливыми взглядами и взвел предохранитель.

В следующий миг произошло сразу несколько событий, и сколько бы Альбус не пытался восстановить в памяти их последовательность, временная прямая захлебывалась, схлопываясь в считанные секунды. Оберштурмбаннфюрер Гриндевальд бросился вперед в гибком змеином движение, перехватил руку толстяка, уводя дуло. Пуля щелкнула в паре дюймов от головы корчившегося на земле заключенного, выбивая сухие комья. Лагерник завыл, не осознавая, что все еще жив. По грязно-серым штанам его расплывалось влажное пятно.

— Ханк, блять! — рявкнул Гриндевальд, так крепко стискивая чужое запястье, что у толстяка затряслись от боли щеки. — Ты мне всех угрохать собрался? Кто работать будет?! Ты?!

Ханк отступил, пытаясь вывернуть руку из крепкого хвата, но силы были не равны. А Альбуса захолонуло сердце: странное это было чувство — благодарность, смешанная с ненавистью ровнехонько пополам.

— Да брось, Геллерт, они же доходяги… Все равно подохнут тут у тебя, — буркнул штурмбаннфюрер обескураженно.

Гриндевальд несколько мгновений жег взглядом его переносицу, а после брезгливо отбросил чужую руку. Он развернулся, нагнулся и подхватил обмочившегося узника за воротник грязной рубахи и словно мертвую тушу перебросил через линию лагерных ворот.

— Этого — считайте, — велел он Абернети, обводя взглядом притихших заключенных. Все смотрели на него не отрываясь, кто-то даже рот разинул. Гриндевальд отряхнул руки и выпрямился, обернулся через плечо к замершему Ханку и холодно хмыкнул:

— Извини, на кофе не зову, ты мне и так порядочно проблем доставил, герр Гейбель. Списки передашь коменданту и, не дай бог, попытаешься всучить мне своих мертвецов по сходной цене! — глаза Гриндевальда опасно блеснули. Штурмбаннфюрер до того стоявший бледнее мела, начал заливаться пятнами неровного румянца.

— У нас все четко, герр Гриндевальд, — зло скривив губы, заявил Гейбель, пряча пистолет в кобуру.

— Я на это очень надеюсь, Ханк, — рассеянно откликнулся оберштурмбаннфюрер, взмахом руки подзывая коменданта и надзирателей ближе. — Мои все проверят. Сколько было заключенных?..

Гейбель замялся, поджимая мясистые губы. Обвел толпу, вдруг отчётливо понимая, что его позор видели не только арестанты, но и охрана из взвода. Левое веко дернулось, на лбу проступал пот.

— Сколько всего? — громко спросил Гриндевальд, начиная терять терпение.

— Семьсот тридцать два… — выдохнул штурмбаннфюрер и вдруг вскинулся в последнем порыве негодования, сжимая крупные кулаки. — Так они ж все полудохлые, вот и померли в дороге! Ты же знаешь, Геллерт, как это у нас бывает…

— Как это у вас бывает, я знаю, — нарочито ровным тоном заметил оберштурмбаннфюрер. Он обернулся, взглянул на канцелярских, в числе которых стоял и Альбус. На миг они встретились глазами. Дамблдор дышал медленно, на счет, смотрел не моргая, — отчего-то казалось жизненно важным не упустить ни мгновения их зрительного контакта. Угол губ Гриндевальда дернулся, он отвернулся и кивком указал на заключенных.

— Оформляйте счастливчиков.

Испуганные вспышкой начальничьего гнева люди зашевелились, забегали.

Надзиратели принялись выстраивать людей в команды человек по тридцать. Альбус кинулся помогать, хотя вообще-то его присутствие требовалось лишь на части дезинфекции и помывки. Гриндевальд вернулся к своим, подозвал фрау Розье и что-то негромко произнес, склонившись к самому уху. Альбус заметил, каким взглядом провожает его Гейбель.

К штурмбаннфюреру подошли двое из мерседеса. Один осторожно, явно боясь вызывать очередную вспышку, предложил начальнику сигареты. Втроем они отошли в сторону, наблюдая, как выезжают из-под навеса грузовики, как конвойные толкаются в кузове, выбивая себе место поприличнее. До станции пешком никто не хотел, и без того умаялись.

Альбус незаметно подкрался к бетонному забору и прислонился лопатками, делая вид, что копается в сумке в поисках какого-то лекарства. До него доносился слабый запах сигарет. Сдавленный, искрящийся гневом голос штурмбаннфюрера был едва различим сквозь поднявшийся гул.

— Что этот ублюдок себе позволяет?! — шипел Гейбель.

Альбус прислушался, напряженно замирая.

— Гребаных жидов он не досчитался. Пусть радуется, что я ему хоть кого-то привез! Не зря его из Берлина поперли, там таких наглецов никто терпеть не станет! Даже рейхсмаршал бы не спас. Да честно признаться, он и сам изрядно поистрепался… Говорят, теряет авторитет у фюрера. Там теперь Броман и Дёниц всем заправляют… Глядишь, и до этой белобрысой твари доберутся. Ух, поскорее бы выиграть войну, вот тогда всем воздастся!..

Он все распалялся и распалялся. Альбус хмурился, вслушиваясь в его частящую одышливую речь. Берлин, рейхсмаршал. Это что же, Гриндевальд — служил? Глядя на него, Альбус никогда не задумывался, чем оберштурмбаннфюрер занимался до своего назначения и где получил звание. По всему выходило, что он не штабной.

По словам Поттера, Геллерт заправлял лагерем последние четыре года. Самого

Генри тут еще не было, но кое-кто из старожилов рассказывал, как однажды Гриндевальд появился из ниоткуда на смену прошлому начальству и начал насаживать свои порядки. Порядки оказались что надо: и экономические показатели взлетели, и заключенным стало житься проще. И если по первости к оберштурмбаннфюреру относились с настороженностью и здравым опасением — мальчишка еще совсем, а такие любили поиграть, — то вскорости волнения улеглись.

Гриндевальду шел тридцать первый год. На должность он заступил в двадцать шесть и сразу в звании оберштурмбаннфюрер, с тех пор его не повышали, хотя было за что. Альбус рассеянно подумал, что просто так в глушь не ссылают. Либо Гриндевальд в чем-то проштрафился, но не так уж сильно, иначе давно бы месил грязь среди таких же этапистов, как сам Дамблдор, либо сам напросился на назначение, спасаясь от надвигающейся бучи. Но если служил, то…

— А ты что тут замер?!

Альбус вздрогнул и вскинул голову, нос к носу столкнувшись с Гейбелем. Задумавшись, он не расслышал шагов, да так и застыл перед ним как олень в свете фар. Штурмбаннфюрер разглядывал его со смесью брезгливости и легкого интереса. Альбус медленно выпрямился, ненароком выставляя вперед сумку с вышитым крестом.

— Я не понимать, — криво пробормотал он по-немецки и спешно добавил на родном языке, глядя в упор на мыски своих разбитых ботинок:

— Я лагерный доктор, господин. Жду, когда всех соберут, поведу заключенных в помывочные.

Гейбель стряхнул пепел с сигареты и хмыкнул.

— Ты глянь, Ханце, бриташка. Из пленных. Что он там плетет?

— Доктор вроде, — ответил Ханце, указывая на нашивку, — По-немецки понимаешь?

Альбус вопросительно вскинул брови, старательно делая глуповатое выражение лица. Штурмбаннфюрер отбросил еще теплящийся окурок и шагнул ближе.

Схватил Альбуса жирными пальцами за подбородок, покрутил лицо так и сяк.

— Знакомый ты больно… Знакомый, Ханце?

— Не могу знать, герр Гейбель. Мне не откликается.

Гейбель усмехнулся, одернул руку и принялся отирать ладонь платком, словно в чем испачкался.

— Ладно. Пусть себе, все равно даже если слышал, то ни черта не понял, — он покосился в сторону выстроенной перед канцелярскими шеренгой, сплюнул под ноги желтоватую слюну и отвернулся. — Скажи Ульриху заводить, ни минуты больше не хочу тут толкаться. Пусть сам разбирается со своими дохляками. Бумаги передали?..

Ханце кивнул, сторонясь, давая начальнику дорогу.

Альбус отлепился от стены лишь когда они скрылись за воротами. Вдохнул полной грудью, осознав, что на все время короткого разговора опасливо таил дыхание. Это же надо было так попасться! Правильно говорила матушка, любопытство однажды его погубит. Оправив перекрутившуюся сумку, он шагнул из тени, присоединяясь к остальным. Виски взмокли от пота, сердце шумно колотилось в груди. Альбус сделал несколько глубоких вдохов, тряхнул головой и направился к первой группе узников.

XIII

Из двухсот восьмидесяти семи заключенных в лазарет отправились восемьдесят три, но по итогам осмотра остались чуть больше шестидесяти, остальным пришлось ждать своей очереди, толпясь на улице, пока Поппи, Криденс и Альбус носились среди больных, выкраивая пару минут, чтобы наскоро обработать их мелкие раны и наложить шины.

Некоторым из прибывших требовалась безотлагательная помощь. Альбус носился из оперцвая^[17] в грязную перевязочную^[18] так стремительно и часто, что в какой-то момент ощутил, как колени подкашиваются. Голова закружилась, и он едва не осел там, где стоял. Подскочила Поппи, сунула ему под нос нашатырь. Голову обдало острейшей болью, но сознание немного прояснилось.

— Посиди хоть немного, — бормотала Помфри, ведя его к выставленным в узкий коридорчик стульям. — Если и ты сляжешь, то мы тут вообще…

Из-за недостатка людей сорвали с насиженного места даже Тицхена. Герман пришел помогать неохотно, но вариантов у него было не много — вернее, попросту не было. Легче не стало: юнец почти ничего не смыслил в ассистировании, мог только разносить лекарства. Даже перевязки нормально накладывать не умел. Помфри в отчаянии привела пятерых женщин, болееменее смыслящих в санитарном деле, и приставила их следить за тем, кто не требовал безотлагательных усилий.

Битва перед воротами принесла свои плоды. Дренажи и бинты стремительно убывали, а стенающие на боль в груди не заканчивались. Один пневмоторакс они проворонили: дренаж сместился, закупоривая отток. Началось кровотечение и сердце встало. Мужчина забился, вены на шее вздулись, чернея; он захрипел, открывая рот как выброшенная из воды рыба, но воздух в разбухшую от напряжения глотку не шел. Подскочила Поппи в окровавленном переднике, придерживая его за плечи, пока Альбус негнущимися пальцами переставлял трубку.

Не вышло. Это был первый ушедший за грань в этот вечер, но далеко не последний.

— Нам нужны еще люди, мы не справляемся, — выдохнула Помфри, медленно разжимая сведённые судорогой пальцы на чужих плечах. Руки у нее дрожали, мучнистая бледность разливалась по лицу, а глаза были красные и воспаленные. Время клонилось к одиннадцати, а у них оставалось еще больше двадцати человек в оперцвае, и половина на ампутацию. Альбус выпрямился, пошатнулся, опираясь о край постели.

— У нас нет больше. Никого нет. В лагере нет больше медиков, Поппи, — устало выдохнул он, потратив едва ли не все скопленные силы на этот ответ. В каморку заглянул бледный до синевы Криденс. Лицо у него было перемазано кровью, а в руках таз с бурыми тряпками.

— Еще двое, — прошептал он, бухая таз на стол и весь сжимаясь под взглядом Альбуса.

Дамблдор устало кивнул. Чудовищная глупость если подумать: лагерники, из последних сил цепляющиеся за жизнь, проделав такой длинный путь, терпя лишения и боль, теперь сгорали за считанные часы на больничных койках при полном уходе. Альбус не раз наблюдал этот феномен, которому мысленно дал название «синдром надежды».

Он видел, как солдаты выбирались из-под артобстрела с полными горстями собственных кишок, доползали, добредали до фронтовых госпиталей, а там умирали на операционных стола в считанные мгновения, когда помощь уже была так близко. Не от заражения, не от болевого шока, остановки сердца или потери крови, нет, они просто переставали бороться, вверяя жизнь в чужие руки. Они надеялись, что им помогут, что их спасут, и закрывали глаза с улыбками, еще не зная, что больше их не откроют. Десятки, сотни человек, обменивали волю на чудо.

То же происходило и теперь. Будь это лагерь смерти, половина из погибших сражалась бы, сцепив зубы — вопреки и назло. Их нельзя было утешать, но Поппи об этом не знала. Она попала в плен из штабных лабораторий и никогда не была на настоящей войне.

Когда рассвело тридцать четыре человека были мертвы. Тела выносили и складывали тут же, на траву у крыльца: ни у кого не было сил стаскивать трупы к крематорию или звать дежурную бригаду. Поппи упала на ступени, закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала. Альбус доковылял, опустился рядом, привалившись плечом к ее вздрагивающей спине.

— Сейчас бы закурить, — безвольно шепнул он.

Поппи, шумно втянув носом воздух, кивнула и попыталась улыбнуться сквозь слезы:

— Ты очень хороший хирург, Альбус. Очень. Мы сделали все, что могли. Было бы нас побольше…

Дамблдор вяло качнул головой то ли соглашаясь с ней, то ли нет. Не все, не все, что могли. Недостаточно. Они всегда делали недостаточно. А было ли это «достаточно»? Существовало ли оно где-то или планка всегда была слишком высока?

Скрипнула дверь, по ступеням, пошатываясь, спустился Криденс. Сел на некотором отдалении, вперив пустой взгляд в сложенные штабелями тела. Некоторые из них уже начали коченеть, разевая рты и запрокидывая головы — мышцы ссыхались, костенели, преображая, даже в смерти не оставляя спокойствия. Криденс смотрел на них не мигая, не двигаясь. Альбусу на миг почудилось, что он ведет с мертвецами молчаливый диалог. Он сморгнул — наваждение развеялось. Криденс повернул голову.

— Спасибо, — шепнул одними губами.

Альбус слабо дернул плечами.

— Тебе спасибо. Без тебя мы бы не справились.

Криденс жадно мотнул головой.

— Я не о том. Спасибо, что вышел за меня тогда, при Гриндевальде.

Альбус слышал тихий, какой-то судорожный вздох Помфри; ощутил, как закаменела спина под его плечом. Криденс, не отрываясь, смотрел ему в глаза — впервые прямо, не виляя взглядом.

— Я посмотрел на них сегодня, — он кивнул в сторону мертвецов, кривя губы, — И понял, что не хочу. Не хочу умирать, понимаешь? Не так, не здесь… Я не хочу как они — в крематорий, в дым, без могилы. Чтобы никто не знал, куда принести цветов… И пусть у меня никого нет… — он вдруг всхлипнул — сухо, без слез; губы его задрожали, но в остальном он оставался недвижим, лишь глаза влажно блестели в свете нарождающегося утра, — Я не хочу как они. Жить хочу, понимаешь? Понимаете?.. Я жить хочу! — он вскрикнул и сломался, подтягивая колени к груди и утыкаясь в них лбом. Задрожал, обхватывая себя руками.

Альбус помедлил, потянулся к нему — осторожно и трепетно, словно к дикому испуганному зверьку, что сам вышел к людям, уложил ладонь на вздрагивающее плечо, мягко сжимая пальцы. Криденс шумно выдохнул и придвинулся, утыкаясь лбом в его колено. Замер так, позволяя погладить себя по волосам.

— Если так случится, — сдавленно прошептал он, — Если я все-таки умру… Я не хочу… Вспоминайте меня, ладно? Хотя бы изредка…

Альбус обхватил его за плечи, притягивая на грудь. Обнял как когда-то давно в детстве обнимал Ариану, Аберфорта. Как мама обнимала его самого, пробуждая от жуткого кошмара.

— Мы не забудем, — кивнул он. — Никогда тебя не забудем.

— И ты не умирать, выкинь этат дурость из свой голова! — сварливо заметила Помфри, нещадно коверкая немецкую речь. Криденс хмыкнул сквозь слезы, неуверенно сжимая ладонь Альбуса в ответ.

Они сидели на крыльце пока лучи восходящего солнца не принялись ласково лизать мыски их ботинок. Поппи поднялась первой, с хрустом потянулась и объявила, что проверит больных, перед тем как упасть спать. Альбус благодарно коснулся щекой ее прохладных худых пальцев. Помфри потрепала Криденса по волосам и скрылась в домике. Криденс, кажется, задремал. Но очнулся, ощутив мазок света на скуле. Поморщился, щуря красные глаза, и слабо улыбнулся Альбусу.

— Я тоже пойду, лягу где-нибудь здесь, вдруг помощь понадобится… Ты меня разбуди, если что.

— Я еще посижу немного. Хорошее утро, светлое, — ответил Дамблдор, разжимая объятия.

Криденс бросил на небо долгий взгляд, махнул рукой и поднялся по ступенькам. Альбус уставился на небо, следя за облаками, ползущими по прозрачно-голубому словно стеклянному небосводу куда-то на запад. Перебрал в голове события ночи, пытаясь отыскать ошибки и сделать мысленные пометки на будущее, но мозг так отупел от усталости, что все в нем сливалось в одну сплошную яркую ленту.

Было бы нас побольше…

Альбус поднес ладони к лицу, рассматривая покрасневшие от кислот и антисептиков пальцы. Содрал корку сухой мозоли с указательного. Трупы безвольно пялились на него своими пустыми глазами: в густой лихорадке ночи никто не подумал сомкнуть им веки. Среди них была девушка — совсем еще юная, но за время войны истлевшая до старухи от голода и страданий. Она лежала на боку, чуть повернув голову в сторону, словно в последний момент ей тоже захотелось увидеть небо.

Было бы нас побольше…

Дамблдор поднялся, распрямил натруженную спину. Сумрак коридора после яркого света ударил по глазам, ослепил. Альбус замер, привыкая, медленно пробрался через нагромождение стульев, тазов и ящиков, к собственной комнате, где мертвецким сном спала Поппи. Он мог не таиться — сон подруги был так глубок, что завой сейчас лагерные сирены, она бы не проснулась. Альбус повернул ключ, выдвинул нижний ящик и достал один из пузырьков.

Бездумно смешав раствор из остатков новокаина, он проскользнул в палату, заглянул за ширму, где лежал Кохен.

Йозеф не спал. Он уставился на Альбуса из-под набрякших век. Клочковатая, сильно отросшая борода спуталась, слежалась от пота и кровавых сгустков. Альбус выпростал из-под одеяла его безвольную руку, пошарил по карманам, ища жгут.

— Сегодня умерли тридцать четыре человека, Йозеф, — спокойно произнес он, отыскивая вену на исхудавшем предплечье. Синие ленты вились под кожей, но были столь тонки, что Альбус не сразу попал иглой. — Если бы вы были с нами, помогали нам, спасали жизни, трупов было бы меньше. Среди них были совсем юные ребята, почти дети Йозеф.

— Ч-что это? — спросил старик, впервые за несколько дней разлепив ссохшиеся коркой губы. Он попытался двинуть рукой, вырваться, но Альбус не позволил, жестко зафиксировав запястье. Да и сколько там нужно было силы, чтобы удержать почти мертвеца.

— Стрептомицин, — равнодушно заметил он.

— От-ку?..

— Какая разница? — Альбус поднял на него усталые глаза, — Вот что я вам скажу, Кохен. Вы все никак не помрете, а значит почему-то бессознательно цепляетесь за жизнь. В обход разума, тело продолжает бороться. Я сегодня видел множество смертей тех, кто бороться не смог, устал, не выдюжил схватки. Достойны вы этой жизни или нет — не мне решать. Я сделаю то, что в моих силах. То, что должен сделать каждый уважающий себя доктор. Если потом захотите все закончить — встанете на ноги, найдете петлю, когда силы появятся, я неволить и слезы по вам лить не стану.

Дамблдор распустил жгут, вынул иглу и убрал шприц в карман грязного халата. Крохотная капля крови выступила на сгибе чужого локтя и Альбус мимодумно растер ее пальцем, оставляя смазанный алый след. Кохен моргнул глубоко запавшими в череп глазами и отвернулся к окну. Альбус, помедлив, обошел постель и раздернул занавески, впуская внутрь яркий солнечный свет.

— Вы противны мне, Йозеф, но мои чувства ничего не значат. Если в вас осталось хоть что-то… — Дамблдор осекся, махнул рукой и вышел, задергивая ширму, оставив Кохена наслаждаться яростным рассветом.

XIV

К обеду, когда печи крематория опять закоптили, троих ампутантов разбило лихорадкой. Криденс остался с ними, отправив Поппи досыпать. Альбуса бы тоже отослал, да было некуда.

Дамблдор ощущал себя до ужаса разбитым. Голова туго пульсировала, а за глазницами собирался жар. То ли усталость, то ли простуда, к вечеру станет известно. Выпив таблетку аспирину, Альбус вышел в коридор, с усталой обречённостью оглядывая царящий бардак. Обычно за уборку отвечал Криденс, но сейчас он был занят, меняя перевязки и раздавая дневной паек. Альбус принес воды и поставил ее кипятиться в большом эмалированном ведре.

Ужасно хотелось курить с самого вечера. Вообще-то Альбус завязал с сигаретами, но война вновь толкнула его на скользкий путь. В лагере можно было достать табак, но плохонький, и даже он стоил слишком дорого, чтобы позволить себе подобную роскошь. Уж лучше выменять за те же деньги пару кусочков хлеба и тарелку супа. Альбус дремал с открытыми глазами, стоя у окна и дожидаясь пока вода закипит. Едва не проворонил момент, чертыхнулся и погасил огонь под крохотной печкой. Пар вился над ведром, заплетаясь в витиеватые кольца. Альбус подступил ближе, вдыхая тяжелый, прелый запах кипятка. Волосы надо лбом и у висков моментально отяжелели от влаги.

— Альбус? — донеслось из-за стены.

Дамблдор дрогнул, шагнул, словно сомнамбула налетая бедром на табурет. Зашипел от боли, отпихивая его ногой в сторону и вышел в коридор. Генри стоял на пороге, опасливо заглядывая в занавешенный тканью проход к больничным койкам. Альбус вышел из тени, слабо махнул рукой, привлекая его внимание.

— Здравствуй. Прости, я пока занят, и не…

— Я потому и пришел, — перебил его Поттер, широко улыбаясь. Он посторонился, махнул рукой и в предбанник протиснулись несколько женщин. Альбус узнал в одной из них ту крохотную немку с оленьими глазами. — Они уберутся.

Альбус обвел женщин недоумевающим взглядом. Осознал и помотал головой.

— Да что ты, мы сами! Брось.

Генри подошел к нему, обхватывая за плечи.

— Ты едва стоишь на ногах. А они сами вызвались. — и добавил уже на немецком, — Правда же? Справитесь, девчат?

Женщины наперебой закивали. Их было четверо: трое светловолосые как на подбор, невысокие, худые. Их можно было бы принять за родственниц, например, чудесных норн из старых мифов. Старшей уже перевалило за пятьдесят: лицо, изрезанное глубокими морщинами, было исполнено холодного благородства. Четвертая напротив была их полной противоположностью. Высокая, почти на голову выше товарок, с короткими неровно остриженными густыми волосами цвета воронового крыла, хищным разлетом бровей и карими глазами. Она единственная из всех широко улыбалась, поглядывая то на Генри, то на Альбуса.

— Я — Джофранка, господин дохтур, — девица шагнула вперед и на мужской манер протянула ему крепкую, загорелую ладонь. Альбус пожал пальцы, подивившись их силе и коротко улыбнулся в ответ. Акцент в ее голосе был ему не знаком: то, как Джофранка пришептывала согласные и тянула «а» навевало на мысли о восточной Европе, но Альбус никогда толком не разбирался в бытующих там диалектах. Остальные представились тоже: младшую норну звали Одди, среднюю Аннемари, а старшая носила тяжелое имя Сванхилда, но предпочитала, чтобы все обращались к ней Хильда.

— Вам правда будет несложно? — смущенно уточнил он.

Старшая Хильда качнула покрытой выцветшим платком головой.

— Нисколько, герр доктор. Мы рады помочь, — произнесла она на чистом немецком, мешая в тоне искренность с неуместным почтением.

— Тряпки и ведра в дальней комнате, я покажу. Воды я уже вскипятил… Только супа у меня не осталось, но могу дать вам картошки.

Женщины переглянулись. Джофранка фыркнула и заливисто расхохоталась, запрокидывая голову. Смех у нее был хриплый и грудной, чарующий смех. Альбус поймал себя на мысли, что если бы когда-нибудь его привлекла женщина, то она была бы именно такой: полной жизни, насмешливой, прекрасно-земной.

— Да ч’што вы, господин дохтур, с ума ч’што ль сходите? — звонкое «ч» стекало с ее губ змеиным шипением. — Мы же ж не за еду пришли. Мы хотим выразить это, как ее?.. — девушка прищелкнула пальцами, оглянувшись на товарок.

— Благодарность, — подсказала девочка с оленьими глазами — Одди, — тихо.

— Точ’шно! Вот ее. Мы же ж видели, как вы вч’шера с ног сбивалися, все за нашими ходили, сами едва не падая.

— Видели? — тупо переспросил Альбус, переводя взгляд на явно веселящегося Генри.

— Та точ’шно! Нам Марлинка все доложила. Она давеч’ша вам туточки помогала, за ранеными приглядывала…

— В общем, давай так, — перебил Джофранку Поттер, оттесняя Альбуса в сторону, — Ты пойдешь подрыхнешь еще часок-другой, а девоньки тут все приберут как надо. Им не впервой, быстро управятся.

— Альбус, ты просну… — в коридор высунулся Криденс, замолчал, уставившись на женщин. Насупился, вопросительно вскидывая брови.

Дамблдор улыбнулся ему, шагнув навстречу.

— Это Криденс, он с нами работает. Криденс, это Одди, Хильда, Джофранка и Аннемари. Они любезно помогут нам прибраться.

— Привет, холубь, — улыбнулась Джофранка, протягивая руку и Криденсу. Юноша уставился на ее пальцы словно та предлагала ему потрясти за хвост ядовитую кобру. Выпучил глаза и стремительно скрылся за занавесью. Альбус успел заметить, каким взглядом проводила его младшая Одди, про себя хмыкнул, но заострять внимания не стал.

— Ох, не обращайте внимания. Он вчера ужасно устал и вообще… — произнёс он, пытаясь сгладить неловкость.

— Так я и не думала, господин дохтур. Парень-то он нелюдимый, мы все то знаем. Это токмо с вами ожил маленько, — пожала плечами девица. — Так это, кажитеся, где у вас тут тряпоч’шки раздобыть можно?..

— Где ты их нашел? — две четверти часа спустя спросил Альбус, сидя на маленькой кухоньке лазарета и попивая сладкий чай. Чаем это называлось лишь номинально, но Генри где-то умудрился достать четыре кусочка сахара, два из которых они и разделили, предусмотрительно спрятав остальные для Поппи и Криденса.

— В глубине проруби болтались! — подкатил глаза Генри, — Из хозбригады привел. Ненадолго, без отметок. Но ничего, никто не заметит, проблем у тебя не будет, поверь.

Они сидели на колченогих табуретках близко-близко друг к другу так, что колени сталкивались под узким столом. За стеной переговаривались женщины, плескала воды, гремели ведра. Время от времени кто-нибудь заглядывал в комнатушку, долить кипятку. Чаще всех забегала Джофранка, бухала таз на край стола, широко улыбаясь Альбусу, упирала руки в бока, поджидая, пока Генри плеснет воды. Альбус изучал ее сквозь клубящийся водяной пар, мягко улыбаясь в ответ: красивая девушка, бойкая. Такие или сразу погибали от своей же спеси, или жили долго-долго, умудряясь приспособиться.

— Ух, умаялася, — Джофранка очередной раз утерла пот со лба, — Жарковато

тут у вас, господин дохтур. Давайте хоть окошечко приоткроем?

И не дожидаясь разрешения, протиснулась мимо Альбуса, раздергивая занавески и приоткрывая ставенку. Дамблдор чувствовал жар ее молодого сильного тела, когда девушка на мгновение прижалась мягким животом к его спине. Генри, неотрывно провожающий Джофранку глазами, тонко улыбнулся, прячась за кружкой. Дождавшись, пока девица упорхнет за дверь, на прощанье подмигнув Альбусу, Поттер перегнулся через стол и заговорщически прошептал:

— Ох, какая!

Альбус насмешливо вскинул брови.

— Ты ее специально привел? — фыркнул он, ощущая странную неловкость. Разговор свернул в опасное русло. Альбус и на гражданке старался не обсуждать ни с кем своих душевных привязанностей, не то что здесь, где каждый случайный взгляд расценивался как попытка нарваться.

— Не буду врать, специально, уж до чего красивая девка! — признался Генри, зубасто ухмыляясь. Он откинулся назад, упираясь затылком в узкий секретер, и расстегнул верхние пуговицы рубашки. — И правда жарковато…

Альбус скользнул взглядом по острой излучине его золотистых ключиц и мимолетно улыбнулся.

— Ничего, сейчас посвежеет, — рассеянно заметил он.

Генри хмыкнул, помолчал, как ребенок, покачиваясь на скрипящем табурете, поставив тот на две ножки. Альбус кожей ощущал двусмысленность, повисшую в воздухе. Чувство оказалось поровну будоражащим и неприятным. Дамблдор передернул плечами и отставил опустевшую чашку.

— Так, я пойду проверю больных, а ты…

Генри тоже поднялся.

— Погоди, я кое о чем хотел тебя попросить.

Альбус замешкался, вопросительно изгибая бровь. Генри, покосившись в коридор, мягко прикрыл дверную створку. Подумал, и обогнув Дамблдора, захлопнул и окно, зашторив линялые занавески.

— Альбус, у вас ведь никогда не бывает шмона? — спросил он шепотом, не оборачиваясь. Альбус не видел его лица, но тон голоса не оставлял сомнений: Генри редко когда становился напряженно сосредоточен и в такие моменты говорил о чем-то очень для себя важном.

Он кивнул, запоздало сообразив, то Поттер на него не смотрит.

— Нет. За все время проверок ни разу не было. А что?

Генри обернулся, и Альбус поразился выражению хмурой решимости, застывшей на его лице.

— Хочу кое-что у тебя оставить. В барак тащить нельзя, у нас в последнее время проверки участились, а больше спрятать мне некуда.

— Это что-то…? — начал Альбус.

Генри коротко кивнул, подался навстречу и схватил его за руку, сжимая в своих.

— Ничего такого, правда. Но я хочу помочь друзьям, а нас нынче трясут сам знаешь как. Все нычки уже вскрыли, а кое-кого даже в бункер^[19] увели. Спасай! — со чувством попросил он, тряхнув ладонь Альбуса.

Дамблдор сомневался. Доверия от Гриндевальда ему не было никакого, он тут без году неделя, но, с другой стороны, их и правда не проверяли. Да и спрятать что-то в лазарете гораздо проще, чем в пустом бараке, где каждая мелочь бросается в глаза. А здесь — ящики, документы, шкафы и тумбы. В конце концов, сунет под половицу, у него в комнате как раз отходит одна. Генри смотрел с таким томлением, что отказать ему было попросту невозможно. Альбус нехотя кивнул.

Поттер просиял, дернул его на себя и крепко обнял, вжимаясь грудью в грудь. Альбус опешил, задохнувшись запахом его тела: солоноватый пот, табак, солнце, пыль и легкий, едва уловимый аромат кожи, присущий одному лишь Генри. Не успел обнять в ответ, а Поттер уже отстранился, сияя глазами.

— Спасибо! Черт, спасибо, Ал! Я не обижу, честное слово!.. — на выдохе прошептал он.

Это непринужденное «не обижу», сказанное совсем иным тоном, воскресило в памяти Дамблдора слова Гриндевальда и его злую усмешку. Альбус кивнул и отодвинулся.

— Мне правда надо проверить раненых. Ты зайдешь позже?

— Да, на вечерней кормежке, — ответил Генри, не замечая переменившегося настроения друга. — Спасибо тебе, Альбус. Ты так меня выручишь. Да всех нас выручишь!

— А что ты прятать собрался? — спохватившись, спросил Дамблдор, когда они вышли в коридор. Генри, покосившись по сторонам, нагнулся к его уху и шепнул:

— Детали для радио. Полгода с парнями собирали, с завода по схемке таскали, — и добавил с глухой ожесточённость, — Хотим иметь возможность слушать мир.

Альбус понимающе улыбнулся. Он и сам страдал без информации. Нацистская пропаганда доносила до заключенных лишь то, что считала нужным. В основном сведения о победах немецкой армии, про сокрушительный успех на всех фронтах, про разгромы противника. Альбус не верил ни единому слову и передачи, что крутили по лагерным громкоговорителям, не слушал. В них не было правды, не было ничего, кроме насмешки над медленно угасающими заключенными. Они были призваны убить всякую надежду и неплохо справлялись с этим в общей массе.

— Если сможешь, отошли всех посторонних из лазарета? — тихо попросил Генри. Альбус подумав, кивнул.

— Постараюсь.

Генри ярко улыбнулся ему, пробрался мимо сгруженных ведер и швабр и выскочил на залитый светом порог. Женщины, уже закончив с работой, ждали его, греясь в лучах яркого солнца. Без Поттера уходить не решились: а вдруг охрана остановит? Альбус склонил голову в благодарности.

— Спасибо вам за помощь, дамы.

Джофранка слегка зарделась, польщенно разулыбалась в ответ.

— Нет проблем, господин дохтур. Зовите, коль наша помощь нужна будет.

Они попрощались, подгоняемые нетерпеливым Генри, который едва ли не приплясывал на месте. Альбус проводил их взглядом до малых ворот и вернулся в лазарет. Убрал ведра, развесил сушиться тряпки, отодвинул в сторону собранный мусор и затолкал поглубже окровавленные бинты. Заглянул в висящий на стене список, сверившись с именами: Криденс успел раздать лекарства и проставить все галочки, — работы Альбусу не было. Но ему отчегото совсем не хотелось оставаться одному и Дамблдор упрямо шагнул в палату, отодвигая занавеску.

Большинство из пациентов спали, угомонились даже те, кто с утра мучился жаром и стенал от боли. Криденса Альбус не нашел (должно быть, сбежал кудато, чтобы не встречаться с лагерницами), и неприкаянно походив мимо коек, направился к выходу. Тихий оклик остановил его у порога.

— Д-мблдор, — хриплый голос доносился из-за ширмы старика Кохена.

Альбус обернулся и нерешительно подступил, отодвигая створку.

— Звали меня?

Кохен все так же лежал на продавленной подушке. Солнце заливало его постель, играло бликами в розоватых от крови волосках в густой бороде и лысине. Йозеф вдруг оперся о слабые руки. Альбус даже не сразу осознал, что он пытается сесть, метнулся вперед — тело действовало быстрее разума, — и мягко, но непреклонно уложил ладонь на худую грудь старика.

— Лежите. Вы с ума сошли? — возмутился он.

Йозеф осоловело повел глазами, заклокотал подступающим кашлем на вдохе, но сдержался. Вышептал что-то неразборчивое.

— Что? Простите, я не по…

Кохен поманил его слабой ладонью, понуждая склониться.

— Еды принесите, — попросил он так тихо, что Альбусу показалось, будто ослышался. Он отодвинулся, заглянул в мертвецки бледное лицо старика. Старческие пятнышки на контрасте с холодом кожи сияли словно маковые зерна. Руки Йозефа, сложенные поверх покрывала, дрожали, но взгляд был ясен и странно решителен. Кохен чуть схмурися, раздвинул сухие губы, видимо решив, что Альбус и на этот раз не расслышал.

— Погодите, сейчас, — пробормотал Дамблдор, отступая от постели, — Супа пока нет, но я размочу вам хлеба.

Кохен кивнул и отвернулся к окну. Альбус решительным шагом пересек палату и выскочил в коридор. Что-то поднималось в душе — томительное, трепетное. Дамблдор замер, пытаясь задавить это глупое чувство, но оно лезло из-под каблука, раскидываясь, зацветая тем решительней. Альбус тряхнул головой, собрал еды в миску. Тщательно размял с водой, превращая все в неаппетитную кашу, но так было лучше, чем глотать сухое. Собрался было отнести, но вдруг замер. Потом порывисто наполнил кружку, сгреб туда два оставшихся кусочка сахара, и застыл, наблюдая как они расходятся мутноватой взвесью в кипятке.

На ум пришли слова старой английской песни о моряке и его потерянной возлюбленной. Дурацкие строчки засели в голове, все пытаясь сорваться с языка. Альбус подхватил тарелку, поджал губы и шагнул за порог.

           

Notes:

[16] главные ворота лагеря
[17] операционная
[18] перевязочная для проведения хирургических вмешательств не требующих
общей анестезии, на гнойных/инфицированных ранах, а также на полостях
(абсцессах) и поверхностях, пораженных гнойным процессом.
[19] здесь и далее: карцер

Chapter 5

 

XV

Половина весны осталась позади. Погода то хмурилась, рассыпаясь мелким дождем, то из-за туч выступало солнце, заливая долину яростным светом. Температура тянулась вверх; клены и буки выпускали нежные листочки, а ольха уже обзавелась тяжелыми серьгами.

В аптекарском огороде зеленели первые побеги. Разнотравье, подбирающееся к лагерным стенам, замерло в отдалении, — вырытые вдоль ограды траншеи не давали подступить ближе. Узники наблюдали за пробуждением природы из-за колючей проволоки пустыми глазами без интереса; смена времен года уже давно ничего для них не значила.

Альбус ходил мрачнее тучи. Что-то стронулось в нем, пошатнулось от переутомления и перенесенной на ногах легкой простуды. Голова вспыхивала болью, в ушах шумело как в первые дни после контузии, но страшнее было зрение. Обнаружив однажды утром, что едва видит левым глазом, Альбус с усилием задавил приступ паники. К обеду спазм прошел, картинка прояснилась, но плыла сильнее, чем до ранения.

Генри появлялся редко, зато в лазарет под покровом сумерек заглядывали его ребята. Они приходили не реже двух раз неделю; что-то забирали, что-то приносили, никогда не задерживаясь надолго. Альбус хмурился, но терпел: Поттер уверял, что ничего противозаконного (в относительной мере, конечно) не происходит и они все еще пытаются собрать приемник. Дамблдор иногда заглядывал в оставленные свертки, различал какие-то микросхемы и латунные детали, но техником он не был и назначения их не знал. Иногда и вовсе приносили наглухо запакованные кули, в них Альбус лезть не брался.

— Цитрат^[20] закончился, — заявила Поппи.

Она уже сносно изъяснялась на немецком и перестала путать спряжения, но говорила неуверенно, наедине сбиваясь на знакомый французский. Но Альбус перестал ее поощрять, строго хмурился, и Помфри смирялась, хоть языки и давались ей с превеликим трудом.

— Знаю, — ответил Альбус, поднимая голову от метрической книги и близоруко щурясь, — Но пока он нам, слава Богу, не нужен.

— Прикуси-ка язык, Дамблдор! — буркнула Поппи, легонько хлестнула его полотенцем, как сварливая супружница, и отправилась на утренний обход.

Альбус отложил ручку и потер переносицу: за глазницами покалывало. Сосуды, подумал Дамблдор, переводя взгляд в самый дальний угол и несколько мгновений разглядывая крапчатые мошки, плавающие перед глазами. Ему нужны были очки, да только где их достать? Может, и впрямь спросить у Генри?..

До слуха донесся тихий стук. Альбус заозирался, не сразу понимая, откуда звук. Он поднялся, перегнулся через стол и неуверенно дернул на себя оконный ставень. Сначала перед его носом выросла рука, держащая куцый букет… незабудок. Голубоватые венчики цветов казались игрушечными, вырезанными из бумаги, покачиваясь на тоненьких стебельках. Вслед за букетом появилась голова Генри Поттера. Губы его тянулись в широкой улыбке. Альбус уставился на цветы, на друга, непонимающе моргнул.

— Я не девица, чтобы лазить ко мне с цветами.

Генри выпрямился, по пояс всунулся в низкое оконце, опираясь локтями о подоконник. Альбус посторонился, давая ему место.

Кабинет располагался с северной стороны санчасти, окна его выходили на засеянные травами грядки и колючую проволоку. Сразу за забором начинался овраг — крутой и глубокий; весной и в начале лета он полностью заполнялся стоячей водой и густо обрастал ряской. Криденс сказал, что однажды видел там уток. Охрану на здешние вышки ставили редко, — на северной стороне было всего два окна, а напряжение на заборе не падало круглые сутки. Даже если какому счастливчику удалось бы преодолеть его, за стеной бедолагу тут же заметили бы с западной башни — местность слишком хорошо просматривалась.

— Ты всю мелиссу потопчешь, — пристыдил Поттера Альбус.

Генри легкомысленно махнул рукой и протянул ему слегка помятые цветы.

— Принимай подарок! — торжественно возвестил он.

— Где достал? — усмехнулся Альбус, забирая цветы и в каком-то глупом сентиментальном порыве поднося к лицу. Запах едва ощущался: живица пахла терпко и солоно, точно кровь.

— Джофранка сегодня занимается фрицевским садом, — фыркнул Генри. — Пока там только цветы, нацики ценят красоту и порядок, ха! Но к середине лета пойдут вишни и яблоки… ты любишь яблоки, Альбус?

Альбус согласно кивнул, бережно убирая букет в сторону. Надо потом не забыть, поставить их да хотя бы в банку. Генри маячил в окне, загораживая солнечный свет. Лучи секли его непослушные вихры, вызолачивая пряди; лицо оставалось в тени. Альбус различал одну лишь улыбку: зубы, словно мятные леденцы для горла, в темном, демонически-насмешливом провале рта.

— Ты заходить собираешься? — спросил Дамблдор, слегка смутившись.

Генри помотал головой.

— Я буквально на пару минут, пока меня не хватились, — и добавил тише, — Сегодня у немчиков намечается званый ужин.

— Ужин? — не понял Альбус.

Генри кивнул.

— Это когда шлюшки из города полночи обихаживают куцые фашистские члены за пару-тройку рейхсмарок. Все пьют, кутят до утра, потом отваливаются по будкам, насосавшись. Прекрасное время, охрана почти не ловит, много чем можно поживиться…

Альбус поморщился: не ясно, что покоробило его больше: то, как Генри говорил об этом или смысл сказанного. Он потянулся через стол, повинуясь взмаху чужой ладони. Поттер подался навстречу и обхватил его затылок, зарываясь пальцами в волосы; доверительно заглянул в глаза.

— Хочешь, принесу тебе чего-нибудь вкусного? Ночью, — пробормотал он, скользя взглядом по лицу Альбус.

Дамблдора бросило в жар от собственнического касания, от улыбки, вдруг сменившей тон — теперь она виделась подначивающей, хитроватой, и вместе с тем до одури чувственной. Альбус опустил взгляд на свои руки, безвольно лежащие на столе. Пальцы Генри ерошили короткие пряди на загривке, едва ощутимо касаясь трогательного изгиба шеи сзади, а он позволял, не в силах вырваться из жаркой хватки.

— Шоколада? Я могу достать, сегодня все могу, — пробормотал Поттер, опаляя горячим дыханием угол губ.

Альбус замер, не отрывая взгляда от стола. От Генри пахло привычно и знакомо, но теперь к этому запаху примешивался горьковатый аромат цветов и сухой травы. Дамблдор скованно качнул головой.

— Да брось, — не унимался Поттер, — Ты же сегодня дежуришь? Отпусти Криденса пораньше. Я загляну после отбоя.

— Не стоит, — выдохнул Альбус, наконец заглядывая в блестящие глаза друга. На миг мелькнула мысль, что если податься чуть ближе, он коснется чужих губ в невинном, почти целомудренном поцелуе, но Поттер смотрел без улыбки, сведя на переносице густые брови. — Не хочу, чтобы у тебя были проблемы.

— Не будет, — разочарованно заметил Генри, убирая ладонь. Отодвинулся от окна, бросил быстрый взгляд по сторонам и шепнул нетерпеливо. — Тебе принесли? Отдай мне, ладно?..

Альбус сразу сообразил, о чем он.

Накануне ночью в четвертом часу в лазарет тихонько поскреблись. Внутрь проскользнул нервного вида мужичонка, пробурчав невнятное о перевязке. Он весь трясся, приплясывая на месте, тесно прижимая локти к худому торсу. Дамблдор сверился со списком: назначения не было. Мужичонка, старательно не глядя ему в лицо, отогнул край полосатой робы и показал пропитанный машинным маслом сверток. Альбус кивком предложил следовать за ним. В перевязочной, плотно прикрыв дверь, он забрал сверток и спрятал в тайник за шкафом. Посыльный сразу как-то сдулся, перестав беспокойно ерзать, скомкано попрощался и был таков.

Заглядывать туда Альбус не стал, но дал зарок спросить у Генри, что такого едва не довело бедного лагерника до панического обморока. Он достал передачку из тайника, осторожно взвесил на ладони. Что-то тяжелое, прохладное, металлически звякнуло в его руке. Альбус вернулся и протянул сверток Генри.

— Что там? — спросил он, из-под ресниц наблюдая, как Поттер подхватывает с земли ведро с компостом, смешанным с древесной стружкой, и тщательно прячет туда промасленный куль.

— Да так, не бери в голову. Кое-что для ребят с воли, — с рассеянной улыбкой ответил он.

Альбус нахмурился.

— Ты сам говорил мне не связываться с черным рынком, а теперь используешь лазарет как перевалочный пункт, чтобы хранить хабар? — раздраженно заметил он.

— Ну, Альбус, да какой хабар! — тихо рассмеялся Генри, виляя взглядом по сторонам с легкой тревогой. — Так, по мелочи… Нужно же мне чем-то тебя подкармливать, а то вон — скоро тенью самого себя станешь, совсем исхудал.

Дамблдор не купился, продолжая буравить его тяжелым взглядом. Поттер поднял голову и поморщился, наконец, серьезнея.

— Это для дела, ясно? Я пока не могу сказать, Ал, но дело хорошее. Дело стоит того, чтобы… Всего стоит. — выдохнул он с жарким чувством.

Альбус не стал спорить, не стал задавать вопросов. С одной стороны ему просто не хотелось вмешиваться, с другой — ссориться с Генри. А стань он допытываться, они бы точно поругались. Поттер был из тех, кто не выносил, когда в его дела лезут без разрешения.

— Так я загляну вечером? — настойчиво повторил он. — Принесу, что смогу упереть с фрицевской кухни, устроим пирушку…

Альбус устало покачал головой, чувствуя, как боль за глазницами медленно нарастает.

— Ты мне лучше очки достань, — ни на что особо не надеясь, буркнул он, растирая переносицу.

— Очки? — не понял Поттер.

— Да. Если сможешь… А то… Зрение стало падать, причем сильно.

Генри закусил губу, с минуту напряженно размышляя.

— Очки — сложновато, но я поспрашиваю у парней. Может у кого в бараках есть толковые ребята, так выправят. Или те, кто в город на заводы ходит… В общем, узнаю, — кивнул он, отступая от окна. — Ну все, пошел я. А ты цветы в воду поставь, не забудь, зря, что ли, Джофранка их у сердца таила?

Альбус махнул рукой на прощанье, не удержав улыбку. Неплотно прикрыл окно, сходил за опустевшей банкой из-под лизола, тщательно вымыл ее под струей едва сочащейся воды. Нижние листья пришлось оборвать, незабудки туго набились в импровизированную вазу, покачивая чашелистиками на сквозняке.

Вернувшись за стол, он уставился на расплывающиеся перед глазами списки и решительно отодвинул их в сторону. Альбус поднял голову, устремляя взгляд в небо — голубое, точно принесенные Генри незабудки. Сердце захолонуло; Альбус ощутил такую тоску, холодом сжавшую ребра, что задохнулся, хватаясь за грудь. Незабудки, сладости, Генри, странные свертки, чужой, испуганно бегающий взгляд. Куда он ввязался? И зачем…

Дамблдор уронил лицо в ладони, тихо застонал, пытаясь отогнать неуместные воспоминания: об иной улыбке, от которой слабели колени и дышать выходило через раз; о темных глаза, в которых разливалось его собственное смущенное, дрожащее от невысказанных чувств, отражение. Поттер одновременно был похож и абсолютно не похож на Марка. Марка хотелось защитить, Генри — поддаться, спрятаться от всего мира. То была дурная, неправильная привязанность, но возможно — взаимная?.. Альбус не хотел загадывать наперед, боясь обмануться. Он зарекся никогда больше не делать первого шага, пока не уверится в ответных чувствах. Потому что терять любовь оказалось больнее, чем никогда не обретать ее.

XVI

Два глянцевито блестящих, облитых закатным жаром автомобиля один за другим вскатились через главные ворота, крадучись пробрались по главной улице и остановились, сотни метров не добирая до аппельплаца. К ним тут же подскочили солдатики из охраны, спеша галантно распахнуть перед шлюхами двери.

Иногда девицы сами добирались из города, но чаще за ними отправляли водителя. Сегодня дамочек было семеро. Одетые не по погоде и ярко накрашенные, с тщательно подвитыми волосами, они высыпали гурьбой, громко смеясь и продолжая начатый во время поездки диалог. Одна отбилась от подруг и остановилась неподалеку, презрительно поглядывая на лагерных узниц, что разметали сор с деревянного помоста. Достала сигареты, дождалась, когда ей поднесут огня, и томно закурила.

— Только погляди на это убожество, Янвишка, — манерно протянула она, алым ногтем постукивая по сигаретке. Ее белокурые подколотые шпильками волосы на солнце отливали багрянцем. Она — самая взрослая из девиц, укутанная в меховое манто, в коротком, чуть ниже колена изумрудном платье и в чулках с модными стрелками, производила обманчивое впечатление королевы, приехавшей осматривать вверенные в ее чаяния земли.

Узницы на городских не смотрели, не отрываясь от работы. Они ко всякому привыкли, и какой-то расфуфыренной мамзели было их не задеть. Лишь одна, самая юная, косила в сторону изящных красных туфелек, да вздыхала украдкой. Названная Янвишкой подошла к подруге, покачиваясь на острых каблуках.

— И правда, Клара. Они как животные! Только глянь на их лица: глаза тупыетупые, — девушка рассмеялась. — А кожа! Ты взгляни, какая у них кожа! Как будто гусыню освежевали и запекли с хреном.

Шлюх всегда заказывали из одного и того же борделя — «Золотой канарейки». Он считался самым элитным в городе и расценки имел соответствующие. Но и девочки приезжали все как на подбор, ласковые и умелые. С некоторыми ушлый Генри и его ребята умудрялись договориться, и шлюхи таскали им на зону сигареты, сахар, а иногда и пиво. Ценник задирали конский, но это был единственный шанс для всех получить желаемое, так что скидывались кто сколько мог. Но сегодня из постоянных была лишь Клара, а с ней вести дела было себе дороже. Она искренне презирала лагерников и не упускала случая пройтись по местным порядкам в своей уничижительной манере. А стоило намекнуть на сделку, так сразу шла к лагерной администрации, требуя наказать негодяя по всей строгости. На ее высокомерии уже однажды обжигались и повторять никто не рискнул.

Альбус, возвращаясь из постирочной с охапкой свежих простыней, сбавил шаг, заметив, как предвкушающе засуетилась охрана. Стараясь не привлекать излишнего внимания, он поспешно пересек плац. Ему почти удалось уйти незамеченным, но тут Янвишка вдруг ткнула в него пальцем.

— О, Кларочка, смотри какой рыжий! Не волосы, а жаркое пламя, — вновь заливаясь высоким смехом, нараспев протянула она.

Альбус попытался вильнуть в сторону, но одна из шлюх ловко заступила ему дорогу. Дамблдор замер, придерживая расползающуюся стопку серого от частых стирок белья, лихорадочно размышляя, как вывернуться из щекотливой ситуации. Клара неторопливо приблизилась, изучающим взглядом скользя по его фигуре.

— Этот не такой урод, но тощий, как все, — хмыкнула она, отнимая сигарету от губ и манерным жестом стряхивая пепел прямо на простыни. Альбус нахмурился, уставившись на серые мазки на свежем белье. Вскинул голову, заглядывая в ядовито-насмешливые глаза шлюхи.

— Позвольте пройти, фройляйн? — негромко попросил он.

— Ты только послушай, Клара! — к ним подскочила третья, повиснув на плече у Янвишки. Волос у нее был темный, нос широкий и некрасиво вздернут вверх, но зато глаза, опушенные густыми ресницами, подлетали к вискам на арабский манер. — Фройляйн! Да будет тебе известно, что Кларочка у нас — фрау.

Альбус было искренне плевать, имеется у Кларочки кто-то за душой или она предпочитает и в жизни менять мужчин как перчатки. Поппи ждала его в лазарете с чистыми простынями, да и охрана у забора косились неодобрительно.

— Прошу прощения, — ровно произнес он, отступая в сторону. — Фрау. Но мне правда нужно…

— Нужно тебе будет, когда я решу! — жестко оборвала Клара, меняясь в лице. От ее насмешливости не осталось и призрака, светлые глаза теперь смотрели с ядовитой злобой; подкрашенные алым губы дрогнули, презрительно кривясь. — Вас тут что, совсем не воспитывают? Слишком уж ты наглый.

Альбус опустил голову, упираясь взглядом в мазки пепла на простыне. Сизый, тонкий. Совсем не тот, что из крематория; его нагребали в ведра, им удобряли грядки. Из людей прорастали цветы и травы, фрукты и ягоды. Иронично?.. Альбус сжал челюсти, сдерживая себя от ответа. Если промолчать, притвориться глухим идиотом, быть может дамочкам надоест играться, и они отпустят его восвояси. Надо только потерпеть немного, лишь немного…

Но у Клары были на него свои планы.

— А, ну-ка, вытяни руку! — велела она.

Янвишка покосилась на подругу, чуть приоткрыв рот. Блестящие глаза, под густо накрашенными ресницами, испуганно метались от Клары до Альбуса и обратно. Кажется, она уже и не рада была, что привлекала к узнику внимание товарки.

— Ты глухой, что ли?! Руку вытяни! Ладонью вверх! — прикрикнула Клара.

Альбус покосился на стоящих неподалеку охранников и нехотя подчинился.

Придерживая стопку белья, он вытянул вперед правую руку и раскрыл ладонь. Клара недобро ухмыльнулась, сделала последнюю долгую затяжку и вжала горящий кончик сигареты ровнехонько по центру сплетения линий. Боль пронзила кисть, ударила в запястье. Альбус едва удержался, чтобы не одернуться, не сомкнуть пальцев.

— Помни свое место, тварь, — с ненавистью прошипела женщина, все крепче ввинчивая окурок в плоть.

Альбус свел лопатки, напрягая шею. Мысль билась в голове, чудовищная в своей простоте и безыскусности: простыни жаль, но хорошо, хоть не о них потушила. Привкус крови защекотал язык: Альбус прокусил щеку. Женщина отняла сигарету, полюбовалась на обугленную, тут же слабо засочившуюся сукровицей ранку. Кусочки табака прилипли к метке, крохотной и ровной, как след от пули.

— Теперь я могу быть свободен, фрау? — сквозь зубы выдохнул Альбус, чувствуя, как руку все ощутимее раздергивает болью. Хорошо, не рабочую, левую. Вряд ли шлюха хоть на секунду задумалась, что он может быть непереученным левшой, иначе бы так не радовалась, щеря свои фарфоровые зубки.

— Да нет, не можете, пятьсот восемьдесят пятый.

Альбус вздрогнул и резко обернулся. Оберштурмбаннфюрер Гриндевальд, легонько оттолкнув с дороги одну из заластившихся к нему, точно дворовая кошка, шлюшек, в два широких шага преодолел разделяющее их расстояние и сомкнул пальцы на альбусовом запястье. Дамблдор мимодумно собрал кулак. Гриндевальд осклабился, тряхнул его руку в крепкой хватке.

— Ослабь, — велел нетерпеливо.

Альбус подчинился: от неосторожного движения кожа вокруг ожога треснула, выступила кровь. Гриндевальд надавил на воспаленное алое мясо, заставив Дамблдора зашипеть и поморщиться.

— Милая, о чем мы с тобой в прошлый раз договорились? — ласково протянул оберштурмбаннфюрер, не отрывая взгляда от раны.

Под толстым слоем пудры по скулам Клары разливалась мертвенная бледность. Янвишка, раньше всех заметившая Гриндевальда, успела отскочить и теперь тихонько шепталась с товарками в стороне, опасливо поглядывая на начальника лагеря. Вышедшие встречать шлюх эсэсовцы званием повыше замерли возле автомобилей, с улыбками наблюдая за сценой. Альбус скользнул по ним быстрым взглядом, неуклюже подхватывая норовящую расползтись стопку белья свободной рукой.

Вот же угораздило, досадливо подумал он.

— Герр Гриндевальд, — томно улыбнулась Клара, но Альбус заметил, как кратно дернулась ее нижнее веко. — Так я же ничего ему и не сделала… И вообще, он сам любезно предложил…

— Что предложил? Поработать твоей личной пепельницей, Клара? — хмыкнул оберштурмбаннфюрер, щуря глаза. Он наконец выпустил руку Альбуса, и тот поспешил спрятать ее за спину, сжимая кулак. Кисть отозвалась колющей болью, но все было лучше, чем пристальный, препарирующий взгляд

Гриндевальда. Он даже подумал: не улизнуть ли под шумок или потом всыплют нагоняй еще и за это?

— Он же обычный заключенный! Свинья жидовская или политический… — то ли купившись на ровный тон Гриндевальда, то ли до последнего убежденная в собственной неотразимости, улыбнулась шлюха. — Разве не так вы тут с ними поступаете, герр Гриндевальд?

Клара вдруг подалась ближе и тронула узкой ладонью его грудь, кокетливо разгладила петлицы формы. Гриндевальд удивленно опустил взгляд на ее руку. Моргнул и разулыбался — клыкасто и широко. Альбуса от его улыбки передернуло, но шлюшка оказалась не из пугливых…

— Ты столько месяцев сюда ездишь, но так и не научилась различать винкели^[21], душенька, — чуть растягивая гласные, произнес Гриндевальд и в следующий миг отвесил женщине тяжелую пощечину.

…Или попросту глупа.

Альбус вздрогнул, уставившись на согнувшуюся пополам Клару. Женщина всхлипнула от боли, прижимая ладонь к щеке. От хлесткого замашистого удара прическа ее растрепалась, несколько шпилек выпали из волос, бойко заскакав по земле, переливаясь алым в лучах умирающего солнца. Меховое манто соскользнуло с одного плеча, свешиваясь до колен. Ее товарки испугано замерли, привлеченные звуком. Одна из девиц тихонько охнула, прижимая ладонь к напомаженному рту, но подойти не решилась.

Гриндевальд наблюдал за шлюхой безо всяких эмоций.

Альбусу некстати вспомнились слова Генри о том, что оберштурмбаннфюрер почти никогда не выходит из себя. Да уж лучше б выходил: такая рассудочная жестокость была в разы хуже вспышки неконтролируемого гнева, который быстро угасал, как пожар без подпитки. Гриндевальд убивал и калечил с ласковой улыбкой и, Альбус ставил на отсечение рабочую руку, ничуть не терзался после.

Клара заторможенно выпрямилась, дрожащими пальцами заправила выпавшую из прически золотистую прядь за ухо. Альбусу показалось, что от удара у нее смазалась помада, но это кровь из разбитого носа стекала на губы и подбородок густым кармином. Женщина ошарашенно повела глазами, словно не до конца осознавая, что только что произошло.

— О, Боже… — прошептала она, рассмотрев наконец свои окровавленные пальцы. Растерла алое по коже, попыталась запрокинуть гудящую голову, неловко переступая на высоких каблуках.

— Не стоит!.. — Альбус бездумно подался навстречу, но осекся, напоровшись на холодный взгляд Гриндевальда, буквально пригвоздивший его к месту. — Прошу вас… Ей нельзя так делать. Наоборот, нужно наклонить, чтобы кровь не заливалась…

Оберштурмбаннфюрер фыркнул, шагнул к Кларе, обхватывая ее за плечи, и коротко встряхнул.

— Слышала, дорогая, что сказал глава местной санчасти? — и добавил, бросая быстрый взгляд на Альбуса через плечо. — Удивительные существа — медики. Готовы помогать даже распоследней твари, если она кровоточит.

Он дернул женщину на себя и потащил к машине. Распахнул дверцу пассажирского сидения и швырнул Клару в салон, особо не заботясь о том, благополучным ли выйдет падение.

— Голову вниз, и дыши, Клара, дыши, иначе захлебнешься ядом, — велел он, захлопывая дверцу: женщина едва успела подобрать ноги, но край ее мехового манто безнадежно застрял между створками. Гриндевальд подозвал одного из младших офицеров и громко велел отвезти шлюху в город и больше никогда, ни под каким предлогом не пускать на территорию лагеря.

Проводив машину глазами до самых ворот, Гриндевальд обернулся к Альбусу, который так и стоял посреди плаца. Его никто не отпускал, а самовольничать, когда начальник в гневе, он не решился. Оберштурмбаннфюрер подозвал Абернети и приказал проводить дамочек на территорию казарм, а сам остался стоять, наблюдая за помрачневшей процессией. На бледных, резко очерченных губах его играла тонкая змеиная усмешка.

Альбус, пользуясь передышкой, попытался стереть пепел, но лишь сильнее затер его в волокна ткани. Гриндевальд понаблюдал за его неловкими, скупыми движениями; хмыкнул.

— Пятьсот восемьдесят пятый, вам только что прижгли руку, а все, чем вы озабочены, это чистотой постельного белья? — уточнил он, хватаясь за края простыни и резко всхлопывая ее по ветру. Серая ткань вздулась парусом, на пару ударов сердца отрезая их от остального мира. Альбус нахмурился, дожидаясь, пока господин оберштурмбаннфюрер изволит наиграться в прачку и вернет ему казенное имущество. Гриндевальд ловко свернул простынь и бросил поверх стопки. Сизые пятна теперь не так бросались в глаза, но до конца не ушли.

— Вам стоило позволить мне сначала остановить кровь прежде, чем отсылать ее в город, — тихо пробормотал он.

Гриндевальд с любопытством на него покосился.

— Вздумали меня учить? Интересно. Что еще мне стоило бы сделать?

Альбус покрече прижал к себе белье. Руку тянуло, но эта боль не давала привычной панике, накатывающей на него рядом с Гриндевальдом, захлестнуть сознание. Словно якорь, держала на плаву.

— Не смею знать, — кротко ответил он.

Оберштурмбаннфюрер подошел ближе, заглядывая Альбусу в лицо. Почему он не уходит? — подумал Дамблдор, — Почему вьется вокруг, раз отослал шлюх и охрану? Что ему нужно?

Гриндевальд достал из кармана золоченный портсигар — Альбус успел различить две изящные «ГГ» на крышке, сплетающиеся в тесном томлении словно влюбленные змеи, — и достал сигарету. Неторопливо прикурил, выпуская дым в сторону. Руку закололо сильнее: оберштурмбаннфюреру ничего не стоило проделать с ним тот же фокус за дерзость.

Поведение этого человека Альбус предугадать не мог, сколько ни пытался. Гриндевальд мыслил своими особенными извращенными порядками, непостижимыми обычной человеческой логикой, и Дамблдор устал распутывать его отдающие флером безумия замыслы, принимая со смирением, как неотвратимое стихийное бедствие. Легче было убедить себя бороться с последствиями, которые невозможно предотвратить. Ведь когда не понимаешь проще ненавидеть, а ненавидеть оберштурмбаннфюрера было до одури легко. Он явно был умен, красив и своего рода талантлив, к тому же обладал почти неограниченной властью. Способный карать и миловать, низвергнуть Альбуса в геенну огненную или вознести надо всем, Гриндевальд медлил, выжидал и ухмылялся — тонко, знающе, словно уже просчитал все последствия и исходы до последнего шага. Предпочитал не действовать, но наблюдать. Дамблдор чувствовал себя игрушкой в его руках, и это чувство горечью оседало на корне языка, вызывая тошноту.

— А вы хитрец, догадались же протянуть ей правую, — неожиданно похвалил Гриндевальд.

Альбус вскинул голову, не сдержав удивленно вздоха. Даже Генри лишь недавно

понял, что он левша, а с Поттером они терлись бок о бок поболее, чем с Гриндевальдом. Две короткие встречи — когда он успел заметить?

Оберштурмбаннфюрер ухмыльнулся, легко читая в его глаза невысказанный вопрос:

— Как вы держите стопку, пятьсот восемьдесят пятый, точно так же мой брат перехватывал книги — ведущей поверх.

Альбус уставился на собственные предательски дрогнувшие пальцы, хмурясь, не зная даже, что поразило его больше: что у таких ублюдков где-то за пределами оцепленной территории существовала семья или то, каким наблюдательным Гриндевальд оказался. Тревожно наблюдательным. Чересчур, слишком. Об этом стоило как следует поразмыслить.

Гриндевальд курил, словно бы потеряв к Дамблдору всякий интерес. Взгляд его скользил по баракам, ни за что не цепляясь. Казалось, он глубоко ушел в свои мысли. Сигарета стремительно убывала, тихонько потрескивая. Альбус вдохнул запах дорогого табака и с ужасом понял, что невыносимо хочет курить. Настолько невыносимо, что готов умолять об одной крохотной затяжке.

— Вы еще долго будете тут прохлаждаться? — равнодушно уточнил оберштурмбаннфюрер, вырывая его из смятенных мыслей. — Идите уже к себе, да обработайте чертову руку. Не хватало, чтобы и вы слегли с заражением из-за истеричной идиотки.

Альбус скованно пробормотал извинения и отступил спиной вперед. Под каблук ботинка подвернулся острый камешек, заставив его потерять равновесие и пошатнуться. Гриндевальд хмыкнул, замирая с сигаретой на отлет. Дамблдор вспыхнул до корней волос, развернулся и быстрым шагом направился прочь с аппельплаца, чувствуя холодный взгляд, ядовитой стрелой язвящий затылок.

XVII

Полупустынный лазарет спал, укрытый ночной тишиной. Альбус погасил свет, оставив лампочку слабо теплиться в коридоре. Молодая двурогая луна как неумелая кокетка заглядывала в распахнутое окно крохотной спальни. Тишина стояла такая, что было слышно, как на вышках переговаривается охрана, а со стороны эсэсовских казарм звучат неразборчивые скрипки. Сколько бы Альбус не вслушивался, этой мелодии он не знал, да и слишком тихой она была, едва уловимой, словно фоновый звук самой жизни. Это предавало ночи особый чарующий шарм, но и тревожило тоже: Дамблдор всегда считал скрипичные концерты самыми беспокойными и волнующими, глубоко западающими в душу.

Генри не солгал, пришел с дарами: вручил две покореженные железные миски, накрепко перевязанные тканью; Альбус уловил сводящий с ума аромат тушеной капусты и чего-то мясного сквозь несколько слоев тряпки. Желудок тут же подвело, выкрутило.

Медиков кормили неплохо даже по сравнению с шахтерскими, но не досыта. Давали ровно столько, чтобы не шатало от голода и выдерживали смены. Альбус привык к беспрестанному подсасывающем под ложечкой чувству, научился игнорировать позывы и резь в сжимающемся от недостатка питания желудке, но получив на руки две полные еды миски, не выдержал. В голове осталась единственная мысль — о еде, тепле, сытости. Запах капусты, которую он в довоенное время терпеть не мог, теперь сводил с ума, убеждая накинуться на снедь в безумном животном порыве. Но Альбус знал, что хуже длительного голодания лишь неконтролируемое переедание после. Во-первых, организм ничего не сможет усвоить и все усилия пропадут втуне, а во-вторых, всегда разумнее было растянуть порцию на подольше.

Сколь бы ни было велико искушение, Альбус сначала вскипятил воду, бросил туда горсточку листьев мелиссы и мяты и принес две кружки чая себе и Генри. Особо длинными сменами только отваром и спасались — мята помогала успокоить резь в животе, давая ложное чувство короткого насыщения.

— На фрицевской кухне работает один еврейчик, вечно что-то нам с ребятами оставляет, когда просто так, когда за услугу. Жирный — жуть! — Генри закатил глаза, выбирая из капусты остатки мясных хрящиков. — Но готовит вкусно и мужик неплохой. Говорил, вроде на воле поваром был… или кондитером?.. Не упомню.

Альбус беспокойно кивнул, вцепляясь побелевшими от усилия пальцами в вилку. Все, о чем он мог сейчас думать, была еда. О мягко-кисловатом вкусе тушеной с морковью капусты, о каплях жирка в подливе, о разваренных, редких волокнах мяса, тянущихся за вилкой. Еда уже остыла, но Альбусу казалось, что ничего вкуснее он в жизни не пробовал.

Тщательно прожевав первую порцию, Дамблдор рвано выдохнул, искоса поглядывая на Генри. Но тот увлеченно рассказывал о порядках на эсэсовской стороне, и не обращал на терзания друга никакого внимания. Альбус ощущал себя одновременно до одури счастливым и столь же жутко униженным: обычная еда низводила его до состояния больного животного, готового на все ради заветного куска. Переносицу обожгло, и Альбус запрокинул голову, кусая щеку изнутри, лишь бы не дать злым слезам пролиться.

— Нет, сегодня все какие-то напряженные: и немчики, и шлюшки. Уж сколько они пьют, так сегодня в три раза больше в себя залили, и все никак, — усмехнулся Генри, облизывая испачканные в капустном соке пальцы.

— А что, обычно не так? — спросил Альбус, лишь бы хоть на что-то отвлечься. Желудок спастически сжался, но Дамблдор упрямо отставил едва ли на треть опустевшую миску: больше было нельзя, хоть и до ужаса хотелось.

Они с Генри расположились прямо на полу в спальне, прижавшись спиной к плохой оструганной дощатой стене. Расстояния до кровати едва хватало, чтобы вытянуть ноги. Ютиться приходилось между окном и столом, тесно прижавшись плечами.

— Не-а, обычно они быстро косеют, еще до прихода Гриндевальда, а тут хоть бы хны. Более-менее расслабились лишь когда оберштурмбаннфюрер, наконец, свалил. Я потому и задержался, — пожал плечами Поттер, с удовольствием прихлебывая горячий чай.

Альбус подтянул колено к груди, укладывая на него подбородок. Перевел взгляд за окно: легкий ветерок раздувал занавески. Далекие огни эсэсовских казарм звездно мерцали сквозь густую тьму.

— А девушки как же, ушли?

— В смысле? — не понял Генри, — Куда ушли-то? Если ты про шлюх, то они обычно до утра сидят. Один раз так перепились, что на руках их до машин с утра тащили, — фыркнул он.

— Погоди, ты же сам сказал, что оберштурмбаннфюрер ушел и… — начал Альбус, но Генри замотал головой.

— Ты что думаешь, он с ними развлекается? Ой, Ал, я тебя умоляю! Зачем

Гриндевальду эти драные канарейки, когда рядом кто-то вроде фрау

Розье? — мечтательно хмыкнул Генри, постукивая ногтем по краю кружки, — Или эта Голдштейн. Все наши знают, что он их не просто так подле себя держит. За ум и харизму? Как же!

Альбус запрокинул голову, упираясь затылком в стену. Света, проникающего из коридора, едва хватало, чтобы развеять сизый полумрак крохотной комнатушки. Вспомнилась подбадривающая улыбка фройляйн Голдштейн, мягкие черты ее открытого лица.

Голдштейн — еврейская фамилия? Куинни была совсем не похожа на еврейку: она золотила волосы, по последней моде подводила глаза и носила строгое фельдграу. Местами в речи ее проскакивал едва заметный акцент (швабский? баварский? южный;), но в остальном она вполне сошла бы за чистопородную немку — гордую продолжательницу древнегерманского рода. Тонкий золотой ободок на пальце — не обручальное даже, супружий, — и звонкое «фройляйн» в спину. Альбус нахмурился, поймав себя на неуместном сочувствии. Пожалуй, быть любовницей такого непредсказуемого человека, как оберштурмбаннфюрер, таило в себе больше опасностей, чем выгод.

— Что вообще о нем известно, Генри? Я знаю лишь то, что Гриндевальд служил…

— Погоди, а это-то ты откуда? Об этом мало кто слышал, — искренне удивился Поттер, уставившись на Альбус поверх кружки. Дамблдор неопределенно повел плечами: признаваться, что подслушал чужой разговор, не хотелось. Генри пытливо вскинул брови, но не дождавшись ответа, сдался.

— Не знаю, ходят слухи, что он был летчиком. Вроде, бомбил Лондон в сороковом, — скривился Поттер.

Альбус крепко собрал перебинтованный кулак, чувствуя, как трескается сухая короста на ране. Боль пульсировала где-то на периферии, помогая отвлечься от всколыхнувшихся в душе чувств. Не поддайся он на уговоры сестры, мог бы тоже лежать под завалами бездыханным. Доходный дом, на первом этаже которого он арендовал небольшой кабинет, лег руинами после первых бомбежек. Два месяца непрекращающихся бомбардировок. Постоянный вой сирен и гул немецких Хейнкелей^[22] в воздухе. Почти полный мрак ночью и подавленная тишина разрушенных улиц днем. Переполненные бомбоубежища и подвалы. Тысячи убитых кошек и собак^[23], десятки тысяч убитых людей…

Дамблдор передернулся, сгоняя вдоль затылка колкие мурашки. Генри обернулся к нему, помолчал и добавил:

— Я тогда уже воевал и ничего этого не застал, но сестра писала… А ты?..

— Был там. Вернулся в конце сентября помогать в госпитале. А потом и на госпиталь упала бомба, — Альбус остро улыбнулся, встречаясь с Генри глазами. — Самое удивительное, что я и там выжил. Как будто Всевышний раз за разом вытягивает меня из хладных объятий смерти. Иронично, правда? Зачем старался…

Генри покачал головой, напряженно вглядываясь в ответ.

— В нашей семье есть глупая сказочка про плащ, способный укрыть ото всех невзгод. Иногда я думаю, как было бы хорошо, если бы он существовал на самом деле. Плащ-невидимка — идеальное преступление! Можно было бы столько всего стащить с кухни…

— У тебя в руках плащ-невидимка, а все, о чем ты думаешь, это как бы стащить еды? — Альбус расхохотался, — Боже мой, Генри, ты просто ужасен! Тебе что, пять лет? Ты мог бы с легкостью уйти отсюда!

Поттер разом посерьёзнел, отставил опустевшую кружку и придвинулся, укладывая ладонь на альбусово колено.

— Под плащом вдвоем не спрячешься.

Альбус замер, смято, взволнованно выдохнул и коротко облизал губы. Поттер, не встретив сопротивления, подался ближе — и наткнулся на выставленную в последний миг ладонь.

— Не надо, — едва шевеля губами, выдохнул Альбус. Генри с усмешкой, перехватил его руку, сжал перебинтованную кисть крепче, заставляя поморщиться от боли, привлекая друга к себе.

— Мы должны уйти отсюда вместе. Слышишь? Любой ценой вырваться на волю, — с жаркой страстью прошептал он, качнувшись вперед. Альбус в последний миг отвернул лицо, и губы Поттера задели щеку, скользнули по ней в бархатной ласке. Генри тихо рассмеялся, принимая это то ли за игру, то ли за лукавство, прижался приоткрытым ртом к теплой щеке, мазнул жарким по подбородку. Альбус зажмурился, ощущая, как возведенное сопротивление тает с каждым смелым касанием. Обреченно вздохнув, он сам нашел губы Поттера, вовлекая в поцелуй.

Они неторопливо изучали друг друга, не спеша углубить ласку. Словно впервые: отступая и возвращаясь. Альбус рвано дышал, чувствуя горячую ладонь Поттера на своем колене. Вот пальцы слегка сползли вверх по бедру. Альбуса пробило чувственной дрожью, он беззвучно ахнул, запоздало осознав, как мало нужно истосковавшемуся телу, чтобы вновь почувствовать себя живым. Генри фыркнул, лизнул нижнюю губу и, наконец, углубил поцелуй, толкаясь языком за кромку зубов.

— Мы сбежим, обязательно вырвемся отсюда, — шептал он в перерывах между поцелуями, жаля лицо Альбус обжигающими выдохами, — Но ты должен мне помочь, Ал… Я не справлюсь без тебя… — пробормотал он, зарываясь носом под челюстью, заставляя Дамблдора запрокинуть голову. Зубы сжали, прихватили тонкую кожу бледного горла — ощутимо, но мягко, не оставляя следов. Альбус скусал с губ готовый сорваться стон, упираясь затылком в стену. — У нас обязательно все получится. Только верь мне… Ты мне веришь, Ал?..

Альбус не знал, что ответить; не хотел отвечать. Вместо этого он извернулся, обхватывая Генри за шею, прижался, задевая бедром кружку. Та упала, с тихим звоном закатилась куда-то под кровать, оставляя веер крохотных брызг…

И тут в ночи завыли сирены. Сначала их было немного, но надсадный вопль как бабы-плакальщицы подхватили другие, пробуждаясь ото сна. То были сирены города, раскинувшегося ленивым зверем на высоте далекого пригорка. Альбус вздрогнул и резко отстранился, оборачиваясь в сторону приоткрытой двери.

Спустя целую вечность к ним присоединились и лагерные — потише, поплоще.

Они хрипели и плевались, пробуждая узников ото сна. Показалось, или сквозь их не прекращающий стон, Альбус различил мерный, отдающийся где-то за грудиной басовитый вой бомбардировщиков, несущих на крыльях близкую смерть.

Генри отодвинулся и гибко подобрался на ноги, метнулся к окну, вглядываясь в густую ночную темень. По всему лагерю бухали двери, раздавались испуганные окрики. Люди сыпали на улицу, подстегнутые паникой. Резкий высверк вспыхнувшего во тьме прожектора ударил Генри в лицо, ослепляя. Он отдёрнулся от окна, заслоняясь ладонью.

— Давно их не было, — заметил Поттер, настороженно прислушиваясь к гулу снаружи.

— Они?.. — выдохнул Альбус, цепляясь за стену неловкой ладонью и тоже поднимаясь на ноги.

— Мимо. На Берлин, должно быть, — махнул рукой Генри, — Но мне пора. Ты на всякий случай…

Договорить он не успел — первый удар сотряс окрестности, дрожью отдаваясь в подреберье.

Бомбардировщики не пролетели мимо. Они бомбили город.

В тот же миг на лагерь упала кромешная тьма: вырубили не только прожекторы, но и все освещение разом. Оказавшись в абсолютной темноте, Альбус испытал острейший приступ паники. На инстинктах метнувшись вперед, он вцепился в плечо Поттера, сжимая пальцы так крепко, что Генри зашипел. В десятках километров от них там, на пригорке, рвались бомбы, уничтожая заводы и фабрики, равняя с землей жилые кварталы. Глухие звуки ударов, вспышки взрывов, раздирающий уши свист, и снова, снова, снова, по кругу. Ночь окрасилась алом, полыхая заревом пожарищ. Генри вытащил Альбуса на улицу, и они оба свернулись под навесом козырька, возле крыльца, широко распахнутыми глазами глядя на умирающего в огне городского спрута.

Запоздало застрекотала зенитка, потом еще одна и еще. Испуганные людские вопли доносились со всех сторон. Им вторила надрывная, рычащая немецкая речь, сливаясь в один отрывистый, бессильный приказ: ..на месте! Оставаться на месте!

Дверь санчасти распахнулась, ударившись о косяк, Кохен застыл на пороге, уставившись на рдеющий горизонт; Альбуса и Генри он не заметил.

Сковырнувшись по ступенькам, тяжело припадая на правую ногу, Йозеф встал посреди двора, вытянувшись во весь свой рост, неотрывно наблюдая за тем, как все новые и новые бомбы падают там, где всего пару минут назад тихо тлела жизнь.

— В палате… люди, — прошептал Альбус, попытавшись выдраться из хватки Поттера, но тот удержал, не позволил уйти.

— Ничего с ними не случится, Ал! — выдохнул Генри, глядя в ту же сторону, что и старик Кохен. — Они бомбят город, не нас.

Очередной яростный всполох подсветил его лицо, отражаясь на дне широких провалов зрачка: Альбус заметил улыбку на губах, что целовал совсем недавно, улыбку злую, незнакомую и торжествующую, словно рот Арлекина, подкрашенный кроваво-красным.

Notes:

[20] здесь и далее: цитрат натрия, используется в трансфузиологии как
антикоагулянт донорской крови и её компонентов.
[21] нашивки заключенных
[22] немецкий бомбардировщик, один из основных бомбардировщиков
люфтваффе
[23] массовое убийство домашних питомцев. но вы это не гуглите, ладно?

Chapter 6

 

               

XVIII

Городу сильно досталось: пожары пылали всю ночь, сернистым маревом взвиваясь над горизонтом, рассекая тьму желтоватыми хвостами огня и дыма.

Эсэсовцам, пусть не сразу, но удалось восстановить подобие порядка в лагере и разогнать узников по баракам, но лазаретных никто не трогал. Генри давно ушел, а Альбус остался на улице, наблюдая за щекочущими вспышками все новых разрушений. Умом понимая, что в городе в основном старики, женщины и дети, он все равно испытывал странное удовлетворение, глядя, как тот стонет от боли, воет пожарными сиренами в разрежающимся сумраке нового дня.

Под утро прогремел очередной взрыв. Гулко захлопало, застрочило.

Успокоившиеся было солдаты вновь повскакивали, озираясь, но быстро поняли, что это горит склад боеприпасов. Снаряды рвались несколько часов, под их мерный рокот Альбус и уснул словно ребенок, укачанный материнской колыбельной.

С утра всех выгнали по перекличку под грохот строевого марша. Паника среди эсэсовцев улеглась, но тревога не угасла. Герр Абернети, еще более дерганный, чем обычно, наскоро прошелся по новому списку назначений, ломко зачитывая номера и направляя команды в город. Смены на заводах были отменены, узников собрали в бригады — разбирать завалы после ночной бомбежки.

Герр Гриндевальд на аппельплаце не появился. Кто-то из лагерных страшин, встав отлить до гальюна, видел, как в половине шестого утра, когда хлопанье снарядов поутихло, оберштурмбаннфюрер спешно покинул резиденцию на своем личном темном Хорьхе со светомаскировочными фарами в сопровождении фрау Розье. Куда они направлялись никто не знал. Об оберштурмбаннфюрере в лагере ходили разные слухи, но большинство из них можно было причислить к разряду «фантастики», а за остальные угодить прямиком на крестовину.

Кто-то из бригадных ядовито похмыкал, мол, оберштурмбаннфюрер почуяв, что пахнет жареным, решил сбежать, поджав хвост и прихватив все свои сбережения, но Альбус не слишком верил в подобный исход. Гриндевальд не производил впечателение человека, способного до паники испугаться нескольких взрывов. К тому же, Дабмлдор теперь знал это точно, он служил, а на войне чего-то только не случается, но ко всему быстро привыкаешь — или умираешь в числе первых. Вряд ли оберштурмбаннфюрер испугался авианалета; предположение о семье в городе, за которую Гриндевальд переживал, больше походило на правду, но Альбус и к этому отнесся с недоверием. Упоминание о брате, конечно, добавило зерна правды в эту теорию, но что-то подсказывало, что разгадка крылась глубже, или вовсе не там, куда смотрит большинство.

Но и без Гриндевальда атмосфера на построении стояла гнетущая. Охрана была рассеянной и нервной, ярилась пуще прежнего на любое неповиновение, прикрикивая на лагерников и щедро раздавая угрозы за случайный взгляд, брошенный не в ту сторону; оно и понятно, у половины из них в городе были семьи, друзья, хозяйство. Отлучиться со своих постов как оберштурмбаннфюрер они не могли, даже записок передать было не с кем. Зато после аппеля шоферов грузовиков, что поджидали народ перед брамой, облепили как мухи, пытаясь упросить каждый о своем.

Несмотря на общий раздрай и нарочитую строгость надзирателей этим утром, настроение лагерников было приподнятым. И хоть работы им прибавилось, но сама мысль о налете грела людские сердца сильнее выданной на руки пайки. Это было своего рода маленькой, но победой, в которой они не принимали участия, но все как один ощущали свою причастность. Ведь раньше бомбардировщики пролетали мимо, а теперь и их заметили, а значит что-то стронулось, изменилось в привычной системе мироздания. Колесо жизни сделало новый виток.

Бомбежка сделала то, что не смогла весна. Никто не хотел говорить этого вслух, но надежда затеплилась в, казалось, наглухо выстывших сердцах с новой силой.

XIX

Альбус снял жгут и бросил шприц в стальной поднос. Йозеф сам опустил подкатанный рукав, скрывая густую сеть кровоподтеков под кожей. Как бы аккуратно не ставились уколы, в таком количестве и в тонкие старческие вены — они оставляли след. Антибиотик помогал даже слишком хорошо: приступы приходили по паре раз за ночь и были короткими, кровохаркание прекратилось, а язвы на ногах затянулись сухими корками, хотя воспаление с суставов до конца не ушло. Йозеф немного набрал в весе и выглядел значительно лучше, чем прежде. Альбус рассчитывал, что он проведет в постели еще пару недель, но Кохен вернулся к работе сразу после авианалета, как будто взрывы далеких бомб что-то пробудили ото сна и в его душе.

Во всех нерабочих вопросах Дамблдор старательно его избегал. Ему не было стыдно за свои слова, да и разочарование великим гением давно угасло. Нечего ему было делить с этим человеком, как и нечего обсуждать. Своих проблем хваталось с головой. Зато Поппи с затаенной ребяческой радостью взялась за Кохеном приглядывать. Старик не возражал: сначала настороженный, хмурый, день за днем он медленно оттаивал сердцем в ответ на заботу Помфри. Он до смешного быстро утомлялся и не мог даже ассистировать на сложных процедурах, не то, что сам вести операции, но зато вполне способен был осматривать больных и назначать лечение, за что рьяно и взялся. Лагерников он принимал в огороженном закутке прямо в больничной палате, чтобы в моменты слабости самостоятельно доковылять до койки. Его методы диагностики интересовали Альбуса, но присматривался он к ним со стороны и с расспросами не лез.

— Как вы себя чувствуете? — дежурно уточнил Альбус, собирая в стальной поддон грязные инструменты.

Йозеф помедлил, прислушиваясь к чему-то внутри, покачал головой.

— Вполне сносно, спасибо.

Альбус рассеянно кивнул, опуская крышку стерилизационного кейса.

— И все же, не понимаю… — хрипло пробормотал Кохен, рассеянно поглаживая пальцами левое предплечье, — там, где пергамент старческой кожи пятнала уродливая расплывшаяся татуировка. — Откуда вы его достали. Препарат редкий, а особенно сейчас… Неужели Поттер сумел раздобыть?

Альбус отошел к умывальнику вымыть руки. Вода текла все так же слабо, приходилось ждать, пока наберется достаточно, терпеливо подставляя ладони под тонкую струйку. Для хозяйственных нужд ее набирали в колонке за крематорием и носили в ведрах, сливая в большой чан рядом с печкой, но, чтобы наскоро обтереть лицо хватало и проведенного водопровода. Когда-то недалеко от лагеря была старая водонапорная башня, но теперь она то ли сломалась, то ли забилась, а может насосные станции вышли из строя. Даже прагматичный оберштурмбаннфюрер не заинтересовался починкой, и теперь ее бурый перст возвышался неподалеку от южных ворот, став излюбленным пристанищем вороньих стай.

Альбус обтер руки о жесткое вафельное полотенце и взглянул на Кохена, с самого начала утомленный предстоящим разговором. Йозеф уже пытался выяснить, откуда взялся стрептомицин, спрашивал у Поппи, но та лишь удивилась вопросу. Криденс все еще бегал от еврея как от огня, а Альбус отмалчивался даже на прямые вопросы, отговариваясь поставками, но это Йозефа не успокаивало. Однажды Дамблдор застал его роющимся в медикаментах и запоздало порадовался, что продолжил зачем-то прятать антибиотик в своем столе.

Это была его тайна, его и только. Альбус не хотел ни с кем ею делиться. Все еще глубоко уязвленный, как легко Гриндевальд разгадал малодушный порыв даже раньше, чем он сам осознал его в полной мере, Дамблдор множество раз прокручивал случившийся разговор в голове и не находил ответов. Рядом с оберштурмбаннфюрером парализовывающая тревога не давала вздохнуть, не то, что думать нормально. Это не было ненавистью в бесхитростном ее понимании. До определенного момента Альбус и вовсе пребывал в наивном убеждении, что не способен никого ненавидеть. Считал ненависть, зависть и страх разрушающими душу. Однако война на многое открыла глаза: кое-что стерла, а иное — напротив, — выставила напоказ.

— Нет, Генри тут ни причём. Лекарство достал не он, — со вздохом признался Дамблдор, откладывая полотенце.

— А кто же тогда? — задрал косматую бровь Йозеф, инстинктивно учуяв слабину.

— Оберштурмбаннфюрер распорядился, — не стал юлить Альбус.

Кохен резко изменился в лице, стоило ему услышать эти слова. Он обморочно побелел, выкатив глаза, и так крепко сжал пальцы на своем предплечье, что ткань рубашки затрещала на разрыв. Альбус отшатнулся, недоуменно хмурясь. Старик Кохен выглядел сейчас как форменный безумец, готовый кинуться на него с голыми руками и разодрать в клочья. Губы его затряслись, белки глаз налились кровью. Он разжал сведенные судорогой пальцы и вдруг дернул рукав с такой силой, что ткань хрустнула, расползаясь по косой.

— А это тогда что же?! — глухо вскричал он, тыча Альбусу в лицо татуированное предплечье. Дамблдор отступил, скрещивая руки на груди в немой защите. Липкие пальцы тревоги обхватили, сжали зачастившее сердце. Дамблдор незаметно скосил глаза на дверь, надеясь, что Поппи не заглянет проверить, что они тут не поделили. — Это тогда — зачем?!

— Успокойтесь, — строго велел он. — И сядьте. У вас давление подскочит.

— Да плевать мне на давление, слышишь?! Ты лечишь меня тут нацистскими бирюльками, спасаешь мне жизнь! Да если бы я знал, откуда препарат, я бы никогда в жизни не позволил! — орал на него Йозеф, брызжа слюной. Побелевшие губы тряслись, под заостренными скулами в безумном усилии ходили желваки. — Чтобы все они — там?! А я вдруг и выжил? Чтобы этот гнилой человечишка по прихоти своей меня спасал?!

— Не орите так, — зашипел на него Альбус, разменивая тревогу резко всколыхнувшимся раздражением. — Кто-то услышит и тогда вам точно несдобровать!

— Да мне плевать, пусть хоть на кресте вздернут! Мало ли я настрадался в своей жизни?! Мало ли я…. Моя Розочка, доченька моя… — Кохен вдруг разом поник, зашатался и принялся заваливаться на бок. Альбус скакнул к нему, подхватил под локоть, пытаясь усадить обратно на стул, но Йозеф вцепился в его ладонь, заскреб ногтями кожу. — Розочку мою… Итамку, Мойшеньку…

Он заплакал, надсадно, по-стариковски подвывая. Альбус не смог удержать его вмиг ослабевшее тело и Кохен повалился на колени, а Дамблдор упал вместе с ним. Старик закрылся ладонью, прижимая пальцы к глазам. Сквозь них текли крупные горячие слезы, скатываясь по усеянной пятнами возраста руке и путаясь в клочковатой бороде.

— А-а и зачем я только выжил, урод старый! Зачем я выжил?.. Вот бы мне с ним… С ними… Лечь бы рядышком, — стонал он, покачиваясь.

Альбуса навылет прошило его болью, горестными стенаниями искалеченной души. Здесь, в лагере не клеймили заключенных, а номерки надевали на горло как удавку, но по живой плоти не резали, чернил не втирали. Татуировка на коже была несвежей: год ей было с хорошим лишком. Альбус передернулся, вновь напоровшись взглядом на синеватые цифры. Семь тысяч девятьсот тринадцать;

Кохен успел побывать в лагере смерти и выйти оттуда живым по счастливому билету.

Дамблдор неуверенно высвободил руку из его ослабевшей хватки, обнял старика за плечи, погладил пальцами голый, теплый череп, чувствуя под кожей каждую косточку, каждый уступ. Привлек к себе, чувствуя, как чужие слезы заливают рубашку. Йозеф плакал навзрыд и все никак не мог исторгнуть из себя то огромное, что гнило в душе. Горе — настолько большое, необъятное, что его хватило бы на сотню-другую таких, как он. А он грел его в одиночестве, лелеял в ладонях, взращивал мертворожденное, надеясь, что когда-нибудь оно пробудится и отогреет его в ответ. Никак не мог отыскать покоя: ни в смерти, ни в жизни.

Альбусу стало так жаль его, и себя, и всех вокруг, что он склонил голову, прижимаясь щекой к выпуклому стариковскому черепу. Закрыл глаза, вздрагивая вместе с ним, обнимая лишь крепче.

— Йозеф, Йозеф, вы выжили… — прошептал он, но рыдания, сотрясающие тело старика плеснулись от его слов лишь острее. — Расскажите мне о них. Прошу вас, пусть память… Хотя бы память живет. Расскажите?.. Что с вами стало? Что с ним стало? Йозеф…

Кохен молчал. Молчал он еще долго. Они просидели так должно быть с четверть часа, прежде чем на тихие увещевания Альбуса старик поднял голову, отодвинулся и утерся краем порванного рукава. Из носа его текло, редкие белесые ресницы слиплись, а веки набухли и потемнели от горя. Он сел на пол, прижался спиной к ножке стула. Альбус замер рядом, не смея нарушить опустившуюся тишину.

— Хелмно^[24], — выдохнул Йозеф, изучая взглядом свои узловатые пальцы. Он слабо закашлялся, похлопал себя по груди, с присвистом задышал, но приступ отступил и затаился в подреберье, дожидаясь ночной тишины. Альбус попытался было встать за водой, но старик дернул его за руку, останавливая. — Брось. Не сдохну. А если и сдохну — то кому какая потеря?

— Да перестаньте же! — не выдержал Дамблдор, — Вам второй шанс не просто так выпал!

— Мне-то выпал, — невесело усмехнулся Кохен, — А вот им… Мы же всей семьей в Хелмно попали. Жена моя, дочка с мужем, внуки. Мальчишки совсем, Мойше только семь годочков сравнялось. Все за бабочками по саду носился, натуралистом хотел стать… А стал — пеплом, Альбус. Их эти свиньи германские голодом сморили, а меня жить оставили! Зачем оставили?! Я смотрел, как они умирают. У меня на глазах умирают! Я даже коснуться дочери не смог, меня к ней не подпускали… В самый последний момент и тот не пустили! А я умолял… Я ведь даже…

Он снова заплакал, низко опуская голову. Слезы потекли, застилая вылущенные временем глаза, но теперь Кохен их почти не замечал, утирался изредка даже не моргая. Буравил взглядом своим почерневшие от времени руки, сжимал и разжимал костлявые пальцы, словно пытался сжать и передушить чью-то глотку.

— Они меня-то оставили лишь потому, что я ценный кадр. Хоть и еврей. Жид, а ценный, понимаешь, ты? Я не второй шанс получил, я билет в преисподнюю вытянул! И каждый день варюсь в этом адском котле, не зная, когда ж оно все кончится…

Альбус потянулся к нему, неловко обнимая за плечи. Слова полились из Йозефа как из прорванного мешка застучало просо. Он рассказывал о жене, о том, как увидел ее впервые — был тогда еще совсем мальчишкой, с друзьями бежал на речку пускать каменные блинчики по воде, но оступился и упал, — и как влюбился сразу и накрепко; чувство это было болезненное, но сладкое и лишь крепло со временем. Рассказал о доме, который они вместе отстроили, о дочке, которую вместе подняли, воспитали. Красавицей выросла, с глазами яростными и темными как ночное небо. О внуках, которым радовался на старости лет так, словно сам заново в детство обернулся. Как качал их на коленках: сначала одного, потом другого; лечил им зубы и выхаживал младшего от скарлатины; как справил качели в яблоневом саду, как учился, черт старый, вырезать ножом из дерева, потому что Итамке захотелось резную лошадушку, да непременно, чтобы рукой дедовой.

Как любил их — неистово и страстно, жаркой и ненастной своей любовью. И как потерял в одночасье — всех до единого.

— Простите мне резкие слова, Йозеф, я не знал… — прошептал Альбус после, и не признал собственного голоса: таким ломким и дрожащим тот был. Кохен слабо потрепал его по плечу и вдруг скользнул ладонью выше, погладил по волосам как ребенка.

— Да уж ты-то куда со своими извинениями, — пробурчал хрипло, медленно успокаиваясь. — Ничего уже не изменить, ничего не исправить.

Альбус закрыл глаза и вздрогнул в сухой спастике долгого рыдания. Слез не было, но боль, словно перетекшая из одного тела в другое, выкручивала его изнутри, рвала и душила.

— У меня, — вдруг выдохнул он, решаясь на откровенность, которой не позволил себе ни с кем, даже с Генри, — У меня там… Сестра и брат.

— Живые? — тихо спросил Кохен.

Дамблдор коротко кивнул.

— Я так подло поступил с ним, — признался он, каждое слово выталкивая из себя через силу, — Я… Аберфорт хотел уйти добровольцем, а я страшно испугался. Я подделал документы, чтобы его не взяли, но знал, что он может… Может пойти под другим, не своим именем. И тогда ушел сам. Знал, что он не посмеет бросить Ариану одну. Я… Так подло…

Кохен помолчал, рассеянно поглаживая его по виску. Произнес спокойно и четко:

— Ты правильно сделал. Ты вернешься — он поймет, а не вернешься, так простит. Но будет жить. Они будут жить. Ты все сделал правильно, Альбус.

Дамблдор мягко, но решительно отодвинулся, сел и провел ладонями по лицу, стирая следы сухой печали. Легче не стало, хотя он надеялся, что если откроется кому-то, доверит великую тайну (сам каждый миг умирая от иронии ее величия), то станет проще дышать. И, как писали множество стоиков, боль уйдет, стыд и сожаления отпустят. Но ничего из этого не случилось. Может быть, дело было в самом человеке. Уважение к Кохену он давно растерял, а жалость не способствовала личному катарсису. Теперь Альбус даже жалел, что поступил опрометчиво, глупо.

— И все же я считаю, что вы должны жить. Ничего в мире не происходит случайно, Йозеф, я выяснил это на собственной шкуре, — тихо, но очень серьезно произнес Дамблдор, не зная, кого из двоих хочет в этом убедить. То были пустые слова, лишенные истинной силы, но Кохену сейчас нужно было их услышать.

Старик задумчиво пожевал губу, тронул пальцами порванный рукав и сипло вздохнул.

— Только одежку попортил, дурак старый…

— Не переживайте, подлатаем, — слабо улыбнулся Альбус, поднимаясь на ноги и протягивая Йозефу ладонь. В тот самый миг, когда пальцы старика коснулись его, дверь отворилась и в образовавшуюся щель бочком втиснулась Поппи, нагруженная подносом с пустой посудой. Увидев сидящего на полу Кохена, она изменилась в лице и, строго нахмурившись, взглянула на Альбуса.

— Приступ?

Дамблдор покачал головой, помогая Йозефу подняться.

— Нет, все в порядке, не пугайся.

Помфри смерила их недоверчивым взглядом, шагнула к столу и поставила поднос на край. Подхватила стальной кейс стерилизатора, легонько встряхнула, оценив масштаб бедствия. Крышка от толчка распахнулась, Поппи и охнуть не успела, как на пол выскочил один из ланцетов, едва не пропоров ей ногу. Женщина отскочила в сторону, уставившись на него огромными испуганными глазами.

Альбус и Кохен медленно переглянулись.

Дамблдор шагнул вперед и наступил на лезвие плашмя^[25], придавив подошвой ботинка прежде, чем успел задуматься, зачем, собственно, это ему нужно. Йозеф одобрительно кивнул: он, как и многие медики, был в той же мере суеверен, сколько и скептичен.

— Знаете, — осторожно подбирая слова, произнес Альбус, — Поставлю-ка я кипятиться воду, надо все это хорошенько простерилизовать.

— Интуиция? — виновато улыбнулась Помфри.

Альбус безрадостно скривился в ответ.

— Ну, что ты, милая. Чистый врачебный опыт.

XX

К сожалению, чистый врачебный опыт его не подвел. Поппи попросилась отоспаться, пока бригадиры не вернулись, и Альбус отпустил ее пораньше с тяжелым сердцем. Они с Кохеном вместе обошли больных (одному к вечеру стало хуже, пришлось сбивать жар и менять повязки), и Альбус, отправив Йозефа отдыхать, сел за счетные формуляры, сверяя расходы и записывая лекарства в будущую поставку.

Без четверти одиннадцать дверь санчасти распахнулась, с грохотом ударившись о дверной косяк.

— Альбус! — крикнула Помфри в темноту коридора высоким, срывающимся голосом.

Дамблдор выскочил в сени, бездумно подхватывая на руки безвольное тело. Девушка, легкая как пушинка, была без сознания и даже сквозь шаль, в которую ее укутали в бараке, ощущалось, насколько болезненно горяча ее кожа.

— Что случилось? — плечом толкая дверь перевязочной, спросил он.

Вместе с Помфри в кабинет как привязанные гуськом проникли две лагерницы.

Одну из них Альбус видел впервые, а во второй с легкостью опознал Джофранку.

Цыганка была серой от тревоги, нервно кусала губы и зябко поводила плечами. Именно в ее шаль была укутана девушка, которую Дамблдор как безвольную куклу раскладывал на операционном столе.

— Сепсис. Шок. Она по дороге бредила, но перед самыми воротами отключилась, — отчиталась Поппи, споро развязывая крученные узлы шерстяной ткани.

Девушка дышала рывками, заглатывая воздух побелевшими губами. Грудь ее едва заметно вздымалась и опадала. Альбус содрал с ее головы сбившийся набок платок, отмел в сторону челку и с ужасом узнал в пациентке ту самую трогательную немку — малышку Одди. Но нынче ничего трогательного в ней не осталось: отекшее лицо пятнали алые всполохи румянца, влажные ресницы слиплись от соли, а цвет кожи тонких век был синевато-гадюшный. Девушка беспомощно распахивала обнесенные коркой губы, в уголках которых пузырилась слюна.

— Поппи, температура, — коротко велел Альбус, — Надо ее стабилизировать.

Дверь перевязочной скрипнула, на пороге замер Кохен. Быстро оценив ситуацию, он доковылял до стола, перехватил Помфри за руку и забрал у нее ртутный градусник, тщательно встряхивая.

— Стетоскоп, — сухо кивнул он, оттесняя Джофранку от стола. — А вы тут что забыли? А ну, вышли быстро!

Цыганка стрельнула злым взглядом в сторону Йозефа, но подчинилась, уводя за руку в коридор тихо всхлипывающую товарку.

— Температура? — настойчиво повторил Альбус, замеряя пульс и прощупывая подчелюстные ямки: лимфоузлы туго перекатывались под кожей словно крупные виноградины.

— Тридцать девять и четыре, — вместо Поппи ответил Кохен. Отложив стетоскоп, он принялся оттягивать девушке веки и губы, осматривая слизистые. — Дыхание поверхностное. Тахикардия усиливается. Солевой?..

— Нет, нужен альбумин, иначе пойдут тромбы, — распахивая железный шкафчик с лекарствами, пробормотала Поппи. В вопросах инфекций и Альбуса, и Йозеф доверяли ей беспрекословно, да вот только…

Дамблдор застыл, как громом пораженный. Выдохнул, на миг прикрывая глаза.

— Поппи, — позвал он, а когда женщина не ответила, продолжив перебирать лекарства гибкими быстрыми пальцами, повысил голос, — Поппи! У нас нет альбумина.

— Что?! Но как же? Был же! — отчаянно возразила Помфри, уставившись на него из-за плеча.

— Был, кончился, — ровно подтвердил Йозеф, задирая подол серого платья, — Альбус, у нее кровь.

— Где?..

Дамблдор подскочил к столу и в ужасе уставился на белье, перемазанное бурыми разводами межу худеньких ляжек. Растолкал колени, прижал и одернул руку — кожа была кипящей и влажной от проступившего пота.

— Я не понимаю… — пробормотал он, задирая юбку еще выше и обнажая лобок и острые подвздошные кости. Живот, несмотря на явную худобу девушки, был напряженный, горячий и выпуклый. Альбус тронул его пальцами, слегка надавил — тугой, вздутый. Он надавил сильнее, пытаясь прощупать плотный валик аппендикса, но наткнулся на тугое, жаркое уплотнение прямо в его центре, под впадиной пупка. Локализация не подходила. — Опухоль разорвалась? Киста?

Одди вдруг пришла в себя, дернувшись от боли. Застонала, распахивая глаза. Заскребла пальцами по железному столу, попыталась сесть. Поппи удержала ее за плечи, что-то зашептала, успокаивая. Девушка тревожно прислушалась, а потом захныкала, хватая Помфри за руку. Она повернула голову, дернула коленями и выгнулась от боли; изо рта плеснуло кровавой рвотой, заливая стол и край платья Поппи. Между ног у нее тоже закровило, потекло илисто-темным, вливаясь в желобки стального покрытия.

— Больно… мне так больно… — задыхаясь, прошептала она; темная кровь пузырилась на губах.

Поппи погладила ее по влажным от пота волосам и в немой мольбе уставилась на Альбуса.

— Нельзя ее вскрывать, пока не стабилизировали, — покачал головой Альбус. — Мы только навредим, заражение может расп…

— Нельзя ее вскрывать! — в перевязочную вновь ворвалась Джофранка. Бешено повела глазами, взглянула на пришедшую в себя Одди и кинулась к ней, хватая за руку. — Нельзя ее вскрывать, господин дохтур, она ребеноч’шка ждет.

— Какого… ребеночка? — холодея, переспросил Альбус.

— Как энто какого? Обыч’шнаго ребеноч’шка. Беременная она… — зачастила Джофранка, склоняясь к Одди и что-то пришептывая ей на своем курлычущем наречье. Девушка, заслышав знакомый голос, немного присмирела, но стоило Альбусу вновь ее коснуться, завыла в голос.

— Достаньте это из меня! Достаньте! — закричала она, выгибаясь на ледяном прозекторском ложе, — Умоляю! Я не хочу его! Не надо!.. Не трогай меня!.. Не прикасайся! Нет, не хочу! Не надо… Только не ты!..

— Альбус, это или выкидыш, или… — крикнула Поппи, но Дамблдор и сам понимал — что «или».

Кохен, бледнея, отступил на шаг. Альбус поймал его мятущийся взгляд и с удивительной легкостью осознал, о чем он думает. И пусть Одди была скорее всего совсем не похожа на его погибшую дочку, но сейчас Йозеф видел именно ее. Его девочка билась на операционном столе, выла и скулила, умоляя то ли помочь себе, то ли не трогать. Дамблдор шагнул к Кохену, закрывая ее спиной.

— Йозеф, идите, вы здесь все равно ничем не поможете, — мягко велел он.

Губы Кохена дрогнули, лицо окаменело.

— Ее надо в больницу. Альбус, девочке надо в город и срочно.

Дамблдор и сам это понимал. Только какая же больница для заключенной? Да и разве мало сейчас в разбомбленном городе своих пострадавших? Там, наверное, каждый врач на счету. Но без помощи Одди либо умрет в ближайшие сутки, либо… Попробовать стоило. В конце концов, это был последний шанс для умирающей.

— Ждите здесь. Капайте все, что есть, попытайтесь стабилизировать, — крикнул он, вылетая за порог перевязочной.

В коридоре едва не столкнулся с качнувшейся навстречу лагерницей, оттолкнул ее в сторону и выскочил в сени. В ночной темноте быстрым шагом преодолел двор, лишь у калитки бросив высунувшемуся в окошко охраннику заветное «срочно». Его пропустили, его всегда пропускали без лишних вопросов и никогда не досматривали.

Альбус не помнил, как несся по общей территории, огибая посты охраны, повинуясь одному лишь животному чутью. Но перед главными воротами притормозил, смиряя сбившееся дыхание.

— Куда спешим? — рявкнул охранник, вальяжно выбираясь из караулки.

Альбус, вытянув шею, смотрел на близкие огни эсэсовских казарм, мыслями уже пребывая там, влетая в Шухауз, в попытках отыскать герра Абернети и на коленях умолять его выделить машину для умирающей узницы.

— К герру коменданту. Пропустите, пожалуйста. Дело чрезвычайной важности.

Офицер смерил Дамблдора долгим взглядом и хмыкнул, поправив фуражку.

— Нет. Не назначено.

Альбус вздохнул, сжимая и разжимая кулаки.

— У нас возникла срочная проблема, в санчасти. Я глава лазарета, вы должны меня зн…

— Ничего я тебе, сука, не должен! — разозлился мужчина, хлопнув себя по боку рядом с висящей на широком ремне кобурой. — А теперь пошел отсюда, пока не пристрелил на месте!

— Пожалуйста, я умоляю вас! Дело чрезвычайной важности! — воскликнул Альбус и, вместо того, чтобы покорно отступить, напротив — шагнул ближе.

Охранник грязно выругался и, замешкавшись, все же выхватил револьвер: в ночной тиши сухо и отчаянно хрустнул предохранитель. А лоб Альбусу уперлось ледяное дуло. Он широко распахнул глаза, замирая со вскинутыми руками.

— Что я там должен тебе, сука лагерная, повтори-ка? — протянул охранник, явственно наслаждаясь его испугом.

Альбус сглотнул, медленно поднимая вверх раскрытые ладони.

— Я умоляю вас, пропустите… У меня там человек умирает!

— Ничего страшного, одной крысой больше, одной меньше, а хозяйке только на пользу! — хохотнул офицер, разглядывая его побледневшее лицо из-под полуприкрытых век. — Может и тебя пристрелить, крыска? Как думаешь, меня за это наградят?

— Не наградят, — окончательно понимая, что ничего не добьется, буркнул Альбус, кривя губы. — Хозяину твоему не понравится, смотри, как бы и тебя не пристрелил.

Охранник замер, не сразу осознав смысла брошенных в его сторону слов, а потом с замаха саданул Дамблдора рукоятью пистолета по скуле. Альбус тихо вскрикнул, шатнулся, но устоял. Офицер, окончательно рассвирепев, выхватил из кожаной петли на поясе дубинку и обрушил ее на плечи Дамблдора, сбивая с ног. Альбус упал землю, инстинктивно закрывая голову руками. Удары посыпались один за другим, отдаваясь оглушительной болью где-то в основании черепа.

— Ах ты, падла! Гнида лагерная! Да я таких, как ты!.. — орал охранник, лупцуя Альбуса что есть мочи.

Дамблдор свернулся на земле, подтягивая колени к груди, вжался лицом во влажную от выпавшего к ночи тумана траву, крепко жмурясь. Удары скоро престали ощущаться по отдельности, сливаясь в одно сплошное алое марево. Резиновый наконечник дубинки охаживал его бока, спину, ребра. Охранник замер на мгновение, переводя дух и утирая пот с лица. Пнул Альбуса сапогом в бок, а когда тот почти не отреагировал, снова занес ногу и вбил твердый каблук под ребра. На это Дамблдор уже взвыл в голос, почти наяву слыша хищный влажный треск, с которым ломаются кости.

— Что здесь, мать вашу, происходит?! — ледяной голос прорвался сквозь пелену боли, принося с собой передышку. — Вы совсем озверели?

— Так точно! То есть, нет… Заключенный, господин оберштурмбаннфюрер! Нарушает порядок после отбоя, рвется на территорию армейского лагеря, — отчитался охранник, вытягиваясь во фрунт.

Альбус, воспринимающий разговор словно сквозь вату, запоздало осознал, кого принесла нелегкая. Герр Гриндевальд собственной персоной подоспел к заслуженному наказанию. У Дамблдора уже не было сил ни подивиться собственной удачливости, ни как следует испугаться. Он как-то разом смирился, что сейчас ему пустят пулю в затылок и тогда, Боже, эта боль наконец прекратится.

Вкрадчивые шаги прошуршали по гравию. Мыски припыленных сапог замерли у Альбуса перед лицом. Он лежал на боку, все еще прикрывая руками голову. Сапог взметнулся, толкнул его в плечо, опрокидывая на спину. Альбус вскрикнул в голос от прошившей все тело боли и сжался сильнее. В лицо ударил луч белого света: герр Гриндевальд навел на него карманный фонарик.

— Пятьсот восемьдесят пятый? Вы? Чего вам в лазарете не сидится? — удивленно спросил оберштурмбаннфюрер, нагибаясь и как тряпичную куклу вздергивая Альбуса за скрещенные руки. Дамблдор закусил щеку изнутри до крови, но тихий скулеж все равно сорвался с губ. — Вы что же, Шрейер, его… избили?

— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, — не слишком уверенно ответил охранник, отмечая в голосе начальства ноты недовольства.

— Ты в своем уме?! Это начальник лазарета! — холодно осведомился

Гриндевальд, придерживая Альбуса за пояс. Без его крепкой руки Дамблдор бы упал, точно бы упал, свернулся на земле как букашка, изнывая от боли. Стоять было мучительно, но хотя бы не так унизительно, но от рук головы Альбус отнимать не спешил: а вдруг снова бить станут?

Шрейер проблеял что-то невразумительное. Альбус не видел его лица, но зато отчетливо слышал, как изменился голос, мигом утрачивая нагловатые хозяйские замашки.

— Да по тебе самому бункер плачет, слепой идиот! Еще раз попадешься мне на глаза, я тебя пристрелю, ей-богу, — прошипел Гриндевальд, — А ну, шагом марш в караулку и носа до утра оттуда не казать!

Улепетывал Шрейер едва ли не с благодарностью. Когда его шаги затихли, оберштурмбаннфюрер негромко позвал:

— Пятьсот восемьдесят пятый?

Альбус медленно опустил дрожащие ладони. Покачнулся, поднимая глаза на Гриндевальда. Тот смотрел в ответ без улыбки, чуть хмурясь. Потом вдруг потянулся навстречу, — Дамблдор отдернулся, раньше, чем осознал, вскрикнув. Гриндевальд замер. Медленно, напоказ раскрыл ладонь, демонстрирую платок с едва различимой в полумраке ночи серебристой монограммой.

— Он вам скулу в мясо рассек, все в крови, приложите. Вернетесь к себе, тогда промоете.

Дамблдор без удивления (на него уже не хватило сил) принял платок и прижал к ране, шипя от боли. Кровь и правда текла обильно, успев напитать воротничок лагерной робы; порезы на голове всегда сильно кровоточили. Гриндевальд смотрел на него, не мигая: зрачки его разноцветных глаз казались темными провалами ружейных дул, обернутые тонкой ниткой светлой радужки. Ноздри точеного носа дрогнули; Альбус с отрешенным удивлением осознал, что оберштурмбаннфюрер принюхивается к нему точно волк к мясу.

— Вы зачем рвались на территорию? — сухо уточнил он, поджимая губы.

Альбус, мигом вспомнив цель своего визита, вздрогнул и подался навстречу, зачастив:

— Господин оберштурмбаннфюрер, у меня в лазарете девочка, ей пятнадцать всего… У нее сепсис, она умирает. Я прошу вас, умоляю, пожалуйста, отправьте ее в город, в клинику…

Брови Гриндевальда дрогнули, придавая лицу восторженно-удивлённый и совсем юный вид. Он помедлил, потом спросил осторожно, словно не уверенный в том, что не ослышался:

— Правильно ли я вас понял, пятьсот восемьдесят пятый, вы меня просите отвезти ее в город, в немецкий госпиталь?..

Альбус кивнул, крепче прижимая платок к скуле.

— Потому что девочка умирает, у девочки сепсис. А оперировать вы ее почему-то не можете? — уточнил Гриндевальд, развеселившись.

Дамблдор снова кивнул.

— Не можем. Она нестабильна, а инфузию делать нечем. Альбумина нет.

— Так возьмите свежую кровь, — фыркнул оберштурмбаннфюрер.

Альбус опешил от такого невежества.

— Вы с ума сошли? Ей нельзя свежую кровь, да еще непонятно какой группы! У нее уже заражение, это может ее добить в считанные часы! А оперировать мы не можем, потому что…

— Да-да, я понял, потому что тогда она на столе у вас умрет, — хмыкнул

Гриндевальд, постукивая себя указательным пальцем по губам. —

Занимательно. Но допустим, я соглашусь, но машину смогу выделить только утром, так что же?

— Она до утра не доживет, — пробормотал Альбус, болезненно кривя рот, — Мертвый плод нужно удалять срочно.

— Плод?.. — переспросил оберштурмбаннфюрер.

— П-плод… — Альбус вдруг осознал, какую ошибку совершил, но назад слова брать было уже поздно, — У нее замершая беременность на раннем сроке. Мы… подозреваем.

Гриндевальд смерил его странным взглядом, покачал головой и развернулся на каблуках.

— Нет.

Дамблдор похолодел, на миг даже перестав чувствовать ноющую боль во всем теле.

— Она умрет!

— И пусть умирает. Мне до того какое дело? — равнодушно пожал плечами Гриндевальд, доставая из кармана портсигар и неторопливо выбивая сигарету. Размял ее в пальцах, поискал зажигалку. Альбус оторопело наблюдал за его ленными, расслабленными движениями, не в силах взять в толк, неужели оберштурмбаннфюрер и впрямь не понимает критичность ситуации?

 — Ей всего пятнадцать лет! Она ребенок, — воскликнул он.

Гриндевальд поморщился, затягиваясь крепким дымом.

— Она беременная баба. Знаете, что будет, если я привезу в город беременную бабу? Лагерницу? — хмыкнул он, кривя породистое лицо в брезгливой гримасе. Альбус отупело покачал головой. — О, я объясню. Будет проверка, пятьсот восемьдесят пятый. Неуставные отношения запрещены, это мне вам тоже напомнить?

Альбус задохнулся вскипевшей под ребрами злостью, рвано выдохнул и прошипел:

— Да что вы за бессердечное чудовище! Проверок боитесь?

Гриндевальд замер, не донеся сигарету до губ, и хрипло расхохотался. Альбус в исступлении пялился на его резкий профиль, подсвеченный холодным сиянием молодой луны. Красивый, породистый, молодой. Здоровый — такому еще жить и жить, беды не зная. А глупенькая светловолосая Одди, тоже, к слову, немка, сейчас умирала на операционном столе лазарета, всеми брошенная, испуганная, полубезумная от шоковой лихорадки.

— Проверка для меня — пустяк, а вот для ваших обожаемых евреев прямой ход в крематорий. Массово. Друг за другом и строевым шагом. Или вы этого хотите? — хохотнул Гриндевальд.

— Она немка! Не еврейка! Такая же чертова немка, как и вы! — крикнул Альбус, в слепой ярости швыряя окровавленный платок на землю.

Оберштурмбаннфюрер обернулся, скользнул глазами по платку, с наслаждением затянулся сигаретой. Вальяжно нагнулся, подобрал ткань — брезгливо, двумя пальцами — и небрежно сунул в карман.

— Я австриец, к слову, — холодно заметил он, щелчком отбрасывая в темноту недокуренную сигарету и делая стремительный шаг к воротам.

Альбус испуганно вскрикнул и бросился за ним, хватая за руку.

— Прошу вас… Умоляю… Я все что угодно сделаю, что угодно приму. Можете потом меня вздернуть, но только помогите… Кишки мне выпустите на плацу, но спасите ее! Она еще ребенок совсем, ей очень-очень страшно… Пожалуйста, если у вас есть сердце… — преодолевая острую боль, Альбус бухнулся перед Гриндевальдом на колени, прижимаясь влажным любом к обшлагу его рукава.

Оберштурмбаннфюрер замер, уставившись на него сверху. Альбус продолжал умолять его тихим срывающимся шепотом не поднимая головы, дрожал весь от макушки до пяток то ли от страха, то ли от боли, уже и сам не разбирая. Он бы стал целовать ему руки, если бы это помогло, что что-то подсказывало, что заработал бы в ответ очередную пощечину.

Гриндевальд вдруг обхватил его лицо ладонями, поднимая к свету. Твердые подушечки пальцев синхронно мазнули по нижним векам, щекотно задели ресницы, и Альбус осознал, что плачет. Слезы текли из глаз, солью разъедая свежую рану. Странно, как же он сразу не заметил? Гриндевальд рвано выдохнул и мягко оттолкнул его от себя.

— Ладно. Уговорили. Будет вам машина, пятьсот восемьдесят пятый. Уж больно сладко вы молите, — оберштурмбаннфюрер ядовито осклабился, склоняя голову к плечу, — Но позже я спрошу с вас за каждую руту^[26] дороги. Это понятно?

Альбус сглотнул вставший в горле ком и решительно кивнул.

Notes:

[24] один из первых лагерей смерти
[25] очень старое суеверие хирургов
[26] примерно 3 метра

Chapter 7

 

XXI

Первые дни Альбус провел в постели с лихорадкой. Поппи заглядывала к нему, меняла компрессы и помогала наносить мазь на ушибы, кормила жаропонижающим. Рану на скуле пришлось зашивать. Выглядела она не слишком хорошо: края были неровные и воспаленные, на швах то и дело выступала кровь. Лежать на спине Альбус не мог, лицом в подушку тоже, приходилось переваливаться на живот и неловко выворачивать голову. От таблеток голова была мутная и постоянно клонило в сон. Дамблдор поймал себя на дежа вю: точно так же он лежал с контузией в госпитале сразу после пленения, мучаясь от любого неосторожного движения и громких звуков. На вторые сутки, когда лихорадка усилилась, а отек и не думал спадать, Помфри не выдержала и вколола ему антибиотик. И пусть они тщательно продезинфицировали рану, заражение нельзя было исключить полностью, организм Альбуса был сильно ослаблен.

Альбус то проваливался в сон, то выплывал из его ватных объятий, ощущая реальность в отрешенном отупении: ненастоящей и зыбкой словно летний мираж. Иногда он слышал чужие голоса, но и они казались ему продолжением лихорадочных грез, и он путался в собеседниках, интонациях, фразах, иногда начиная шепотом с кем-то спорить то на родном британском, то и переходя на отрывистую немецкую речь.

В душном забытьи ему пригрезился Генри, его тяжелая ладонь на лбу, тихий шепот. Альбус попытался ответить, зашевелился, но, когда распахнул мутные глаза — Поттера в комнате уже не было. Приходил ли он в самом деле или это было очередным порождением больного разума, Дамблдор не знал.

Он сидел на полу у камина в их маленькой гостиной, прислонившись спиной к кованой решетке, за которой бесновалось яркое пламя. Кожу жгло и покалывало, но Альбус упрямо читал лежащую на коленях книгу, не поднимая головы. Со стороны кухни доносились тихие шорохи — это Аберфорт собирал поздний ужин. Ариана что-то напевала наверху: слов было не разобрать, но мотив показался Альбусу знакомым.

Дамблдор хмурился; текст никак не желал складываться в знакомую последовательность и ускользал от понимания. Он вчитывался в строки, которые будто менялись под его напряжённым взглядом. Альбус устало вздохнул, потер переносицу и перелистнул страницу.

Замер, уставившись на иллюстрацию женского тела. Рисунок был до того подробный и тщательный, что Альбус испытал прилив не свойственной себе брезгливости, вглядываясь в раскрытое аутопсией тело. Каждый орган, выложенный рядом, был подписан и пронумерован. Легкие, печень, почки, сердце, железы и петли кишечника, — все покоилось рядом с мертвым девичьим телом. Кроме матки и придатков. Альбус низко склонился над страницей, пытаясь понять, что так привлекло его внимание. Какая-то неявная странность, как знакомое слово с пропущенной буквой, за которое цепляешься взглядом. Рядом темнела надписанная от руки строчка. Альбус сощурился, пытаясь разобрать мелкий убористый почерк. В виски впились иглы боли, но Дамблдор упрямо вглядывался в текст, сумев наконец различить, что скрывалось за чуть смазанными чернилами:

Ex malis eligere minima.^[27]

Страница глянцевито блестела на отгиб. Альбус осторожно провел по гравюре, задохнулся и отбросил атлас, в ужасе уставившись на пальцы. Липкая и густая как патока кровь пятнала кожу. Разбитый нервной дрожью, он попытался встать, но оскользнулся и едва не повалился спиной в огонь.

По доскам пола расползалась темная лужа, истекая, бурля насквозь из щелей старого пола, словно магма, нагнетаемая внутренним давление, выплескивается из жерла вулкана. Светлые хлопковые штаны промокли в считанные мгновения, отяжелев, сковав движения. Альбус беззвучно вскрикнул и попытался отползти, но тело прошило острейшей болью, и он упал, парализованный ужасом и слабостью, щекой прямо в расползающуюся кровяную лужу. Встать уже не мог, не мог двинуться, пошевелиться — ни рукой, ни ногой, лишь ощущал, как в глотку с каждым лихорадочных вздохом забивается железистый запах крови.

Грубые шаги рассекли тишину. Альбус не видел подошедшего — человек не попадал в фокус его мятущегося взгляда, застыв где-то на границе. Минуты медленно текли, сжираемые паникой, в ушах тяжело бухала кровь. Альбус попытался закричать, позвать на помощь, но из горла вырвался сдавленный хрип больше похожий на птичий клекот.

Человек подошел. Теперь Альбус видел носки его армейских сапог, утопающих в крови, что, не останавливаясь, красила комнату подобно безумной фантазии экспрессиониста. Дамблдор уставился на начищенныю до тусклого блеска кожу, пытаясь подавить новую волну паники, холодящей загривок. Что-то смутно знакомое виделось ему в этом, тревожное — смертельно-опасное.

Незнакомец нагнулся. Альбус ощутил, как чужие пальцы стальной хваткой сжались на его загривке, дернули вверх. Тело не слушалось, ощущалось неподъемно тяжелым, но человек легко вздернул его на ноги, и Дамблдор наконец смог рассмотреть его лицо.

— Просыпайся. Она умерла, — бесстрастно и холодно произнес Гриндевальд, встряхивая его как кутенка.

Дверной проем за его спиной вспыхнул белесым светом, в очерченном прямоугольнике мигнул тонкий девичий силуэт. Альбус перевел взгляд туда: показалось, что Ариана спустилась из своей комнаты, но это была не сестра. На пороге стояла Одди, в светлом свободном платье и с длинными волосами, разложенными по плечам. Девушка мягко улыбнулась Альбусу и покачала головой. Гриндевальд обернулся и рявкнул:

— Убирайся!

В тот же миг Альбус ощутил такую острую боль в затылке, что слезы хлынули из глаз. Он забился в удерживающей хватке, наконец осознав, что вновь может двигаться. Уперся ладонями оберштурмбаннфюреру в грудь, с силой толкнул…

И проснулся на мокрых от пота простынях. Щека пульсировала, спину ломило, но температура, казалось, наконец угасла. Альбус прижал ладонь ко лбу и уставился в занавешенное окно, силясь вспомнить, что же ему снилось, но картинки из сна истаяли как зыбкий мираж стоило открыть глаза. Дамблдор медленно ощупал скулу поверх сбившейся повязки. Вздохнул и с усилием поднялся на ноги.

Пока он медленно одевался, стараясь лишний раз не тревожить гудящую спину, в коридоре застучали шаги и дверь в спальню открылась. Поппи замерла на пороге, сжимая в руках кружку.

— Ты зачем поднялся? Тебе еще пару дней лежать! — воскликнула она.

Альбус обернулся, стараясь поскорее застегнуть лагерную робу. Спину он не видел, но украшенные зеленовато-черными кровоподтеками плечи не оставляли сомнений, что творится сзади.

— Еще и повязку содрал, — укорила его Помфри, — Альбус, ты самый ужасный пациент из всех, кого я видела. Хотя нет, был у меня один француз…

Дамблдор постарался улыбнуться, но получилось скорее оскалиться — криво, на край запекшегося рта. Поппи вздохнула и подошла, поставила кружку. Отстранила его руки, и сама застегнула оставшееся пуговицы на курте под горлом.

— Знаешь, когда ты такой ввалился, я даже не сразу поняла, что произошло, — слабо улыбнулась она. — Девчонка умирала, никак не давала себя вытянуть, еще и ты — весь в крови. Ты помнишь, как мы тебя волокли?

Альбус покачал головой. Остаток ночи прошел для него в мутном беспамятстве.

Хорошо, хоть до лазарета добрался, а не свалился в канаву по дороге. Переохлаждение в его состоянии — хуже не придумаешь.

— Ты меня зашила? — хрипло спросил Дамблдор после долгого молчания, не узнавая собственного голоса.

Поппи качнула головой.

— Я с Одди возилась. Тебя Йозеф шил. Несмотря на слабость, руки-то помнят, — Поппи приподнялась на мыски, равняясь с Альбусом в росте, и вгляделась в набухший шрам. Коснулась вокруг, мягко надавливая. Дамблдор скривился, но терпеливо дал себя ощупать. — Жаль, след останется. Это оберштурмбаннфюрер тебя так?

Альбус удивлённо вскинул брови — лицо тут же дернуло болью. Он и не замечал раньше, как жива его мимика и как сложно обходиться совсем без нее. Теперь каждое выражение требовало не просто усилий, но было сопряжено с разгрызающим кости пожаром.

— Нет. С чего бы ему? — честно признался Альбус.

Поппи вздохнула и отступила на шаг, не глядя ему в глаза.

— Не знаю, — чуть виновато пробормотала она. — Но он вчера заходил сюда.

Вроде как интересовался счетными книгами, все проверил, но потом словно между делом уточнил, когда сможешь вернуться к работе. О чем вы условились?..

Альбус, забывшись, пожал плечами.

— Ни о чем конкретном. Просто ползал перед ним на коленях на виду у охраны.

— Но ты же к герру Абернети шел, — возразила Поппи.

— Не дошел. Меня не пропустили. Это все… охрана, — нехотя буркнул Альбус.

Помфри понятливо кивнула и шагнула к двери.

— Лекарство выпей, пожалуйста. Бессмысленно пытаться оставить тебя в постели еще на день? — со смешком спросила она.

Дамблдор покачал головой. Она уже почти вышла, когда Альбус спохватился.

— А Одди, кстати?..

Поппи могла бы и не отвечать — по выражению ее лица он все понял. Понял даже раньше, словно уже знал сам. Это знание жило в нем, пульсируя где-то в области сердца с того самого мига, как он открыл глаза, пробуждаясь от кошмара.

— Ты не помнишь, но, когда вернулся, она уже никакая была. А до города еще час езды, — вздохнула Поппи, — Они бы и не успели. Но хотя бы попытались…

Альбус повторил слова эхом в своей голове, а Помфри, помявшись, вдруг добавила:

— Криденс ужасно расстроился. Я его никогда таким не видела. Поговоришь с ним?..

Альбус обещал поговорить, но не успел.

На следующий день Криденс едва не убил Германа Тицхена.

XXII

Дамблдор остался разбирать поставку. Поппи, пожелав ему спокойной ночи, удалилась в женские бараки. Она теперь осторожничала ночевать в санчасти, предпочитая контролировать ситуацию изнутри. Альбус ее за это не винил, он и сам ощущал себя выжатым и перекрученным, как старая половая тряпка. Смерть Одди подломила его сильнее, чем он мог подумать. Едва начавшая оживать душа вновь оказалась под колпаком из сомнений и горя по глупой случайности: он даже не знал этой девочки, видел всего пару-тройку раз, но стоило закрыть глаза, под веками возникало ее разметавшееся на прозекторском столе окровавленное тело. Было ли дело в том, что юная немка похожа на Ариану, или тут крылось нечто иное, что Альбус никак не мог ухватить за хвост?

Когда он думал, как она умирала, все отступало на задний план. Альбус нередко слышал истории о переломных моментах, которые меняли чужую жизнь до неузнаваемости. Какое-то время ему казалось, что его момент уже наступил: сначала, когда отправился на войну, потом — когда попал в плен, но теперь… теперь он, кажется, начинал понимать, что дело было вовсе не в нем. Или не только в нем.

Дочь и жена Кохена, его внуки. Семья Поппи, о которой она все еще не решалась говорить. Родители Криденса. И еще сотни тысяч других таких же узников, замученных, запытанных, не вынесших голода и лишений, отправленных в газовые камеры скрести бетонные стены скрюченными пальцами в попытке добрать последний вздох. Все они были лишь людьми, и Альбус никогда не задумывался, кого из них он оставил за порогом, шагнув в новую, уродливую от и до, реальность.

Никого он не мог спасти. Даже себя не мог. Всегда делал недостаточно, сколько бы ни пытался. Чего-то не хватало и Альбус, лихорадочно пытаясь отыскать недостающий кусочек головоломки, совершал ошибку за ошибкой.

Дверь приоткрылась, в щели показалась голова Криденса. Он взглянул на Альбуса, молчаливо приблизился и встал рядом. Дамблдор протянул ему список и указал на один из ящиков. Какое-то время они работали в тишине, передавая друг другу синий химический карандаш. Альбус видел, что Криденса гложет чтото, но тот никак не мог подобрать нужных слов. Дамблдор вспомнил просьбу Поппи, но убеждать никого не хотелось. Его приветливому натужному терпению давно вышел срок.

Криденс закончил со своим ящиком и вернул список, заглянув Альбусу в глаза. Тот нарочно тянул, надеясь, что мальчишка уйдет, верно оценив его нынешнее состояние, но у Криденса было сегодня странно доверительное настроение.

— Альбус, — начал тот, дергая формуляр в руках Дамблдора за уголок, — Мне надо тебе кое-что сказать.

Альбус промычал невнятное, вычеркивая очередную строчку. Список подходил к концу, дальше игнорировать потуги Криденса начать разговор было бы откровенной грубостью.

— Это важно, Альбус, — не унимался мальчишка.

Дамблдор со вздохом отложил карандаш. Криденс смотрел на него своими черными глазами, где зрачок так полно мешался с радужкой, что не было видно края. На бледных скулах пылали пятна румянца, а губы слегка подрагивали. Он старался держать себя в руках, не показать волнения, но получалось откровенно плохо.

— Я знаю, от кого… Чей это был ребенок.

Альбус ощутил толчок под ребра: легкие сжались, не давая крови ни капли кислорода, глотку стянуло петлей кожаной удавки. Рассеченную щеку обожгло укусом боли, и Дамблдор передернул плечами, пытаясь заглушить одно другим.

— Разве это теперь важно? — тихо ответил он. Сказал и только тогда всерьез задумался: ведь действительно не важно. Ни малейшего значения на имеет — Одди мертва. Ее нерожденный ребенок мертв и того раньше. Имеет ли важность то, кем был его отец?

Альбус знал и видел, как в лагерях относятся к чужой смерти. Та, давно войдя в привычку, перестала рождать в узниках чувства скорби и жалости. Через трупы просто переступали и шли дальше, ведь каждый понимал, что, если задержаться и заглянуть в мертвенные глаза — следующим можешь стать уже ты. Альбусу хотелось верить, что сам он очерствел не полностью. Что каждая песчинка жизни, выскользнувшая сквозь пальцы, оставила в нем свой след — крохотную царапину, не позволившую забыть. Но время шло, чужая боль истиралась из памяти, не оставляя после себя и шрама. Ничего. Ни одна метка не кровоточила.

Криденс нахмурился, осекшись об его холодность. Альбус же отрешенно удивился его горячности. Мальчишка был в лагере гораздо дольше, чем сам Дамблдор, прошел через унижение, боль и смерть, но отчего-то гибель юной немецкой узницы не обошла его по касательной, а прошила насквозь, задев сердце.

— Ты не понимаешь, я правда знаю. Одди… Она говорила мне. Говорила, что боится, — упрямо возразил Криденс, все еще надеясь достучаться до Альбуса, но тот лишь раздраженно пожал плечами.

— Мы пытались ее спасти, Криденс. Мы сделали все, что было в наших силах, — губы его едва шевелились, слова звучали не громче шороха ветра за окном. Криденс насупился, повел глазами, словно пытаясь отыскать поддержку у пустых стен кабинета.

— Ее изнасиловали! — выплюнул он, упершись взглядом в шкаф.

Альбус сухо кивнул: что-то подобное он и предполагал. Может девчонка и была в бреду, но придя в себя лишь на мгновение все, о чем она просила, это вырезать отродье из ее чрева. Слова могли быть помутнением, результатом интоксикации и вспышки лихорадки, но эмоции были искренними. Одди не хотела этого ребенка. Да и кто бы хотел? Она была юна, но уже обречена влачить жалкое скотское существование на пределе усилий, глядя на мир из-за колючей проволоки. Здесь бы себя сохранить, а не давать чужой жизни пробиться, чтобы угаснуть в первые же дни в холодном брюхе барака.

— Ты знал, что она ждет ребенка? — взгляд Альбуса упал на подрагивающие от волнения пальцы мальчишки. — Ты знал, что она беременна и ничего не сказал?

— Она… — Криденс замялся, моргнул, сжимая руку в кулак так, что побелели костяшки. Слова давались ему через усилие, горечью вязли на языке. — Она просила молчать.

— Ты мог ее спасти, Криденс, — возразил Альбус, не замечая, каким жестким сделался его голос; каким холодным и разочарованным.

— Она просила молчать! — воскликнул мальчишка, прижимая ладони к лицу. Он ссутулил плечи, стараясь стать как можно меньше, спрятаться от укоряющего взгляда; задрожал, шумно дыша сквозь зубы, то ли давя подступающие слезы, то ли пытаясь справиться с оглушающей яростью, а может оба сразу. — Она просила никому… я не мог! Я пытался ее уговорить, но женщины в бараке…

— И они знали? — Альбус вяло усмехнулся, но то была злая, колкая усмешка, переросшая в болезненный оскал. Щеку дернуло болью, но Дамблдор не обратил на краткий спазм никакого внимания, продолжая буравить взглядом склоненную черноволосую макушку. Криденс поднял голову, сверкнул больными глазами изпод челки. Дамблдор утомленно покачал головой, обвел ладонью кабинет.

— Приберись тут, хорошо? — смягчая тон, попросил Альбус в усталости растирая набрякшие веки. Криденс неуверенно кивнул, посеченный его безразличием наотмашь, но у Дамблдора не нашлось сил ответить на его внутренний огонь.

— Иди, я… Я подежурю. Тебе нужно отдыхать, — скованно ответил Криденс.

Альбус помедлил, потом придвинулся и обнял мальчишку за плечи, зарываясь носом в вихры на его макушке.

— Все совершают ошибки. Но эта ошибка — не твоя. Не вини себя, хорошо? — Криденс коротко кивнул; плечи едва ощутимо подрагивали. Мальчишка обнял Альбуса поперек спины, но почувствовав, как Дамблдор дрогнул от боли, тут же разжал пальцы.

— Мне просто… Я все думаю, что мог бы сделать больше. Мог бы успеть хоть что-то… — прошептал он.

Альбус потрепал его по волосам.

— Ты не Бог, Криденс, чтобы карать и миловать. Да и в Богов я не верю. Хотя иногда хочется… — медленно протянул Альбус, вперив остановившийся взгляд в стену.

Криденс молчал, дожидаясь окончания фразы, но Дамблдор слишком глубоко ушел в свои мысли. Тогда мальчишка пошевелился в объятиях, поднял голову и виновато заглянул ему в лицо.

— Чего хочется?..

Альбус закостенел, сжимая губы в бескровную линию. Должно быть, взгляд его сделался так страшен, что Криденс невольно отодвинулся.

— Чтобы высшие силы покарали ублюдков, способных сотворить такое… — промолвил Альбус. Что именно он имел в виду, Дамблдор и сам не знал: Одди, себя или весь этот лагерь. Эту войну, Германию, оберштурмбаннфюрера Гриндевальда. Беспомощность, что цвела внутри, давая буйные побеги и оплетая душу. Собственную холодность, за которую даже не было стыдно.

Малодушие, боль утраты, ядовитую горечь… или что-то еще? Все и ничего. Разом.

Криденс низко опустил голову, разглаживая ладонями край своей арестантской робы.

— Ты думаешь… месть помогает искуплению?

Альбус коротко качнул головой.

— Но иногда приятно думать, что в конце пути мы все получим то, что заслужили, верно?..

XXIII

Герман все продолжал весело скалиться, когда лезвие скальпеля по самую рукоять погрузилось ему в шею справа.

Альбус словно провалился в липкий густой кисель — по-другому объяснить остановившееся вмиг время он не мог; Криденс что-то прошипел — губы его шевельнулись, но до Дамблдора не долетело ни звука, — и решительно провернул скальпель по часовой.

Один из парней-носильщиков стремительно зеленел; рот второго безвольно распахнулся: нижняя губа отвисла словно у большого младенца, светлые глаза едва не вылезли из орбит. Он согнулся пополам, извиваясь в сухих желчных спазмах.

Лезвие хрупнуло — Альбус не слышал, расстояние было слишком велико, но знал, чувствовал кожей, — влажно вгрызаясь в полый хрящ трахеи.

А потом время напротив истерично ускорилось. Из-под тускло блеснувшей на солнце стали брызнула алая артериальная кровь. Криденс отскочил в сторону, выдирая лезвие из раны. Веер кровяных брызг хлестнул по траве.

Альбус скатился со ступеней крыльца, отталкивая с дороги одного из парней. Тицхен неловко переступил на ослабевших ногах, лицо его сделалось удивленным и обиженным, рука дернулась к шее. Сквозь пальцы хлестала кровь, пузырясь на каждом выдохе. Он попытался что-то сказать, распахнул по-рыбьи беззвучно рот — плеснуло алом, пачкая зубы, — и медленно осел на молодую траву.

— П-помогите! — заорал кто-то за спиной у Альбуса. Дамблдор не обернулся: он уже зажимал скользкое от крови горло, чувствуя, как из-под ладони толчками утекает чужая жизнь. — Убивают!

Альбус попытался прижать рану сильнее, но пальцы не слушались, извивались как влажные черви. Он бросил бессильный взгляд на Криденса, хотел было прикрикнуть, чтобы позвал Поппи или хотя бы принес жгут, но натолкнувшись на холодный решительный взгляд в ответ, осекся. Никого он не собирался звать. Криденс с жадным исступлением наблюдал, как Герман Тицхен захлебывается собственной кровью, щедро затекающей ему в глотку.

Герман булькнул, захрипел, запрокидываясь: из уголков его рта потекло алое, скатываясь ручейками на рубашку. Альбус наконец смог перехватить рану, зажимая покрепче: пальцы то и дело проваливались в мягкое горячее мясо, ощупывая разрыв изнутри.

— Его надо в операционную! — выдохнул Альбус, не сразу понимая, что от неожиданности и волнения перешел на родной английский. Один из парней склонился к нему, в ужасе глядя на задыхающегося Тицхена. Руки у него тряслись, конвульсивно хватаясь за воздух. — Помогите мне, — повторил Дамблдор уже на немецком. — Хватайте за плечи!

Последнее, что он увидел перед тем, как дверь санчасти захлопнулась, был Криденс. Он стоял, запрокинув голову к небу, расслабленно повесив вдоль тела руки. Плечи расправлены, лицо исполнено почти библейским спокойствием. Должно быть, впервые он не сутулился, не пытался скрыться от чужих взглядов, не избегал самой жизни в жадном ее проявлении.

К нему, вскинув оружие, уже спешила охрана. Криденс обвел пространство перед крематорием рассеянным взглядом и разжал пальцы, роняя в траву окровавленный скальпель. Сопротивляться он не собирался.

Дверь захлопнулась, отрезая ту реальность, где Криденс наконец был свободен, от этой — где на руках у Альбуса Дамблдора умирал Герман Тицхен.

XXIV

— Они его убьют, — Поппи была белее мела. Она то вскидывала, то роняла безвольно руки, то тянула, почти рвала край передника. Кохен сидел рядом, рассеянно и медлительно поглаживая ее по плечу.

Криденса увели пару часов назад. Все это время они колдовали над Тицхеном, пытаясь остановить кровотечение и собрать воедино разорванные ткани. Остро отточенный медицинский скальпель оставлял ровный разрез, и Криденс знал это как никто другой. Разъятые мышцы проблемой не были, а вот надсеченные понизу ткани языка и изорванная трахея могли оказаться смертельней, чем обильное артериальное кровотечение.

Альбус уже несколько раз отлучался проверить Германа. Руки тому накрепко примотали к кровати: Тицхен в бреду, едва отойдя от анестезии, забился и попытался выколупать из горла трахеостому^[28], едва не сведя на нет все их старания. Он бешено вращал глазами, силясь говорить, но получалось лишь хрипяще мычать. Язык слабо шевелился в распахнутом рту воспаленно-розовым червем, а кровь медленно напитывала повязку. Даже обильная тампонада не могла остановить ее до конца, оставалось только ждать и оставить рану в покое, но Тицхен постоянно ворочался, грозясь в неосторожности сорвать повязку.

Кохен поднялся, проковылял вдоль коридора, скрываясь за занавеской больничной палаты. Альбус, дождавшись, пока шаги Йозефа утихнут, качнулся на стуле и взял ледяные ладони Поппи в свои, мягко сжимая. Под ногтями женщины чернела не до конца отмытая кровяная кайма.

— Зачем он на него напал? — бессильно спросила Помфри.

Альбус впервые видел ее такой — раздавленной, почти убитой горем. Покрасневшие глаза в сетке алых сосудов под набрякшими веками метались; зрачки были сомкнуты в тонкое угольное ушко, словно Помфри и сама страдала от невыносимой боли.

Альбус принялся растирать ее холодные руки.

— Он знал, кто изнасиловал Одди, — промолвил он тихо.

Поппи вздрогнула, подалась навстречу как притянутый неизбежностью мятник.

— Он же не?.. — прошептала она.

Дамблдор скупо кивнул, слова тут были излишни. Да и как облечь в них, запаковать то, что он чувствовал сам, когда скальпель рыл чужую плоть, а солнце слепило глаза с насмешливой беззастенчивостью. Поппи вскочила на ноги, заходила по узенькой кухне, слепо налетая на мебель. Задела локтем пустую кружку, но не заметила, а та упала, покатилась и замерла у ножки стола в полу дюйме от каблука альбусова ботинка.

— Боже мой. Господи Всеблагой! — шептала Помфри, — Я ведь должна была догадаться! Как же я просмотрела…

Альбус скрестил руки на столе, упираясь в них лбом. Моргнул, чувствуя, как за глазницами копится тяжесть. Знобкая дрожь скатилась вниз по загривку; Дамблдор передернул плечами, пытаясь отогнать прочь мысли, что преследовали его с того самого мига на улице, когда застывшее лицо Криденса исказилось в усмешке.

Он сразу все понял, но должен был понять еще раньше — накануне, когда Криденс смотрел на него из-под ресниц как бездомный щенок, прибившийся к случайному прохожему в поисках тепла, страдая от невыносимой душевной муки. А Альбус поленился его утешить. Малодушно отвел глаза, утомленный тем, что копил в себе. Это была его вина. Именно он заговорил с Криденсом о мести.

Именно он мог, но не остановил зарождающийся пожар, позволив ему гореть.

То был его поцелуй Иуды.

Поппи вдруг резко остановилась, точно налетев на невидимую стену. Лицо ее дрогнуло, а из глаз хлынули слезы.

— Они же его убьют! — в который раз повторила она, бессильно падая на стул.

Вернулся Кохен, взглянул на плачущую Помфри и с кряхтением опустился подле.

— Не убьют, — прохрипел он, коротко кашлянув, — Не убьют. Сначала по всем правилам проведут дознание.

— Искалечат! — всхлипнула Поппи.

Йозеф, бросив быстрый взгляд на Альбуса, медленно покачал головой. Они оба понимали, что старик врет, но подыгрывали его лжи как маленькие, прячущиеся за занавеской, дети.

— Я пойду к Гриндевальду и все ему расскажу, — решился Альбус, потирая переносицу. Солнце светило в окно, бликами рассыпаясь по стенам. Тонкий луч его как молодой побег, полз по светлой скатерти, вкрадчиво чертя стол, тарелку, ладони Альбуса поперек. День был чудесный, теплый и безветренный. Волосы Поппи золотились надо лбом; тонкий завиток, выбившийся из-под платка, лип к влажной от слез щеке.

— С чего бы ему тебя слушать? — спросила Помфри, утирая нос, и ожесточённо добавила. — Давно тебя не били?!

В комнате воцарилась тишина настолько глубокая, что казалась зловещей. Поппи сконфуженно потупилась и вдруг разрыдалась с новой силой.

— Не ходи-и, — с подвыванием запричитала она, — А вдруг тебя то-оже… Не надо, Альбус, прошу-у…

Кохен притянул ее в объятия, укачивая как ребенка. Альбус все-таки поднялся, ощущая тупую, подламывающую боль во всем теле. Шагнул было к выходу, но Йозеф остановил его взмахом ладони.

— Посиди пока, я схожу. Узнаю, что там да как. А потом уж ты.

— Вас не пропустят, не стоит и пытаться, — слабо возразил Дамблдор, ощущая малодушное желание вернуться к окну, опуститься за стол и закрыть лицо ладонями — точно, как Поппи. Только не плакать ему хотелось, нет, последние слезы он отдал Одди; оглохнуть, ослепнуть, на долгий удар сердца перестать существовать в этой странной, отдающей Шекспиром, жизненной трагедии.

Кохен протянул ему ладонь — Альбус помог подняться, придержал старика за локоть. Поппи глядела на них из-под влажных ресниц, утирая покрасневший нос.

— Пропустят. Я тоже тут без дела не сидел, — махнул рукой Йозеф. Шагнул к двери, — солнце оплело его безволосую голову сияющей короной, словно не желало отпускать. Вспыхнуло и затихло; набежавшая тень оказалась густым перистым облаком. — Я узнаю, что смогу, а вы побудьте тут, да не делайте глупостей.

Последнее было обращено к Альбусу.

XXV

Часы на полке тихо клокотали, отсчитывая время до отбоя. Они опаздывали ровно на семь минут, но сколько не подводи их, на следующий день они снова принимались за старое. День медленно клонился к закату. Лагерь утопал в вечерней прохладе. Альбус замер в тревожном оцепенении, прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Он уже трижды подскакивал на ноги, надеясь, что это Йозеф вернулся. Поппи, следящая глазами за стрелками часов, беззвучно шевелила губами: молилась или проклинала?..

Кохен, едва не столкнувшись в дверях санчасти с дневальным, принесшим вечернюю пайку, выглядел непривычно озабоченным. Он, прихрамывая, заглянул на кухню и поманил их за собой. Плотно прикрыв дверь спальни, Йозеф со стоном опустился на кровать и вытянул больную ногу. Помфри, успевшая немного успокоиться пока его не было, вновь спала с лица. Альбус усадил ее на единственный в комнате стул, а сам, превозмогая ноющее ощущение в плечах, присел на край стола.

— Криденс в бункере, — безрадостно промолвил Йозеф.

Поппи тихо вскрикнула и зашептала на французском: вот теперь она и правда молилась.

Бункером звался подвал одного из каменных домишек, приютившихся на самом краю трудового лагеря, за мастерскими. На первом его этаже кабинеты занимали начальник лагерной охраны, пара его секретарей и машинисток, и с десяток офицеров чином повыше, что контролировали весь армейский распорядок и составляли смены дежурств.

Были там и допросные, даже изолятор на пять койкомест для длительного содержания арестантов, но последний обычно пустовал: права была Поппи, после фрицевских дознаний мало кто выбирался живым и уж тем более на своих двоих.

Под домом располагалась сеть разветвленных тоннелей. Рабочие из вечно знающих поговаривали, что те, точно растительные корни, пронизываются весь лагерь без исключения, но Альбус в эти бредни не верил. Будь оно так, их давно бы уже залило весенними паводками, подмывая каркасы, и все строения сложились бы внутрь, как карточный домик, погребая под собой и лагерных, и охрану.

Доподлинно знали лишь о карцере.

Карцер был бетонной коробкой без окон, где пытали заключенных. До Гриндевальда туда часто отводили политических, а назад они возвращались топливом крематорного жерла. Печи были жадны и прожорливы, они никогда не упускали шанса набить свои каменные брюха.

При оберштурмбаннфюрере калейдоскоп смертей ненадолго затих, но иногда по ночам из бункера доносились истошные крики. Были то вопли запытанных невинных, что теперь навсегда остались призраками его серых стен, или же бункер требовал свежей крови? Никто из заключенных не знал, но все обходили приземистое здание с темной крышей стороной.

Тень его вытягивалась громоздкой тушей, шевелилась точно живая перед самым закатом, метра не добирая до колючей ограды. Считалось, что ступить в нее даже случайно — плохой знак. Тронешь сизый сумрак хоть пальцем, и сам угодишь в глухой бетонный погреб.

Но Криденса увели именно туда, а значит назад его можно было не дожидаться.

Альбус так крепко сжал пальцы, что у него занемели руки, а вены вздулись темными канатами на тыльной стороне кистей. Он смотрел прямо перед собой, слушая, как Поппи бесслезно всхлипывает, утирая нос скомканным отрезом бинта. Тонкий стебелек алого света пророс сквозь занавески, коснувшись изголовья кровати. Альбус зацепился за него взглядом и проговорил медленно, взвешивая каждое слово:

— Мы что-то можем сделать?

Йозеф, подумав, осторожно покачал головой.

— Там в дежурке Биккель. Помнишь тот, что с переломанной рукой после паводков ходил? — Кохен нагнулся, задрал штанину и принялся массировать гудящую ногу. Через истончившуюся икру наискось пролегал длинный, похожий на молнию, глубокий шрам. Альбус пялился отупело: за ушами гудело и токало, перед глазами мелькала сизая взвесь. Его слегка мутило — от беспокойства, голода и лекарств, — а слюна кислотой вязла на зубах. — Так вот, он говорит, что там сейчас три эсэсовца орудуют. Пытари. Сам Гриндевальд прислал. Что-то им от мальчишки нужно, уж не знаю. Может, еще за Аннербаха решили спросить или за что…

Кохен осекся на полуслове.

Альбус резко поднялся на ноги и, ни слова не говоря, вывалился в коридор. На подгибающихся ногах он добрел до крохотной уборной, склонился над раковиной и исторг из себя воду с желчью вперемешку. Отстранено порадовался, что не успел затолкнуть в себя еды прежде, чем его снова скрутило и вырвало. Резь в желудке усилилась, его полоснуло вновь, но уже пустой, взбитой с воздухом пеной. Альбус вцепился в края жестяной раковины, чувствуя, как темнеет перед глазами. Осторожно сполз на пол и сел, прижимаясь виском к прохладной стене. Моргнул — раз, другой, — утер дрожащими пальцами губы.

Шагов он не расслышал, как не расслышал и чужого голоса. Свое имя-то узнал с опозданием. Кохен коснулся его влажного лба, оттянул тонкие веки и помассировал виски. Вздохнул и легонько похлопал Дамблдора по здоровой щеке.

— Альбус. Альбус! Слышишь меня? Поппи сейчас принесет мятный отвар. Ты только не отключайся, ладно?

Дамблдор попытался кивнуть и вяло увернуться от пытливых рук старика, ощупывающих его лицо и шею. Но Кохен вдруг с силой надавил ему под скулой — в опасной близости с воспаленным шрамом. Альбус сдавленно зашипел от боли, приходя в себя.

— Послушай меня, хорошенько послушай. Не хотел говорить при Поппи, незачем ей этого знать, — Йозеф придвинулся. Горячие сухие ладони обхватили лицо, сжали, заставляя сфокусировать плывущий взгляд. Кохен шептал, едва шевеля губами, но глухой голос отдавался Альбусу в подреберье.

— Я видел Криденса, меня к нему пустили. Он плох, избит, но пока жив. Но дело не в этом, Альбус. Они спрашивают его не про Аннербаха, не про Тицхена, нет. Они спрашивают его про Генри Поттера. Ты понял меня? Про Поттера.

Альбус непонимающе уставился на старика. Вскинул руки, впился пальцами в сухие запястья, пытаясь отодрать их от своего лица. К горлу подкатил очередной ком, но внутри было так пусто, что сотрясающие тело спазмы угасли едва начавшись.

— Только Поппи — ни слова. Ясно? — Кохен с поразительной силой встряхнул его. Отшатнулся прочь и неловко поднялся, оберегая больную ногу. Он вышел в коридор, оставив Альбуса приходить в себя в одиночестве. Дамблдор глубоко вздохнул, задержал дыхание, медленно выдохнул; трижды повторил по кругу. Остро пахло желчью и слабым раствором хлорки. Где-то тихо билась вода, но Дамблдору казалось, что каждая капля гулко разбивается внутри его черепа.

Кохен вернулся, потянул его за плечо, помогая подняться. Альбус позволил вздёрнуть себя на ноги, ощущая тело тряпичным, набитым не соломой даже, а острым и колким конским волосом, — все зудело, язвило внутри, хотелось содрать с себя кожу. Все так же безвольно он позволил довести себя до кухни и усадить на табурет, принял кружку с отваром. Слабый парок вился и пах мятой. Помфри мягко подтолкнула его под локоть.

— Пей, станет легче.

Альбус поднес кружку к губам и сделал глоток.

Мятный отвар на вкус был словно желчь с хлоркой.

XXVI

После отбоя Кохен впервые за долгое время ушел ночевать в бараки, объяснив, что оттуда «слушать и реагировать» выйдет скорее, чем из отрезанного от общего лагеря колючей стеной лазарета. Альбус не стал его задерживать. Он весь оставшийся вечер испытывал тревогу в компании Йозефа, словно тот носил за пазухой нож, предназначенный его сердцу. Слова о Генри задели за живое. Семена сомнений упали в благодатную почву, давая первые ростки. В отупелом оцепенении Альбус перебирал воспоминания, словно бусины, нанизанные на тонкую леску.

Мог ли Кохен добиться встречи с Криденсом или он выдумал все, но тогда — зачем? Какой в этом толк? А если же нет, то почему перед ликом смерти

Криденс вдруг решился на откровение? Или это был не он? Что за связи у Кохена с охраной? И что ему известно, что он успел понять?..

Вопросы копились, ответов не было. Альбус утомленно вздохнул, опускаясь лбом на скрещенные на столешнице руки. Голова была свинцово тяжелой и пустой одновременно. Из глубин памяти сверкнуло, печатаясь на задней стороне век: из двух зол выбирай меньшее. Откуда это поднялось и почему вспомнилось именно сейчас?

Поппи выросла на пороге неожиданно и тихо. Прошла и села напротив, дрожащими пальцами подтолкнула к Альбусу по столу записку. Дамблдор поднял голову, близоруко щурясь, вгляделся в спешащие строчки.

— Йозеф пишет, что завтра нас допросят. Всех, в том числе и Германа.

Альбус ощупью нашарил спичечный коробок, открыл, пересчитал драгоценные спички и выбрал одну. Бросил записку в эмалированную миску и поджег. Обрывок скручивался нерешительно, почти испуганно. Из миски потянуло грязным дымом.

— Он не сможет ничего сказать. Он вообще не может говорить, — заметил Альбус отрешенно.

Поппи кивнула, тронула еще горячий пепел и растерла по пальцам, пристально изучая грязно-серые мазки.

— Но может писать. Знаешь, я думаю, он здесь шпионил.

Криденс? — едва не спросил Альбус, вовремя прикусив язык.

— Он все время был в крематории, вряд ли мог что-то увидеть.

Поппи долго вглядывалась в его застывшее лицо, прежде чем спросить.

— А было что, Ал?..

Дамблдор покачал головой. Сначала нужно было поговорить с Генри и все прояснить, а потом посвящать подругу в свои тайны. Если они вообще были — эти самые тайны.

Из двух зол выбирай…

— Я больше так не могу, — с неожиданной злобой выдохнула Поппи.

Она решительно поднялась, тщательно выбрала из мойки чистый скальпель и выскользнула в коридор. Альбус, проводив ее взглядом, напряженно прислушался. Легкие шаги подруги поглотили сумерки. Зашуршала, пересыпаясь, занавеска.

В палате у самой двери, там, где они устроили Тицхена, скрипели половицы. Этот мерзкий назойливых звук невозможно было ни с чем спутать. Дамблдор чуть хмурясь, различил это тихое поскрипывание, показалось, или уловил надсадный вздох Германа сквозь вентиляционную трубку.

Пара легких надрезов. Распустить скрепляющие рану нити невыносимо просто, если подумать. Один легчайший взмах руки в сонной неизбежности больничной палаты. Поппи не была хорошим хирургом, швы у нее получались неровные и небрежные. Хорошим человеком она тоже не была, но Альбус не мог ее за это винить.

Из двух зол…

Он жадно вслушивался в вечернюю тишину. Из глубин памяти на этот раз выплыли совсем другие слова — обреченные надписи со стен барака, где он провел первые ночи. Имена, даты, крылатая латынь. Безликие, незнакомые ему люди скалились, глядя из темноты. Черный мазок жирного пепла на скатерти напоминал жука. Альбус задумчиво прихлопнул его ладонью.

Поппи вернулась столь же бесшумно. Опустилась напротив, помедлив, положила на стол скальпель. Альбус протянул руку и стер с лезвия кровяной мазок. Помфри поймала его взгляд и вдруг скривилась; Дамблдор не сразу понял, что это улыбка, а не болезненный оскал смертника.

Они оба надеялись, что доза обезболивающего достаточно сильна. И оба ошиблись. Первый надсадный хрип донесся до их обостренного слуха спустя пару минут напряженного ожидания.

Поппи дрогнула, бросила быстрый взгляд на дверь, повела глазами, каменея. Альбус, не мигая, смотрел куда-то в стену поверх ее плеча. Что-то упало, негромко звякнуло, ударившись о дерево досок. Заскрипела рамой старая кровать; ножки стукнулись об пол — раз, другой. Поппи смотрела прямо перед собой — на серый холодный металл, расчеркнувший их жизни, навсегда отделивший до и после.

Когда хрип сорвался в тихий фистульный скулеж, Альбус поднялся на ноги, тронул Помфри за плечо и произнес, улыбаясь бескровными губами.

— Думаю, нам с тобой не помешает выпить чаю.

Notes:

[27] из двух зол выбирай меньшее
[28] соустье между трахеей и окружающей средой, помогающее пациенту
дышать

Chapter 8

 

XXVII

Альбус так устал, что не мог спать. Этот тип усталого отупения знаком лишь тем, кто работает по ночам, работает с пьяницами, детьми и животными, в общем, шлюхам, мясникам и врачам.

Когда утром за ними пришли, Альбус был готов. Вернее, ему казалось, что был, на деле же руки дрожали. Поднявшись с рассветом, он проверил оставшихся в лазарете пациентов, тщательно выписал показатели в тетрадь наблюдений. Привычные действия слегка утишали колышущуюся в душе как ледяной студень тревогу. Но стоило остаться наедине с мыслями, как беспокойство поднимало чешуйчатую голову, впиваясь клыками в нежную мякоть изнанки. Альбус ждал, когда за ними придут. Сидя за столом на крохотной кухне, он ждал, когда дверь распахнется и в сени ворвутся эсэсовцы.

Он думал, что готов, но ощутил леденящий страх, когда молоденький служка из младших офицеров, поигрывая дубинкой, велел ему поднимать зад и следовать на дознание.

Их троих — его, Поппи и Кохена, — провели под конвоем через весь лагерь под неусыпным взором собирающейся на работы толпы. Узники не оборачивались вслед, не крутили головами — за это легко можно было получить от аузира^[29] под дых, но неусыпные взгляды впивались в спины и плечи, ледяной щекоткой ползли по коже.

Их завели по одному, тщательно досмотрели и разделили. Альбус успел обменяться с Поппи быстрыми взглядами: подруга была бледна, кулаки решительно сжаты, губы — тонкая бескровная нить. Конвойный толкнул Дамблдора в спину, подгоняя вниз по коридору. В допросной, где его заперли на час с небольшим, чтобы страх настоялся, были голые стены и железный стол, прикрученный к полу крупными стальными винтами, с единственным задвинутым под столешницу стулом. Альбус не решился на него сесть.

Альбус прижался лопатками к ледяной стене и закрыл глаза, прокручивая в голове варианты диалога: ни один из них ему не нравился. Он молился только об одном, чтобы Поппи не тронули. Про себя и Кохена и думать не смел.

Где-то на грани слышимости капала вода. В какой-то миг от тревоги и безделья Альбус начал концентрироваться на этом звуке и не смог вовремя остановиться. В висках свились крепкие черви боли, вгрызаясь прямо в мозг. Дамблдор тряхнул головой и нахмурился, пытаясь унять начинающуюся мигрень. В затянутое решеткой окно бил тусклый свет, чертя квадраты на полу. Альбус подошел, нагнулся, тронул один из них кончиками пальцев, словно намеривался собрать и спрятать в кулаке. Пол был холоден, казалось, холоден сам солнечный свет.

В тот же миг дверь отворилась. Альбус вздрогнул и резко обернулся, теряя равновесие. Поднял глаза — на пороге стоял герр Абернети, прижимая к груди серую папку. За его спиной маячили два конвойных. Оружие при них было, но держались оба солдатика расслабленно, почти лениво. Внутрь они не вошли, остались стоять у двери.

Герр Абернети (он был в штатском, а Альбус, сколько ни силился, не мог вспомнить его звания) подошел к столу, потянул на себя железный стул, ковырнувший ножками пол. Звук разлетелся, забился под потолком, заставив эсэсовца поморщиться. Абернети сел, уложил перед собой папку и торжественно раскрыл ее, словно собирался не допрос вести, а приставлять Альбуса к награде.

— Что ты делаешь? — недоуменно спросил он, словно только заметив неловкую позу узника.

Дамблдор медленно поднялся, шагнул к столу и замер, потупив взгляд.

— Я… — начал Альбус, пытаясь придумать достойное оправдание. Не признаваться же, что пытался потрогать солнечный зайчик? Еще решат, что он психически больной. — Показалось, что видел мышь.

— Мышь? — лицо герра Абернети вытянулось. Он стремительно огляделся по сторонам, костенея плечами. Забормотал себе под нос, — Полная антисанитария. Ужасно. Надо провести дезобработку…

Он достал ручку из нагрудного кармана и придвинул к себе верхний листок. Оглядел Альбуса с ног до головы и что-то пометил.

— Так-так, заключенный под номером пятьсот восемьдесят пять. Вызван для дознания по поводу нападения, совершенного заключенным под номером триста двадцать восемь вчера в районе полудня на заключенного…

Речь у герра Абернети была монотонная, канцелярская. Не умел он допрашивать и никогда этим не занимался. Альбус незаметно выдохнул, слегка расслабляясь:

может все обойдется? Если бы его хотели убить, то прислали б кого-то поматерее. Уж точно не коменданта — сухопарую кабинетную крысу.

Его спрашивали коротко и по существу, но стоило Альбусу ответить, повторяли вопрос снова и снова. И так по кругу, пока у Дамблдора не начал заплетаться язык и окончательно не разболелась голова. Он провел в маленьком бетонном кабинете полных двенадцать часов: то в одиночестве, когда герр Абернети уставал и куда-то отлучался, вновь задвигая стул под столешницу, то выслушивая одни и те же вопросы с одной и той же интонацией. Воды не давали, но единожды позволили сходить в туалет под конвоем.

Они полночи просидели с Поппи на кухне, продумывая подробности истории, которую расскажут завтра, но в итоге сошлись на том, что чем меньше они скажут в принципе — тем лучше для всех. Просто Тицхен неудачно повернулся во сне, окончательно содрал повязку. Рана раскрылась, тонкие плохонькие нитки лопнули. Пациент умер от обильного кровотечения, но позвать на помощь так и не смог.

Сложнее оказалось заставить себя отвязать еще не успевшие окоченеть руки Германа и разложить их поверх покрывала. Альбус помедлил, но не стал смыкать ему веки: подернутые мутной пленкой глаза до самого утра невидяще вглядывались в низкий больничный потолок.

В графе времени смерти Альбус поставил прочерк. За этот прочерк его спросили восемнадцать раз, повторяя вопрос за вопросом. Казалось, герру Абернети абсолютно плевать, начни Дамблдор выдумывать неправдоподобные детали. Все это напоминало сюрреалистичный фарс, каждый из участников которого играет свою роль, но из разных постановок. Или вовсе говорит на другом языке, не понимая собеседника.

Его отпустили лишь когда за узким решетчатым окном окончательно стемнело. Сменившаяся охрана проводила Альбуса до малых ворот и отстала, разговорившись с заскучавшими на постах пулеметчиками. Дамблдор, словно согбенный старик, клонясь к земле от усталости, побрел по дорожке, но у крематория остановился. Скользнул пустым взглядом по серой стене, поднял глаза к небу. На гладком куполе небосвода разгорались звезды. Мерцающий свет их был холоден и равнодушен. Из-за облака выглянула луна: гладко срезанный край обещал скорое полнолуние. Дамблдор с отупелой насмешкой подумал было, что он и сам как эта серая мерзость на небе: в рытвинах и шрамах, неспособный более светить для других. Да и мог ли когда-то? Или весь доступный ему свет всегда был лишь отражением чего-то большего, а он, как грубая подделка под человека, довольствовался трепетной жизнью в чужой тени, даже не подозревая об этом.

Дверь лазарета приоткрылась. Узкая полоса электрического зарева мигнула, вытягиваясь, дробясь по ступенькам. Поппи негромко окликнула Альбуса по имени, зовя внутрь. Дамблдор зябко передернул плечами и шагнул к ней.

Они справились, кажется, справились сегодня. Отвели беду, в диком языческом ритуале пролив кровь и слезы. Общая тайна связала их накрепко, сильнее кровных уз. Поппи смотрела на него из сияющих янтарем сеней и слабо кривила губы. Альбус неожиданно протянул ей руку — так остро ему захотелось ощутить человеческое тепло, а не отражение зеркального отблеска, сталью полоснувшее душу. Помфри сжала его пальцы, утягивая в душную узость прихожей.

Но расслабиться и выдохнуть не успел: у оберштурмбаннфюрера были на него другие планы.

XXVIII

Альбус осторожно постучал в знакомую дверь и замер, ожидая разрешения войти. Голова слегка кружилась, вернулась угасшая было тошнота. Все вокруг было каким-то нереальным, тонким и блеклым, дрожащим на изнанке век. В голове стояла звенящая пустота, а в мышцах поселилась болезненная, надсадная легкость.

Дверь кабинета распахнулась так неожиданно, что Альбус не успел отшатнуться, лишь заторможенно дернулся, как очнувшаяся ото сна сомнамбула. Оберштурмбаннфюрер замер на пороге, скользнул по фигуре Дамблдора диковатым взглядом, словно не сам велел зайти. Потом посторонился, без слов пропуская Альбуса внутрь и повернул торчащий в замке ключ.

— Садитесь, — бросил он, указывая на одно из кресел.

Альбус приблизился и пристроился на краешке. Гриндевальд вернулся за стол, собрал в простую картонную папку бумаги, завязал хлопковые ленты и убрал ее на край стола. Дамблдор следил за ним из-под ресниц, словно за передвижением опасного хищника, гуляющего вне клетки. Несмотря на смертельную усталость, в груди ворочалась тяжесть темного предчувствия.

Оберштурмбаннфюрер был без кителя — тот висел на спинке его рабочего кресла, — в распахнутой на три пуговицы от горла рубашке, демонстрирующей разлет острых ключиц; рукава рубахи были подкатаны до локтей, подтяжки — спущены с плеч и болтались по бедрам. Выглядел герр Гриндевальд подомашнему встрепанным, но живым и подвижным, совершенно лишенным сонной тяжести, о которой задумываешься после полуночи. Альбус с рассеянной завистью следил за его хищными, но не суетливыми движениями, всеми силами давя желание зевнуть.

Оберштурмбаннфюрер опустился в кресло, сложил руки на столе и уставился на Альбуса с немым вопросом. Дамблдор оцепенел, не слишком понимая, чего от него хотят. Вызов пришелся неожиданно, цели визита конвоир ему не называл, может и сам не знал, но Гриндевальд явно чего-то от него дожидался. Еще бы понять — чего, а не выставить себя полным олухом, достойным лишь наказания.

Альбус дрогнул ресницами, отводя взгляд и вдруг чудовищно широко во весь рот зевнул, едва успев прикрыться ладонью. Краснеть от ужаса ему еще не доводилось, но все бывает в первый раз. Гриндевальд в ответ на это словно бы развеселился, по крайней мере угол его губ дернулся в кривой усмешке.

— Простите, — пробормотал Альбус.

— Рихард вас окончательно усыпил? Больше никогда не доверю ему вести допросы, — фыркнул оберштурмбаннфюрер, откидываясь на спинку кресла.

Альбус нахмурился: ему потребовались лишние три секунды осознать, что Рихардом звали герра Абернети. Надо же, какое великолепное, бурное имя, совсем не подходящее такому маленькому человечку.

— Знаете, для чего я вас вызвал? — оберштурмбаннфюреру, казалось, надоело над ним издеваться.

Дамблдор покачал головой. Он осторожно повел шеей, пытаясь отогнать сонную одурь. Взгляд отчаянно бегал, ни на чем не задерживаясь: стол, край застекленного шкафа, занавешенное окно. Альбус старался держать глаза открытыми, но с каждым мгновением сделать это получалось все тяжелее.

Гриндевальд поднялся, отошел к маленькому журнальному столику, приткнувшемуся в самом углу между стеной и диваном. Альбус бросил взгляд через плечо, но сразу отвернулся. Вместо этого принялся разглядывать аскетично пустой стол, на котором помимо знакомого набора для письма и лампы лежали несколько папок. Оберштурмбаннфюрер чем-то позвякивал за его спиной; Альбус различил тонкую заунывную трель фарфора, тихий плеск воды, и в следующий миг по комнате поплыл аромат крепкого кофе — горьковатый, с ореховыми нотами. Дурманящий и притягательный. Альбус, несмотря на усталость, сглотнул набежавшую слюну.

Он так давно не пил хороший кофе, что одна мысль о нем пробудила невыносимое томление. Вспомнилась одна из любимых Лондонских кофеен в двух кварталах от клиники, где он вел первую практику. Там, еще до войны, подавали чудесный кофе с каштановым сиропом и свежие пышки. Альбус любил захаживать туда после работы перед самым закрытием. И как горько было узнать, вернувшись осенью в Лондон, что от крохотного заведеньица после бомбежек камня на камне не осталось.

Альбус закусил щеку, впиваясь взглядом в ровный срез картонной папки. Под языком копилась слюна. Дамблдор сглотнул, стараясь дышать приоткрытым ртом, чтобы не чувствовать тревожащего рецепторы аромата так ярко. Получалось слабо — теперь на языке осела призрачная кофейная горечь с легкой ореховой кислинкой. Альбус на мгновение закрыл глаза, вгоняя ногти в собственное бедро, лишь бы отвлечься хоть на что-то кроме.

И распахнул их, когда на стол перед ним опустилась изящная чашечка, доверху наполненная горячим напитком. Над нефтяно-черной кофейной гладью вился тонкий ароматный дымок. Альбус сглотнул и в злом непонимании вскинул глаза на Гриндевальда. Но тот, как ни в чем не бывало вернулся в кресло с точно такой же чашкой в руках.

— Что вы на меня так смотрите, пятьсот восемьдесят пятый? Пейте, пока не остыл, а то вы едва моргаете и вот-вот уснете, — велел оберштурмбаннфюрер, словно поить кофеем заключенных было чем-то само собой разумеющимся и входило в его непосредственные должностные обязанности.

Альбус потянулся к чашке дрожащей рукой. Не удержал рваного вздоха, смыкая ладонь на ее гладком горячем боку. За ручку брать не пытался, боясь просто расплескать все себе на колени. Он поднес белый фарфор к лицу, вдохнул дурманящий аромат и сделал легкий, краткий глоток. И едва не зарыдал от ужасающего осознания глубины собственного падения.

Гриндевальд смотрел на него не отрываясь, по губам его змеилась странная улыбка. Знай Альбус его чуть хуже, он принял бы ее за жалость, но подобные чувства были оберштурмбаннфюреру не знакомы.

Дамблдор заставил себя сделать всего три глотка и вернуть чашку на блюдце, хотя хотелось выпить обжигающую темную горечь залпом, жадно давясь.

Гриндевальд хмыкнул, вынул из ящика стола тяжелую хрустальную пепельницу и портсигар. Чиркнул спичкой, расслабленно прикурил, откидываясь на спинку кресла.

— Где вы учились, пятьсот восемьдесят пятый?

Альбус, ожидавший чего угодно, но не этого, удивленно нахмурился. Это была безопасная информация, которая не повредила бы никому, и он решился ответить.

— Оксфорд.

— Оксфорд? — повторил Гриндевальд, тихонько присвистнув. — Ничего себе. Я поражен. Туда ведь просто с улицы не зайдешь, верно?

Альбус покачал головой, не до конца понимая, к чему оберштурмбаннфюрер ведет. Похвала это или насмешка? Отупевшее от усталости сознание отказывалось работать с должной скоростью. То, каким тоном Гриндевальд обронил свой вопрос… Незнакомый, тягучий, слегка снисходительный, но что-то было в нем, крылось в глубине ленивых гласных — восхищение?

— Вы поступили туда — сколько вам было? — продолжил Гриндевальд.

Дамблдор уставился на него не мигая. Было понятно, что оберштурмбаннфюрер знает ответ на свой вопрос, но зачем-то продолжает его пытать. Альбус потянулся за чашкой, оттягивая неизбежное. Сглотнул, чуть запрокидывая голову.

— Пятнадцать.

— Пятнадцать, — и вновь эта неясная интонация с оттенками уважительного восхищения. — Рановато. Вам нравилось учиться, пятьсот восемьдесят пятый?

Альбус вновь кивнул как заводной аниматроник.

— Нравилась учеба, нравилась наука. Теоретическая, верно? Так почему же вы ушли в практику? — спросил Гриндевальд, помедлив.

Альбус поразился его осведомленности — или проницательности. Неужели оберштурмбаннфюрер наводил о нем справки? Да быть такого не может. Не выглядел этот человек заинтересованным наукой. Герр Гриндевальд, признаться честно, не выглядел заинтересованным самой жизнью в целом. Альбус вновь подумал о главном его таланте — пронзающей наблюдательности, которая так поразила Дамблдора тогда, на плацу. Не мог же он?..

Как оказалось, мог. Не дождавшись ответа, оберштурмбаннфюрер склонился, пошарил в одном из нижних ящиков стола и бросил на стол кожаный планшет. Распахнул его, придвинул к Альбусу, широким жестом предлагая ознакомиться с содержимым. Дамблдор настороженно навис над столом; руки дрогнули, против воли потянулись коснуться. В папке, аккуратно подбитые, хранились статьи на разных языках: чего тут только не было: и «Deutsche medizinische Wochenschrift», и «La Presse médicale», «Bordeaux» и даже «Журнал клинической медицины». Альбус осторожно, с величайшим тщанием пролистал подшивки, почти без удивления встречая под каждой статьей свое имя.

— У вас очень много свободного времени, — искренне пораженный, заметил он.

Гриндевальд рассмеялся, давясь смолистым дымом. Закашлялся, рассеянно похлопал себя по груди.

— Думаете, это мои заслуги? О, нет, — продолжая посмеиваться, заметил он. — Но Аннербах, как выяснилось, был вами слегка одержим. Удивительные вещи оставляет человек после своей смерти, верно?

Альбус резко одернул ладони, складывая их на коленях. Ему перехотелось касаться тщательной собранных статей, словно старая, полинявшая типографская бумага была пропитана ядом.

— Позвольте спроситесь, господин оберштурмбаннфюрер, зачем вы все это мне показываете? — тихо уточнил он.

Гриндевальд пожал плечами.

— Понятия не имею, если честно. Может вы мне ответите?

Альбус уставился на него как на безумца в приступе острой буйности. Если раньше оберштурмбаннфюрер виделся ему просто странноватым, жестоким властолюбцем, то теперь в голову закрались сомнения: а в своем ли господин оберштурмбаннфюрер уме? На первый взгляд так и не скажешь, но эта порывистость, дикость суждений, вспышки гнева и скорое их угасание, звериная наблюдательность, да еще и умение вывести логическую связь из разрозненных, не связанных между собой фактов — его мозг явно работал отлично от большинства прочих. И пусть нейрофизиология и психиатрия никогда не были сферой прямых интересов Альбуса, он все же не мог не отметить, что Гриндевальд значительным образом отличается от здоровых, действующих по определенным алгоритмам, людей. Был в нем незримый надлом, дающий определенное преимущество, но при всем при этом сильно осложняющий жизнь.

— Вы позвали меня поговорить о моих заслугах на медицинском поприще, господин оберштурмбаннфюрер?

— Нет, пятьсот восемьдесят пятый, — покачал головой Гриндевальд, давя сигарету в пепельнице, — Я позвал вас, чтобы обсудить дальнейшую судьбу заключенного триста двадцать восемь, Криденса Бэрбоуна. Знаете такого?

Альбус моментально подобрался, прямя спину. Все его тело обратилось в один оголенный нерв, а шею потянуло от напряжения.

— Обсудить? — шепотом переспросил он.

Оберштурмбаннфюрер насмешливо развел руками.

— Кофе пейте, остынет, — посоветовал он, — Вы ведь осведомлены, о том, что в санчасти был проведен тщательный обыск, верно?

Дамблдор ничего не ответил. Вернувшись в лазарет после допроса, Альбус обнаружил все шкафы и ящики вывернутыми с мясом. Эсэсовцы, отправленные на обыск, не потрудились обращаться с препаратами и инструментами хоть сколько-нибудь бережно. Дамблдора хватило лишь на то, чтобы проверить остатки антибиотика для Кохена, убедиться, что с ними ничего не случилось и безвольно упасть на стул, пытаясь решить, с чего начать.

Поппи, которую отпустили раньше, упрямо принялась за приборку, но быстро поняла, что просто не знает, за что хвататься. Большинство растворов было уничтожено. Все инструменты нужно было стерилизовать заново. Бинты, повязки и вату — тоже, а кое-что и вовсе шло на выброс. У Альбуса не было сил разбирать устроенное эсэсовцами побоище. И несмотря на страх перед Гриндевальдом, он почти с облегчение пошел за конвойными, когда услышал, что оберштурмбаннфюрер вызывает его к себе на ночь глядя.

Альбус сделал глоток кофе, покатал на языке, медленно выдыхая носом. Шрам на щеке слегка покалывало от усилия держать лицо.

— Не хотите спросить, что мы нашли? — улыбнулся Гриндевальд.

Дамблдор так крепко вцепился в чашку, что не удивился, заслышав тихий скрежет ногтей о тончайший богемский фарфор. Ответа оберштурмбаннфюрер не ждал. Он отодвинул пепельницу, достал из все того же ящика тряпицу, осторожно уложил ее поверх кожаной планшетки и отогнул край. Альбус с непонимающим удивлением уставился на крохотные стальные винты, пружину, странного вида вещицу более всего напоминающую крохотную подковку и короткую полую трубку чуть больше мизинца в диаметре. Эти вещи были ему не знакомы, однако он догадывался, откуда они взялись.

— Что это? — тихо спросил он.

Гриндевальд, не сводящий с него цепкого взгляда, вдруг широко ухмыльнулся. Прищелкнул пальцами и пробормотал: я так и думал!

— Я… правда не понимаю, — абсолютно честно признался Альбус, чувствуя, как тонкие волоски на руках и загривке становятся дыбом. В комнате было жарко, даже душновато, но Дамблдора пробрала колкая дрожь.

— Конечно, вы не понимаете, — подсказал оберштурмбаннфюрер, чем-то от души позабавленный. — Это вещи вашего еврея — Кохена. По крайней мере, так сказал мне триста двадцать восьмой.

— Криденс… Он сказал вам, что?..

— Да, — кивнул Гриндевальд, легонько постучав ухоженным гладким ногтем по краю фарфоровой чашки. Мягкий раскатистый звон расплылся по комнате, словно отзвук далекого церковного колокола. — Вам эти вещи знакомы?

— Нет, — поспешно выдохнул Альбус.

— Вы никогда их не видели? — уточнил оберштурмбаннфюрер.

— Нет, — вновь повторил Дамблдор.

— И не знаете, для чего они? — усмехнулся Гриндевальд.

На этот раз Альбус покачал головой. Здесь он не солгал: не имел ни малейшего понятия. На детали для приемника, о котором говорил ему Генри, все эти стальные винтики и трубки были не похожи.

Оберштурмбаннфюрер досадливо скривил губы, потянулся через стол и подхватил двумя пальцами пружину.

— Смотрите, вот это вставляется сюда, видите? — он надел витой кончик пружины на усеченную низкушку трубки, сдавил, показывая, как работает механизм. — А вот эта крохотная железка прикручивается на этот маленький винтик, но некрепко, потому что должна свободно ходить вверх-вниз. Видите? Вот так. Вверх-вниз.

Альбус отупело смотрел на его руки: тонкие, лепные ладони, словно вырезанные из белого мрамора. Тыльную сторону правой перечеркивал едва заметный глазу старый шрам, похожий на след от ожога. Скульптурные кисти красиво расширялись к основанию, резким изломом уходя к сухим запястьям. Гладко отполированная ногтевая пластина изящной овальной формы не слишком вязалась с грубыми мозолями на подушечках пальцев. Дамблдор сглотнул горьковатую слюну, засмотревшись, не в силах отделаться от мысли, что у господина оберштурмбаннфюрера на редкость красивые кисти, к которым так и тянуло прикоснуться, но еще больше тянуло — перенести их несовершенную тонкость на бумагу.

Простая фиксация: пустой стол, темные стены. Белая чашка, белые руки Гриндевальда; уголок загнувшегося белого воротничка его рубашки. Альбус бегал глазами от одного, до другого и обратно, искал что-то, за что можно зацепиться, удержаться, не сойти с ума от усталости и тревоги. Пальцы оберштурмбаннфюрера монотонно прокручивали крохотную пружинку…

— Я не понимаю, — бессильно прошептал Альбус, мучительно изгибая брови. Головная боль усиливалась, грозясь извести его к утру.

— Это части шестизарядного револьвера старой модели, — разом растеряв всякую насмешливость, заметил Гриндевальд.

Альбуса словно окатило кипятком. Он едва удержался, чтобы не вздрогнуть, не отшатнуться прочь. А вот судорожного вздоха сдержать не вышло — оберштурмбаннфюрер, конечно, заметил.

— Вот и я удивлен, пятьсот восемьдесят пятый. Ужасно удивлен, знаете ли. Можно сказать, смертельно раздосадован, — рассеянно хмурясь, заметил Гриндевальд, небрежно возвращая составные части на тряпицу. — И главное — буквально у меня под носом! Мерзость.

— Почему вы думаете, что это… Криденс? — с усилием выталкивая слова из пережатой спазмом глотки, спросил Альбус.

— А я разве сказал, что так думаю? Нет. Но в ходе допроса триста двадцать восьмого, он указал нам на Йозефа Кохена. Вы подтверждаете его слова?

— Я… Я не уверен, что правильно вас понимаю, господи…

Гриндевальд саданул кулаком по столу, заставив чашки подпрыгнуть. Кофе выплеснулся за край, заливая гладкую столешницу. Оберштурмбаннфюрер смотрел на Альбуса без привычной усмешки.

— Дамблдор, мое терпение не бесконечно. Имейте, блять, совесть.

Альбус резко подался навстречу, опираясь ладонями по край стола.

— Что будет с Криденсом?

Гриндевальд удивленно сощурился, вскинул брови. Не меньше полуминуты он смотрел Альбусу прямо в глаза своим жутким застывшим взглядом. Дамблдор успел заметить, как мигнул, смыкаясь крохотным чернильным пятнышком зрачок в левом — грязно-синем глазу оберштурмбаннфюрера, но правый остался неподвижен, широк и мертвенно пуст.

— С Криденсом, значит. Знаете, вы так за него переживете, что я начинаю сомневаться: не было ли в словах Аннербаха крупицы правды? — растягивая губы в неприятной усмешке, нарочито ленно произнес Гриндевальд.

Альбус ощутил, как разом вспыхнули скулы.

— Если вы намекаете на… — кривя губы, начал он, но оберштурмбаннфюрер вновь его перебил.

— Я не намекаю, Дамблдор. Я видел синяки и знаю, как такие выходят. Ваша работа?

— Да как вы смеете! — задохнулся Альбус, подскакивая на ноги. — Он ребенок совсем! Я… Вы… Да вы бы знали, как он его боялся! Как до сих пор дергается от случайных прикосновений! Как…

— Сядьте! — ледяным тоном приказал оберштурмбаннфюрер, и Альбус, не успев осознать себя, упал обратно в кресло. Тело действовало на инстинктах, которые оказались гораздо быстрее отупелого разума. Потупившись, он наблюдал, как Гриндевальд нетерпеливо заворачивает тряпицу и прячет ее обратно в ящик стола. Оберштурмбаннфюрер устало потянулся к портсигару и вновь закурил. Выдохнул густой дым в потолок, запрокидывая голову. — Триста двадцать восьмого переведут. Учитывая ваши показания и сложившуюся ситуацию…

— Куда? — прошептал Альбус.

Гриндевальд гибко перегнул через стол и хлестнул его по губам, как зарвавшегося школяра.

— Вы начинаете мне надоедать, а я этого ужасно не люблю, — строго заметил он. — А что касается находки… Вы подтверждаете, что ее принес Кохен?

С одной стороны, подтвердить обвинения значило подписать старику смертный приговор, но на другой чаше весов все еще были Криденс, Поппи и… Генри. Злая судьба в очередной раз требовала от Альбус сделать выбор, кем-то пожертвовать, и если всего месяц назад Дамблдор бы легко столкнул пешку Йозефа с игровой доски, то теперь не мог выдавить и слова.

Он покачал головой.

— Я этого не видел и не могу утверждать точно.

Гриндевальд сухо кивнул, словно другого ответа и не ждал. Он затянулся, медленно выдохнул дым носом, облизал бледные резко очерченные губы. Альбус украдкой дышал крепким дорогим табаком, чувствуя, как покалывает кончики пальцев. Надо где-то достать сигарет, иначе он с ума сойдет. Может попросить Генри? Но сама мысль о Поттера заставила его поморщиться. Неужели Кохен был прав?..

— Что ж, в таком случае вот что мы сделаем, — Гриндевальд стряхнул наросший столбик пепла и навалился локтями на столешницу, собирая ладони в замок под подбородком. — Вы, Дамблдор, станете моими глазами и ушами. Криденс с этой задачей не справился, но вы-то поумнее будете, верно? Будете докладывать мне обо всех подозрительных перемещениях, о любой мелочи, которая покажется вам выбивающейся из привычного рисунка жизни. Это ясно?

Не предложение, а прямой приказ. Что Альбус мог на это ответить?

— Ясно, — сглотнув, прошептал он, низко опуская голову.

— Отлично. Будете хорошо работать, и я в долгу не останусь. Вы, в конце концов, неплохо показали себя во главе санчасти. Гораздо лучше, чем Аннербах, чтобы он на том свете землю жрал.

Гриндевальд тряхнул головой, отбрасывая челку со лба, задумчиво покусал нижнюю губу. Вспомнил о тлеющей сигарете лишь когда пепел ожег ему пальцы. Чертыхнулся и затянулся снова.

— Будете заходить ко мне по вечерам, для начала, пару раз в неделю. Но если что-то услышите раньше — сразу ко мне. Это понятно?

Дамблдор кивнул, предчувствуя конец тяжелого разговора.

— И все-таки, Криденс…

— Я не могу его оставить. Черт побери, он напал на заключенного! Убил его, — устало подкатил глаза Гриндевальд. — Хотя… Это как еще посмотреть, верно? Кто кого. В детстве собирали всех бездомных котов с улицы?

Альбус, поразившись вопросу, взглянул на оберштурмбаннфюрера из-под ресниц. В словах его крылся даже не намек, а прямое утверждение, но кажется Гриндевальду было искренне плевать, кто отнял жизнь Германа Тицхена. Его карта сыграла бы в любом случае. Альбус в очередной раз удивился подобной проницательности, а потом рассудительно отметил, что не будь Гриндевальд так чуток — нечеловечески чуток, — не продержался бы на заявленной должности и полугода.

— Я больше собак люблю, — упрямо ответил Альбус.

Гриндевальд фыркнул и махнул рукой, мол, все, подите прочь, надоели. Дамблдор, надеясь, что правильно истолковал его жест, поднялся и, обогнув кресло, направился к двери. Но оклик остановил его раньше.

Альбус напряженно обернулся, нахмурился: Гриндевальд протягивал ему ладонь с зажатой в пальцах сигаретой. Огонек добрался лишь до середины. В накрывшей комнату тишине слышно было, как потрескивает, сжираемый пламенем, сухой табачный лист.

Дамблдор осторожно приблизился, стараясь ступать как можно мягче и беззвучней. Потянулся за сигаретой, но оберштурмбаннфюрер качнул головой. Руки, впрочем, не отвел. Альбус помедлил, склонился и обхватил кончик губами. Запоздало осознал, что оберштурмбаннфюрер курил женские сигареты — с фильтром^[30]. Он крепко затянулся, опуская ресницы, но даже так, с закрытыми глазами, ощущал пристальный взгляд. Горьковатый дым ленивой лаской заполнил легкие. Виски сдавило, под веками вспыхнули белесые точки. Альбус медленно отодвинулся, тяжело опираясь ладонью о край стола. Выдохнул дым, жадно скользнув языком по пересохшим губам. Слабо улыбнулся и распахнул отяжелевшие веки, встречаясь с ничего не выражающим взглядом оберштурмбаннфюрера.

Живой зрачок в левом глазу Гриндевальда разошелся чернильной кляксой. Углы резко очерченного рта дрогнули, изгибаясь; оберштурмбаннфюрер поднес сигарету к губам и затянулся по следу чужого касания.

— Иди. Ты едва на ногах стоишь, — шепнул он, гася окурок в пепельнице.

Альбус слабо кивнул, ощущая странное томление, распирающее грудь. То был запоздало ожегший нутрянку стыд, густо замешанный на тревоге.

Развернувшись на каблуках, он вышел, прикрыв за собой дверь. В коридоре замер, прижимая пальцы к губам. Сглотнул терпкую горечь и судорожно выдохнул, лишь теперь в полной мере осознавая, что только что произошло.

XXIX

До войны он вел дневник. Приятели из госпиталя быстро подметили за Альбусом привычку все записывать и на очередной день рождения преподнесли ему новехонькую печатную машинку, сопроводив ее набранной открыткой:

проставишься с изданных мемуаров! Растроганный Дамблдор поблагодарил их, однако принеся машинку домой и поставив на стол в совмещенном со спальней кабинете, долго смотрел, не решаясь коснуться.

Он честно пробовал печатать, набрал с десяток страниц текста, привыкая к речитативу упругих клавиш, но через месяц сдался — ощущение было не тем: неправильным, безликим. На следующие же выходные он отвез машинку домой, в Рейнхем, и вручил тяжелый кейс Ариане. Сестра, радуясь, как дитя, тут же уволокла чемодан наверх и закрылась в своей комнате. До самой ночи из-за ее двери доносился тихий клекот клавиш. Альбус так ни разу и не поинтересовался, о чем сестрица мечтала, а теперь запоздало жалел.

Так или иначе, но печатная машинка не прижилась, а привычка записывать свои мысли осталась. Альбус везде таскал с собой пухлую тетрадь, оправленную в целлулоидную обложку. Плотный жестковатый переплет со временем слегка потрескался, а пуговица с обложки оторвалась и тетрадь не закрывалась, но Альбус упрямо продолжал заполнять страницу за страницей. Почерк у него был мелкий и убористый, с устаревшими завитками и глубоким наклоном. Почерк заправской машинистки, как выразился герр Гриндевальд в их первую встречу.

Его записи не являлись дневником в полном смысле этого слова. Они были разрозненны и, на первый взгляд, полностью лишены логики повествования. Альбус записывал все: и собственные мысли, и выдержки из статей, книг, которые показались ему интересными, делал пометки коротким стенографическим кодом, отмечал важные даты, а иногда — рисовал. Рисунков было немного, но каждый из них имел для Альбуса особенное значение.

Когда-то давно он брал уроки живописи у немецких иммигрантов, живших неподалеку. Ему нравилось проводить время в их доме — богатом, по меркам крохотного Рейнхема, — и он часто сбегал со школьных занятий, отираясь поблизости высокого каменного забора. Батильда Бэгшот — степенная пожилая дама, сухопарая, с костистым лицом, одетая в старомодные бархатные платья даже в яростную летнюю жару, — привечала юного Альбуса наравне с родными внуками.

Только повзрослев, Дамблдор понял, что имя скорее всего было не настоящим. Домашние называли мисс Бэгшот тетушкой Хильдой.

У Хильды была дочь. Словно перевернутое отражение матери, мисс Кристине была юна, светловолоса и ветрена нравом; она изящно подбирала наряды, чудесно рисовала и с тонким природным чутьем разбиралась в музыке, живописи и театре. Увидев ее впервые, Дамблдор не поверил, что у такой молодой девушки может быть двое сыновей, ровесников Альбуса. Два абсолютно не похожих друг на друга мальчишки: Эрих и Иеремия.

Лишь спустя годы, Альбус осознал, что родным был только один.

С Иеремией Альбус долго не мог найти общего языка, зато с Эрихом подружился сразу. То был на редкость спокойный мальчик, серьезный и собранный, нравом явно пошедший в бабку. Иеремия был полной его противоположностью. Глядя на него на ум, приходило одно единственное слово: бешеный. Он был как нашествие стихии, неукротимое и дикое. Никогда не сидел на месте, вечно затевая игры или устраивая каверзы, а самым страшным наказанием для него было писать строчки. Иеремия был рослым, загорелым и крепким. На фоне болезненно-тонкого и светловолосого Эриха — точной копией матери, — вечно таскающего с собой книгу и прячущего нос за широкополой соломенной шляпой, он смотрелся мазком жженой умбры, по ошибке заляпавшей холст.

Долгие дни они проводили втроем, бегая на речку и изучая окрестности. Иеремии вечно нужно было везде влезть и во все вмешаться. Он затевал драки с деревенскими, с гиканьем гонял по улицам коз и гусей, лазил в соседские огороды воровать яблоки — потому что ворованные почему-то казались ему вкуснее. Мастерил тарзанки над рекой, рассказывал жуткие сказки про троллей и вечно пытался подбить брата на авантюры. Эрих наблюдал за ним из-под белесых, выгоревших на солнце, ресниц с легкой брезгливость, но и с затаенным восхищением. Не останавливал, но следил, чтобы брат не убился, и всегда прикрывал его перед суровой бабкой.

Мать Альбуса работала в их доме экономкой, но ни Батильда, ни Кристине, ни разу не указали Дамблдору на его истинное место. А уж мальчишкам и подавно было все равно.

Именно Кристине привила Альбусу любовь к искусству и научила рисовать. Она же подарила ему первый альбом и набор инженерных грифелей, которые Альбус хранил и берег как зеницу ока.

В один из жаркий дней июля Бэгшоты спешно собрались и куда-то уехали. Дом опустел, а Кендра Дамблдор осталась без работы, но больше всего Альбус жалел, что не успел попрощаться.

Шел тысяча девятьсот восемнадцатый. Через полгода отец возвратился с войны, еще через три родился Аберфорт, а потом и Ариана, но Персиваль никогда так и не смог вернуться к нормальной жизни. Ужасы прожитого преследовали его, и в пятнадцать лет Альбус осиротел на одно крыло, вдруг оказавшись старшим мужчиной в семье. Мать отпустила его в колледж скрепя сердце, но Альбус так и не избавился от вины перед ней.

Портрет матери хранился у Альбуса в той самой тетради. Конечно, он рисовал Кендру и до, набрасывая резкий скуластый профиль — остро отточенным карандашным грифелем, углем, а после и акварелью, но лучшая его работа была написана по памяти и оказалась утеряна во время очередной бомбежки. Сложно было признать, что тосковал он по воспоминаниям, а не по матери. Тосковал столь же яростно, как пронес через всю жизнь боль потери первых настоящих друзей.

Привычка зарисовывать значимые моменты и людей осталась с Альбусом, пронесенная сквозь года. Он набрасывал мягкие абрис сестринского лица прямо поверх исписанных листов; пытался передать упрямый прищур Аберфорта, забывшись. Много раз пытался переложить на бумагу улыбку Марка. Ему нравилось ловить позу, движение, людские противоречия, как нравилось делать короткие, быстрые зарисовки поразивших его архитектурных ансамблей. Рисование всегда его успокаивало, помогало очистить голову от лишних мыслей и по-иному взглянуть на происходящее.

Вот и теперь рука сама потянулась к карандашу и бумаге.

Они потратили несколько часов, чтобы тщательно разобрать учиненный погром, восполнить недостающие препараты и заново прокипятить инструменты. Поппи выдохлась настолько, что не ушла к себе, а заняла одну из коек в палате и отключилась, едва коснулась головой подушки. Кохен заботливо укрыл ее одеялом, дождался, пока Альбус, не с первого раза дрожащими от усталости пальцами попадет в вену, ставя укол, и, пожелав ему доброй ночи, отправился спать.

Альбус вернулся к себе, опустился на постель, чувствуя, как каждый член тела наливается свинцовой тяжестью. Он пролежал так должно быть не меньше четверти часа, словно марионетка, у которой закончился завод, и наконец осознал, что сон не придет — слишком много мыслей скопилось в нем, требуя выхода. Тогда он поднялся, включил настольную лампу, потянул из ящика стола тетрадь, куда продолжал тщательно записывать расход препаратов, нашарил заткнутый между страниц карандаш и бездумно провел первую линию.

Очнулся Альбус спустя час и впервые по-настоящему взглянул на то, что вышло из-под пальцев его. За пару лет он подрастерял сноровку, но Кристине всегда отмечала его природный дар улавливать малейшие детали чужой природы. С правого уголка страницы на него смотрел Генри Поттер — таким, каким Альбусу нравилось его видеть: улыбка, хищный прищур, вихры непослушных волос надо лбом. Дамблдор отметил, что набросок портрета получился нежнее, чем Генри выглядел в жизни. Слишком округлые линии, сглаженные углы, словно через них Альбус пытался передать собственную внутреннюю суть, а не то, что было доступно глазу. Рядом с Поттером безотрывной мягкой дымкой проступали пушистые венчики цветочных головок. Природа Альбусу никогда особенно не давалась, да он и не старался, но среди вспышек разрозненной серости легко угадывались соцветья крохотных незабудок.

Дамблдор нахмурился. Впервые в жизни ему захотело разорвать и скомкать рисунок. Он провел по незабудкам пальцами, растирая грифельный след, смазывая его, делая рисунок окончательно нечетким. Занес карандаш, в обуявшем раздражении желая перечеркнуть и цветы, и лицо Генри и…

Замер, до крови кусая себя за нижнюю губу. Из дымки снизу проступал резкий излом знакомо-незнакомого плеча, переходящий в плавный контур локтя под штрихами небрежно закатанного рукава и, на контрасте с ним, — граненный скол запястья, такой резкий и вдавленный, что грифель прорвал бумагу насквозь. Пальцы, держащие сигарету, замерли в почти театральном жесте; напряженные, застывшие в болезненном изломе внутреннего чувства. От намеченной парой штрихов сигареты поднимался густой графитный дым.

Альбус рвано вздохнул и накрыл рисунок ладонью, словно так можно было стереть узнавание с изнанки собственных век. Дрожащие пальцы едва ощутимо погладили шероховатый бумажный лист. Дамблдор придержал дыхание, осторожно отнял ладонь, вглядываясь в намеченный короткими штрихами поворот головы. Странно, обычно он никогда не приукрашивал работы, но здесь допустил сразу несколько серьезных ошибок. Оберштурмбаннфюрер не носил длинных волосы и никогда не смотрел на него с такой теплотой. А еще этот след…

Прищурившись, Альбус подхватил тетрадь и наклонил, разглядывая странную полосу на чужом горле. Сначала ему показалось, что так падает свет, потом, что это случайное касание грифеля смазало позу, но чем дольше он вглядывался в портрет, тем ярче проступало понимание: нет, он и правда это видел. Не игра света и теней, а реальность — полу истёршийся от времени след на чужом горле. Ожог от случайно сорванной цепочки? Но такие проходят, не оставляя шрамов. Неужели ему и правда показалось?

Альбус резко захлопнул тетрадь, отбросил карандаш и щелкнул выключателем лампы. Комната мигнула тьмой, которая медленно рассеивалась по мере того, как глаза привыкали к разреженному предутреннему сумраку. Альбус сложил руки на столешнице и уткнулся в них горячим лбом, запоздало ощущая, как щеку подергивает болью. Шрам пульсировал и жегся, словно под кожу ему зашили раскаленный уголек, но не это было главным. Графитный мазок пек изнанку век. Альбус закрыл глаза, вызывая перед внутренним взором все события сегодняшней ночи в обратном порядке. Картинки мелькали словно пленка кинохроники, поставленная на перемотку.

Вот Гриндевальд сыто осклабился, поднося сигарету к губам; чуть склонил голову, поглядывая на Альбуса из-под ресниц. Отблески света легли на его лицо рыжевато-охристыми мазками, обостряя черты посмертной маской. Шрам на тыльной стороне ладони — след от ожога, теперь Дамблдор был в этом уверен, но его интересовало не это.

Альбус остановил кадр, жадно вглядываясь в то, что не сумел различить тогда, отягощенный внутренней тревогой. От глубинного напряжения казалось, что картинка пульсирует, двоится по контуру. У Альбуса всегда была почти фотографическая память. Он легко запоминал целые страницы учебников и мог рассказать по памяти огромные массивы текстов, ни разу не запнувшись. Могла ли она его подвести?

Вот оберштурмбаннфюрер чуть повернул голову. Тень от воротника распахнутой рубашки разбилась теплой латунью, очертив изгиб яремной вены. Шрам, едва заметный, если не вглядываться, рассекал ее поперек, убегая куда-то под ухо.

Альбус резко распахнул глаза и сел. Не показалось.

Шею Гриндевальда чертил знакомый множеству военных медиков шрам висельника.

Notes:

[29] надзирателя
[30] до середины 50х сигареты с ацетатным фильтром воспринимались
исключительно женскими.

Chapter 9

 

XXX

Альбус заглянул в температурный листок, записал последние показатели и отступил от постели. Мужчина, забывшись глубоким сном, тихонько постанывал — почти неслышно, на одном внутреннем чувстве. Иногда с его губ срывались слова на незнакомом Альбусу языке (болгарский? сербский?). Единственное, что удалось разобрать из воспаленной речи, это знакомое всем интернационалам: мама. Теплое, гладкое и родное, незаменимое и единое почти на всех языках. Этот молодой мужчина — совсем еще юнец, если подумать, его старил не возраст, а лишения, — забывшись, застрадав, звал единственно близкого человека ссохшимися от лихорадки губами.

Дамблдор пробрался мимо наполовину пустующих кроватей, и вышел в коридор. Мама. Странное это было слово, как будто незнакомое. Он попробовал его на язык — с той самой интонацией, что услышал у юноши, но понял, что не приживется и сплюнул, как ядовитую слюну. Длинно вздохнул.

Кендра умирала долго и мучительно. Злокачественная оспа убивала ее неделями, а Альбус даже не мог вернуться домой и нормально попрощаться. В больнице, куда он недавно устроился, были строгие правила. Главный врач Финеас Блэк был известен своим склочным характером. За глаза его звали самодуром, и Альбус никогда по своей воле не стал бы работать у такого человека, но выбора не было.

После экспериментов с человеческой кровью за ним закрепилась сомнительная слава едва ли не оккультиста и в крупные госпитали его не брали. В какой—то момент даже встал вопрос об отзыве лицензии, но тут за него вступились бывшие профессора: скандал удалось замять, но слухи поползли подобно великому лондонскому пожару.

Один из университетских наставников отрекомендовал молодому Альбусу обратиться к доктору Блэку. Тот содержал средней руки госпиталь при церковном приюте на деньги благодатных жертвователей. Дамблдор рекомендации внял скорее от безысходности и получил работу.

К тому времени, когда Альбус попал под его начало, Финеас стал окончательно стар и слишком бездарен, чтобы самостоятельно оперировать пациентов. Дамблдор быстро занял его место за операционным столом, но подчас даже не видел тех, кому спасал жизни: лишь выкрашенную йодом полоску тела, да белую простыню, что это тело прикрывало. Получал он за свой труд до того мало, что на эти деньги едва можно было прилично жить. Но несмотря ни на что, все кровно заработные Альбус отсылал семье, ютясь в крохотной комнате, выделенной приютом.

Когда пришла весть о том, что Кендра слегла, Альбус тут же засобирался домой. Но Финеас не пустил. Ультиматум от мистера Блэка звучал приговором: во избежание потенциального заражения Альбус либо уезжает и не возвращается и тем самым теряет место, либо…

Альбус до сих пор винил себя за то, что выбрал второе «либо». Но тогда это казалось логичным решением: в паре телефонных звонков Кендра уверила сына, что чувствует себя вполне сносно, но работать не может, а как оставить младших без средств к существованию на время болезни? Аберфорту тогда едва сравнялось десять.

Через три недели Кендра Дамблдор умерла, и Альбус, в пух и прах разругавшись с доктором Блэком, спешно отбыл на похороны, лелея в сердце ненависть к себе и запоздалую тоску. А спустя неделю после похорон с неприятным удивлением узнал, что Финеаса хватил сердечный удар. Быть может, обладай Альбус даром предсказывать будущее, он смог бы сделать правильный выбор, но он был всего лишь человеком.

Альбус поскреб скулу (шрам перестал нарывать и теперь жутко чесался) и выскользнул на крыльцо, жадно вдохнув зацветающий летний воздух. Поппи и еще несколько женщин прибирались в аптекарском огороде. Альбус понаблюдал со стороны, с отчаянной безнадежностью понимая, что снова хочет курить. Одна случайно подаренная затяжка лишь растравила желание.

Где бы достать сигарет?

Вывод напрашивался сам собой, но Генри не появлялся, что было неудивительно, у него везде были глаза и уши. Он передал короткую записку, но две строчки, нацарапанные наспех, не смогли успокоить подозрения Альбуса. Видеть Поттера он не хотел, по крайней мере, пока сам во всем не разберется. В местном кантине сигареты появлялись еще реже, чем сахар, так что соваться туда не было смысла, да и денег у Альбуса не было.

Дамблдор немного постоял, бесцельным взглядом блуждая по двору, залитому лучами бледного, словно растворенного в воздухе солнца. Никто не обращал на него внимания, лишь Поппи, заметив его высокую облитую контровым светом фигуру, узнала очертания и коротко махнула рукой, вновь возвращаясь к своим травам. Она тяжело переживала перевод Криденса и в последние дни стала совсем молчалива.

Малые ворота распахнулись, в них медленно втащился грузовичок, шурша шинам по грунтовке. Он остановился, метров двадцать не доезжая до стены крематория. Водитель заглушил мотор, распахнул кабину и высунулся по пояс, закуривая. Заключенные — их было шестеро, — выбрались из кузова, похватали лопаты и мешки, и гуськом, подгоняемые надзирателем, втянулись в покрытое копотью каменное брюхо приземистого здания. Альбус с запозданием осознал, что сегодня день забора: раз в месяц, а иногда и чаще, в крематорий отправляли бригаду собирать и фасовать по пакетам ценный пепел обесцененных жизней.

До Альбуса долетел слабый аромат дешевенького табака — не чета тем, что курил герр Гриндевальд, но и это было даром свыше, который Дамблдор жадно сглотнул вместе с собравшейся во рту слюной. Он прислонился к столбику крыльца, дав себе зарок, что, уйдет, когда докурит водитель.

Ворота оставили нараспашку. Охрана на башнях засобиралась на переменку. Солдаты, обмениваясь приветственными выкриками, лениво и явно нехотя разбредались по постам. День был чудесный, но дежурства никто не отменял. Водитель докурил и кинул окурок на землю. Альбус уже собрался вернуться в полутемный лазарет, как заметил, что от группы солдатиков отделился один юноша и направляется прямо к нему. Дамблдор замер, чувствуя холодок легкого беспокойства.

Эсэсовец подошел, смерил Альбуса взглядом.

— Пятьсот восемьдесят пятый? — уточнил он чисто для проформы. Дамблдор коротко кивнул. Солдатик порылся в карманах мундира, достал сложенную надвое бумагу и вручил Альбусу, пояснив:

— Велено зайти на кухню.

Альбус взял бумагу, но не рискнул читать прямо сейчас.

— На… лагерную? — непонимающе уточнил он.

Немец хмыкнул, словно Дамблдор отменно пошутил.

— Нет, на нашу. Знаешь, где или проводить?

Альбус, прекрасно понимая, что предложил он это не из доброты душевной, просто охраннику до смерти не хочется возвращаться на свой пост, и слабо качнул головой.

— Знаю. Спасибо.

— Сейчас иди, а то скоро обед! — прикрикнул солдатик, явно раздраженный его отказом, и понуро побрел к своим.

И лишь когда он скрылся с глаз, Альбус наконец развернул бумагу. Пальцы его мелко дрогнули: документ был на расширенное довольствование для лазарета, подписанный оберштурмбаннфюрером Гриндевальдом. Дамблдор сначала не поверил своим глазам, несколько раз вчитался в написанное и только после этого медленно выдохнул. Он сложил бумагу, убрал в карман и спустился с крыльца, на негнущихся ногах направляясь к воротам.

Где немецкая кухня он помнил, видел мельком, но никогда там не бывал. На постах у него дважды спросили бумаги, но пропустили на этот раз без эксцессов, хотя Альбус, признаться честно, слегка побаивался, что это все какаято нелепая шутка.

Из приоткрытых дверей казарменной столовой доносился тихий напев грампластинки. Альбус смерил шаг, прислушался, узнавая «Сказки Венского леса». Пахло печеной картошкой и чем-то мясным, жирным и сладковатым. Дамблдор сглотнул слюну, шумно выдохнул ртом и сунул руку в карман, нащупывая уголок бумаги. Если это все правда, значит и они сегодня смогут сытно поесть.

Альбус обошел столовую, куда уже начал стягиваться народ. Лишнее внимание ему было ни к чему, и не хотелось объясняться перед каждым встречным, что он забыл на закрытой территории.

Эсэсовская кухня размещалась в пристройке, одним боком прижимаясь к зданию столовой. Альбус подошел к воротам, куда подвозили грузы, приметил рядом небольшую дверцу для работников и дернул на себя ручку, проскальзывая внутрь. В нос тут же ударил запах теплой еды, желудок подвело, затянуло.

Альбус нахмурился и пробрался мимо ящиков с овощами, сгруженных в узком коридоре так, что места оставалось совсем ничего. Навстречу ему из душного кухонного жара вынырнула молодая девушка в грязно-сером переднике и платке. Взглянула на Альбуса как на призрака и замерла, что-то пробормотав. Альбус не расслышал и не понял, подошел ближе, но девушка отшатнулась от него, обернулась и что-то закричала.

Альбус спешно достал бумагу, развернул и улыбнулся испуганной девице. Из-за поворота выглянула ее товарка — низкорослая крупная женщина с побитыми сединой волосами. Тщательно обтерев узловатые пальцы о линялое вафельное полотенце, она шагнула к Альбусу.

— Ты кто такой еще? — вместо приветствия уточнила она.

— Альбус Дамблдор, начальник лазарета. У меня тут распоряжение…

Не дожидаясь, женщина выхватила из его рук бумагу, промелькнула глазами по строчках. Нахмурилась, бросила быстрый взгляд на девицу, что так и замерла столбом, глядя на Альбуса во все глаза.

— Ах ты ж поди! Мы тут, значит, упахиваемся в три горба, а этим… — пробормотала женщина, покачав головой. Нахмурившись, она вернула Альбусу бумагу и поманила за собой. — Это тебе к Якобу. Он тут всем заведует. Но подождать придется, пока администрация не поест.

Альбус кивнул: он готов был стоять хоть весь день, лишь бы получить на руки что-то приличней вареной картошки и сухого хлеба. Женщина провела его сквозь лабиринт горячих печей, холодильников и разделочных столов. На кухне трудилось человек десять, в основном женщины, но за густым паром, поднимающимся от огромных кастрюль, Альбус рассмотрел силуэт дородного мужчины в сползшем набекрень поварском колпаке. Он что-то помешивал, склонившись над плитой; жар бил ему прямо в лицо, оседая на густых усах и бровях.

— Якоб, — окликнула его женщина. — Тут к тебе от господина оберштурмбаннфюрера.

Якоб поднял голову, по-совинному моргнул большими выпуклыми глазами и вдруг разулыбался так ярко и широко, что Альбус непонимающе замер. Отложив поварешку, Якоб с удивительной для такого массивного тела прытью обогнул стол и схватил Дамблдора за руку, потрясая в своих крепких горячих ладонях.

— А я вас знаю! — воскликнул он. У него оказался приятный грудной баритон и трогательно-детские ямочки на щеках при улыбке. Альбус слегка опешил от такого напора, но все же попытался выдавить из себя улыбку. Очень хотелось спросить: откуда? Но заметив взгляд, коим наградила его стоящая рядом повариха, поостерегся. — Давно хотел с вами познакомиться, да все никак, никак, сами понимаете… Я тут как белка в колесе! А попасть к вам в лазарет, кипятком обварившись, не хотелось бы… Так что привело?

Альбус осторожно протянул ему бумагу. Якоб сжал ее в пухлых ладонях, близоруко сощурился, поднося к глазам. Покивал, чему-то довольный.

— О, это мы вам быстро организуем. Но только после того, как уважаемые господа поедят. Сами понимаете… — он подкатил глаза и заговорщически хмыкнул. Дамблдор кивнул в ответ. Якоб свернул документ и протянул его хмурой поварихе. — Вот что, София, ты пойди пока к отчетам сложи, чтобы я потом не забыл, а мы с Альбусом… вы ведь Альбус, верно? Ничего, что по имени? Отлично. Так вот, мы с Альбусом пока подумаем, чем тут можно поживиться.

Внезапно Якоб замер, потянул воздух носом и нахмурился, резко обернулся к духовому шкафу и всплеснул руками.

— Ох ты ж, сладкие коврижки! Подгорело почти! Мара! Я кому сказал следить за хлебом? — досадливо, но мягко отчитал он подлетевшую на окрик девушку, не медля, впрочем, ни секунды. Альбус отступил к стене, не мешая поднявшемуся переполоху. Якоб подскочил к духовке, распахнул дверцу, отмахивая вырвавшийся из ее недр густой пар, пахнущий свежей сливочной выпечкой. Обернул ладони полотенцем и принялся сгружать на стальной стол противни, полные крапчатых, усыпанных сахаром булочек, густо подрумянившихся с одного краю.

Дамблдор отвел взгляд и сглотнул слюну, так остро захотелось ему отведать одну. Когда он в последний раз ел что-то сладкое? Сахар не в счет, кубики рафинада иногда приносил Генри, но сахар — это сахар. В армейском пайке была пара плиток шоколада, но солдаты обычно обменивали его в первую очередь: на алкоголь и сигареты. Альбус уже и не помнил его настоящего вкуса.

Неожиданно перед ним вырос Якоб, втолкнул ему в руку слегка подгорелую булку, завернутую в салфетку, горяче-упругую даже на ощупь, и подмигнул.

— Подождите меня на улице, Альбус. Тут сейчас на выдаче такая неразбериха начнется.

Альбус слабым кивком поблагодарил Якоба и принялся проталкиваться к выходу, крепко сжимая во вспотевших ладонях теплую выпечку. Внутри ширилась жалость к самому себе от очередного удара по загибающейся гордости.

Гордость — это первое, чего лишались лагерники, и те, кто сохранял ее крупицы, страдали сильнее прочих. Гордость толкала на глупости, как и человечность. От них стоило отказаться ради выживания. Для Альбуса это значило предать самого себя. Самым страшным для него являлось предательство человеческой сути. Хуже только смерть.

Он вышел на залитую солнцем улицу, устроился в стороне за пустыми ящиками, прислонившись бедрами к их шероховатому боку. Он не слышал ничего вокруг, не обращал внимания на мир, очерченный кругом вдруг вплеснувшихся наружу чувств. Сжимая в подрагивающих пальцах булку, он все никак не решался оторвать от нее кусочек. Смотрел, вдыхал теплый сливочный запах, сглатывая постную слюну, мял корочку в пальцах. Осознание того, как их всех изменила война и плен, накатило как прилив, ударив его о камни.

Гамартия^[31] любой войны навсегда залегает в душу человека, даже если он этой войны в глаза не видел. Все, что его окружает, вдруг становится лишь средствами к выживанию, а темная трещина боли, расчеркнувшая сущее наискось, уже никогда не затянется, сколько бы времени не прошло. Альбус, переживший первую мировую еще ребенком, и так не смог забыть потухших глаз беженцев, спасающихся от жестокого рока в их затхлой глуши. Не смог забыть и припадков отца, что случались с ним, стоило чему-то внутри стронуться, вновь погружая Персиваля в пучину безумия.

Альбус молился, чтобы с ними этого никогда не случилось. И вот теперь, глядя на сахарную булку в своих ладонях, понимал — все уже случилось и ничего не изменить, не исправить. Даже если он когда-нибудь выберется из лагеря, даже если Германия проиграет (что само по себе было крамольной мыслью, о которой запрещалось думать), он не сможет вернуться к нормальной жизни. Вернуться к самому себе. Он уже сломлен, и даже если этот надлом не ощутим — тоненькая трещина, пролегшая от края до края, — она есть и с каждым прожитым днем, мирным днем под мирным солнцем, линия эта будет лишь шириться, разводя его душу надвое. Станет ли он таким же как отец? Будут ли у него случаться затмения, во время которых Альбус станет крушить все, что попадется под руку, а потом, опомнившись, напиваться до беспамятства, лишь бы забыть то, что совершал в бреду? Или напротив замкнется в себе, очерствеет, станет абсолютно неуязвим ко всему внешнему, внутри выкипая как чайник, забытый на огне? Есть ли хоть какая-то возможность избежать этого?

Альбус отломил крохотный кусочек хлеба, старая не потерять ни крошки, и отправил в рот. Закрыл глаза, чувствуя, как внутри расползается давно забытый мягко-сахарный вкус. Пористый, нежный как пух, с теплым трепещущих на кончике языка послевкусием. Глаза защипало, но Дамблдор упрямо запрокинул голову, не давая злым слезам отчаяния пролиться. Он медленно, не давая себе спешить, доел булку, подобрал все до крошки и зачем-то сунул все еще пахнущую теплом и домом салфетку в карман. Мир вновь начал существовать лишь тогда, когда последний отголосок угас где-то в горле. Альбус сглотнул и выпрямился, растирая лицо руками, коротко вздрагивая от незримого, призрачного лязга захлопнувшейся брони.

Ждать, пока эсэсовцы пообедают, пришлось долго. Альбус провел на улице не меньше часа, разглядывая кирпичные стены столовой и шатаясь между пустых ящиков из-под продовольствия. Он каждый раз поднимал голову, стоило двери на кухню хлопнуть, но это оказывались подавальщицы, несущиеся куда-то со срочными поручениями. Альбус присел на один из ящиков, низко свесил голову, изучая свежую траву под ногами. Крохотный кустик одуванчиков успел раскрыть свои яркие, как яичный желток, соцветия и теперь изо всех сил тянулся к свету. Солнце ощутимо припекало висок, от сладкого клонило в сон. Дамблдор едва удерживал глаза открытыми, медленно моргая, упрямо не желая проваливаться в грезы наяву.

— Альбус?

Дамблдор вздрогнул и поднял голову, смаргивая с ресниц сонную одурь. Перед ним стоял Якоб. Без завесы густого кухонного пара в ярком послеобеденном свете он казался еще больше, чем был, еще обстоятельнее и дородней. На самом деле, его полнота была ничуть не выдающейся, но Альбус настолько привык наблюдать скелетообразных людей, попадающих на лазаретные койки, что здоровая крепость кухонного повара поразила.

В руках Якоб держал кастрюлю, перевязанную полотенцем. Даже из-под плотно прикрытой крышки просачивался донельзя соблазнительный аромат печеного картофеля и мясной подливы.

— Вот, собрал вам. Простите, что так долго, но пока все расселись да угомонились, — чуть виновато пробормотал Якоб, передавая кастрюлю Альбусу в руки. — Осторожней, может быть горячо. Я-то привык…

— Спасибо большое, — Дамблдор неловко забрал посудину, прижал к груди, наслаждаясь теплом ее нагретых печным жаром боков. По весу она была едва ли не полна. Альбус не решился заглядывать под крышку, лишь произнес смущенно, — Тут много.

— Так и вас немало! — с улыбкой заметил Якоб, разводя руками, — А что не съедите — больным раздайте. А то нам все равно потом на выброс…

Альбус внутренне содрогнулся: в рабочем лагере пусть и не голодали, однако он все равно опешил от того, как легкомысленны были местные порядки.

Выбрасывать еду, когда заключенным доставался скудный паек, едва способны поддержать их силы? С ума сойти.

— Вы вечером тоже зайдете? — спросил Якоб, не уловив его напряжения.

— Не знаю, — честно признался Альбус, — А можно?

— По вечерам мало что остается, это верно. После смены охрана обычно голодная, да и набегают тут всякие, — многозначительно покивал повар, упираясь крепкие кулаки в бока и подмигивая, — Давайте так, коли что останется, я к вам Мару пришлю, добро?

Альбус поспешно закивал, хотя сильно сомневался, что они управятся с полной кастрюлей до вечера.

— Это хорошо, что вам довольствие выделили, это правильно, — вдруг заключил Якоб, — Я давненько поговаривал, что не дело это, когда лазарет голодает, так меня разве ж слушали?

— Вы… С господином оберштурмбаннфюрером? — непонимающе переспросил Альбус.

Якоб махнул на него рукой, фыркая.

— Да что вы! Нет, он, конечно, залетает иногда, но ест в основном у себя… Хотя, ну как ест? — мужчина подкатил глаза, явно осуждая манеру начальника лагеря питаться. У Альбуса в голове в мгновение ока возникла забавная в своей идиотии картина, как дородный Якоб словно заправская гувернантка отчитывает нерадивого герра Гриндевальда за то, как он питается. Дамблдор едва удержался от смешка, — Вот что похож человек на птицу, так и клюет по птичьи. Вечно подносы с едой возвращает, один кофе ему подавай. Нет, нет, я с

Ку…

Он вдруг осекся, поджал губы, хмурясь. Альбус скользнул взглядом по его изменившемуся лицу и отвел глаза. В словоохотливости Якоба крылась его главная проблема, а Дамблдор не считал себя в праве становится носителем чужих секретов.

— В общем, — неловко закончил Якоб. — Вы идите. Я вечером, ээ, Мару к вам пришлю, если что… Удачи вам, Альбус, было приятно познакомиться.

Альбус, покрепче прижав к груди кастрюлю с едой, пожал протянутую руку и заверил, что и ему было приятно. И впрямь, Якоб производил впечатление легкого и незлобивого человека, да и Генри отзывался о нем неплохо. Распрощавшись почти что друзьями, они разошлись каждый по своим делам. Альбус обернулся, бросил мимолетный взгляд на дверь кухонной пристройки и шумно выдохнул. Не верилось ему в такие совпадения, а может, просто привык не ждать от жизни ничего хорошего.

Да угомонится ли когда-нибудь его внутреннее чутье?! Не может за победой всегда следовать беда, бывают и исключения.

Альбус побрел назад, прижимая к себе теплую кастрюльку, нарочно выбирая путь так, чтобы лишний раз не попасться охранникам на глаза. Думал он совсем не о сытном обеде, который их ждет, а о том, как оказывается разнится жизнь лагерников в пределах одного огороженного периметра. Быть может, правы те, кто старается прыгнуть повыше? Думал еще и о том, что слишком уж ловко все складывается. Если таким образом герр Гриндевальд решил задобрить его — подкупить, — то, надо признать, ему почти удалось. Для себя Альбус бы пальцем о палец не ударил, но, когда дело касалось Поппи и, что греха таить, Кохена, готов был наизнанку вывернуться.

Что ж, может и не такая уж это плохая идея: мелкие глупости ради отвлечения внимания, а настоящие тайны — под замок.

Альбус шел и молился всем богам, которых знал и ведал, чтобы этих тайн было поменьше.

XXXI

Поппи рассеянно домывала посуду, когда Альбус появился на узкой кухне и поставил на стол еще теплую кастрюльку. Женщина оторвалась от своего занятия, сдула со лба прядь выбившихся из-под косынки волос и сполоснула руки от мыльной пены. С недоумением покосилась на принесенную посудину, вскидывая брови.

— Нас теперь будут неплохо кормить, — неуверенно ответил Альбус на не озвученный вопрос.

Поппи насухо отерла руки и осторожно приблизилась к столу, словно в любой момент тот мог исчезнуть вместе с принесенной Дамблдором едой, кривым кустиком розмарина, растущим из сколотой чашки и тремя пустыми стальными кюветками из-под инструментов, в которых, разлившись золотом, поблескивали озерца солнечного света. Она осторожно развязала полотенце, приподняла крышку и охнула, окутанная теплым запахом съестного. Полубезумно повела глазами и уставился на Альбуса испуганно.

— Это… откуда? — от волнения переходя на родной французский, поинтересовалась Поппи.

— Приказ оберштурмбаннфюрера. Сегодня передали. Вечером, сказали, еще принесут, так что можно не слишком экономить, — прошептал Альбус, кривовато улыбаясь. Шрам на скуле все не давал широкой искристой улыбке растянуться целиком, дробил движением щекотным спазмом мышц. Поппи что-то беззвучно прошептала и звучно опустила крышку. Засуетилась, принимаясь вытаскивать скудные тарелки и искать приборы.

— Надо Кохена позвать. Сходи?

Альбус кивнул и спиной шагнул из кухни, словно и в самом деле боялся, что все это богатство испарится, стоит только отвести от него взгляд. С Йозефом он столкнулся в коридоре, безмолвно дернул старика за рукав робы, как ребенок, утаскивая за собой вслед. Пропустив Кохена вперед, Альбус плотно притворил дверь, потом окно и только после этого опустился на один из табуретов. Поппи уже разложила картофель по трем алюминиевым мискам и поставила воду кипятиться для чая. Кохен, молчаливо наблюдавший за процессом, хмурился все больше.

— Почём у нас праздник? — неприязненно уточнил он.

Альбус подернул плечами, ощущая, как тревожно подрагивают руки, словно он эту самую еду украл и пронес под дулом автоматов.

— Герр Гриндевальд решил, что мы голодаем, — строго произнесла Поппи, обрывая все его ворчливые старческие причитания на корню да поглядывая за закипающей водой. Она комкала передник, нервно покручивая в пальцах ложку, следя за пузырьками, медленно покрывающими стенки кастрюли. — И правильно решил, пусть и дальше так думает. Тут для нас троих — много. Раздадим пациентам, им полезно.

Кохен хотел было возразить, но лишь вздохнул, покачав головой. От еды отказываться он был не дурак, раз уж решил биться до последнего. Подачек он все еще не одобрял, но понимал, что без них не выжить, сколько не пытайся. А паек, каким бы путем он получен ни был, способен спасти множество жизней.

XXXII

— Альбус, проснись! Скорее!

Дамблдор распахнул глаза и близоруко уставился на клонившуюся над его постелью Поппи. Бледная, взъерошенная, в криво повязанном платке, она словно вышла из очередного кошмара, в которые так часто проваливался Альбус в последнее время. Но Помфри была реальна: она уже откинула в сторону край тонкого покрывала, позволяя ночной прохладе облизать его обнаженные плечи.

— Пойдем же, скорее!

— Чт… Куда, Поппи? Который сейчас час? — хрипло выдохнул Альбус, пытаясь нашарить сброшенные с вечера ботинки.

— Половина пятого, — откликнулась подруга, отодвигая край занавески и боязливо выглядывая наружу.

— Что стряслось? Кто-то при смерти? — вскинулся Дамблдор, застегивая пуговицы на лагерной робе. Нет, если бы что-то случилось с подопечными, Поппи сразу бы потащила его в оперцвай. Тут было что-то другое.

— Нет, пока нет, — выдохнул Помфри, до едва слышного шепота понижая голос, — Там команда медиков из города приехала. Меня подняли, отправили за тобой. — Кто поднял? Где? — Альбус растер лицо ладонями, пытаясь отогнать сонный дурман, пригладил волосы и поднялся.

— Герр Гриндевальд, — прошептала Поппи, хватая его за руку, — Пойдем, сам посмотришь. Там всех у ворот собирают, Йозеф уже ушел…

Отзвук чужого имени подействовал на Альбуса лучше ушата ледяной воды. Дамблдор вскочил на ноги и первым шагнул за порог, на ходу лихорадочно размышляя, что за команда такая, что сам оберштурмбаннфюрер лично отправился их встретить.

Небо с востока едва начало светлеть, разреженные лучи рассвета ползли из-за холма, выкрашивая землю алым. У ворот собралась приличная толпа, особенно для такого раннего часа. Кохен стоял, втянув голову в плечи и следя за прибывшими исподлобья. Даже с такого расстояния было заметно, как остро проступили крылья лопаток на худой старческой спине.

Возле будки охраны стояли люди из канцелярии, в числе которых высился Генри Поттер, рядом пятеро зевающих в кулаки солдат с оружием в руках, и кое-кто из лагерной администрации. Герр Гриндевальд одетый не по уставу, в мятой и расстегнутой у ворота светлой рубашке выделялся на фоне остальных, держась чуть поодаль. Он о чем-то негромко разговаривал с Куинни. Фройляйн Голдштейн в накинутом поверх розовой ночной сорочки пальто, прижимала к груди пухлую папку, и сонно моргала, заторможенно кивая на слова оберштурмбаннфюрера, явно всеми силами стараясь не зевать высочайшему начальству в лицо.

Ворота были распахнуты. За околицей пыхтели на холостом ходу две полуторки со знаками отличия, намалеванными на светлых бортах: змея скалилась, капая ядом и обвивая фактурный медный жезл. Вокруг грузовичков толпились люди — человек десять, — кто в военной форме, кто в накинутых на плечи белых халатах, припыленных по подолу ржавой дорожной пылью.

Альбус, игнорируя Кохена и приметившего его Генри, протиснулся сквозь толпу и шагнул прямиком к Гриндевальду.

— Господин оберштурмбаннфюрер, могу я узнать, что здесь происходит? — негромко уточнил он.

Куинни даже умудрилась выдавить слабую улыбку, приветствуя Дамблдора коротким едва заметным кивком. Гриндевальд обернулся к нему всем корпусом, смерил совсем не сонным взглядом и кивнул через плечо.

— Стерилизационная бригада, пятьсот восемьдесят пятый, — и добавил, кривя губы в неприятной усмешке, — По вашей части, кажется.

Альбус похолодел, столь ошарашенный его словами, что не нашелся в ответе. Он, как и многие медики, не мог не слышать о жутких экспериментах «Суда наследственного здоровья», а позже и о научно-исследовательском институте репродуктивной биологии, где принудительной стерилизации в начале войны подверглись сотни еврейских и цыганских женщин. Сколько слухов ходило среди медиков о выездных бригадах, сколько страшных баек, что Альбус в какой-то момент перестал верить в их существование — как в возрасте пяти лет перестал верить в фейри или троллей, живущих под мостом у реки. Реальность не могла быть настолько фантасмагоричной, так ему казалось, но в который раз жизнь обвела его вокруг пальца.

— Кто?.. — сдавленно выспросил он.

Гриндевальд прищурился, бросил короткий взгляд на переговаривающихся за воротами врачей, и шагнул ближе.

— Сам группенфюрер Клауберг. Слышали о таком?

Дамблдор скованно кивнул.

— Он выше меня по званию, я не могу просто так его развернуть, — прошептал герр Гриндевальд, цепко хватая Альбуса за локоть и сжимая пальцы. — Так что придется проявить чудеса изворотливости. Это ясно?

Альбус снова кивнул как завороженный, вглядываясь в его разноцветные глаза.

— И никакой самодеятельности, черт бы вас побрал! — прошипел оберштурмбаннфюрер, отступая на шаг.

Карл Клауберг оказался дородным мужчиной около пятидесяти. Полнота его не красила, не добавляла лоска, напротив, накидывая с десяток лет возраста, как и посеченное мелкими оспинами лицо. У группенфюрера был длинноватый острый нос, высокие залысины и крупные, тяжело сидящие на переносице очки в жесткой черной оправе. Гриндевальд рядом с ним смотрелся почти мальчишкой, разве что мальчишкой слишком собранным и хмурым.

— Доброго утра, герр Гриндевальд, — Клауберг нарочито приветливо улыбнулся, слишком ярко для столь раннего часа, и в противовес обычному армейскому приветствию, протянул оберштурмбаннфюреру пухлую ладонь. Геллерт коротко ее пожал, но Альбус успел заметить, с какой поспешностью тот разорвал касание. — Прошу простить, что заставил вас подняться в такую рань, сами понимаете, дела не терпят отлагательств.

— Нет необходимости извиняться, я знаю, насколько важна ваша работа, господин Клауберг, — заверил Гриндевальд, нетерпеливо подзывая Куинни. — Фройляйн Голдштейн, моя личная помощница. В отсутствие герра Абернети на ее плечи ложится вся административная работа…

— Какой прекрасный образец истинно-германской породы! — резко перебил его

Клауберг, заставив удивленно вскинуть бровь. Карл слегка подвинул Гриндевальда плечом и беззастенчиво схватил Куинни за руку, вынудив покрепче прижать папку к груди. Погладив ладонь, обхватил тонкое девичье запястье, что-то сличая, и одобрительное покачал головой. — О, просто чудесно! Половозрелая и с правильным анатомическим сложением. Вы замужем, милочка? Вас как можно скорее нужно пристроить замуж! У меня есть пара чудесных кандидатов, поверьте. Уж герра Гриндевальда мы, к сожалению, с вами скрестить не можем, а ведь какая бы получилась пара! И какие бы у вас были детки! Настоящие…

Альбус, замерев в сторонке, но цепко прислушиваясь к разговору, различил пробежавшую по бледному лицу фройляйн Голдштейн тень брезгливого изумления. Но девушка быстро взяла себя в руки и мягко улыбнулась Клаубергу, осторожно высвободив ладонь из его цепких пальцев. Потянулась поправить локон и глянула из-под ресниц, нарочито польщенная этим странным комплиментом.

— Благодарю вас, господин группенфюрер, но Куинни несвободна, — прервал неловкую сцену Гриндевальд, вновь возвращая внимание Клауберга себе. — К слову, фрау Розье и вовсе замужем, так что сильно вам у нас не разгуляться. Но вы ведь и не ради этого приехали?

Группенфюрер смерил Гриндевальда оценивающим взглядом, словно прикидывал, не смеется ли тот над ним, но лицо оберштурмбаннфюрера оставалось непроницаемо спокойным, и беспокойство Клауберга унялось.

— Вы правы. У нас много дел… Сколько, говорите, у вас в лагере женских особей?

Гриндевальд протянул руку, и Куинни передала ему загодя подготовленную папку.

— Вот списки. Не уверен, что все они в уме и сознании, — небрежно заметил он.

Клауберг понимающе осклабился.

— Это ничего, так иногда даже лучше. Медсанчасть?

— В вашем полном распоряжении, герр группенфюрер. Только боюсь, что у нас вам будет тесновато. Лазарет маленький на полсотни коек. Персонала совсем ничего, — оберштурмбаннфюрер поверх плеча, зарывшегося в документы Клауберга, глянул на Альбуса. — Кстати, познакомьтесь, начальник нашей санчасти. Пятьсот восемьдесят пятый, представьтесь герру группенфюреру.

Дамблдор шагнул вперед и помедлил, не зная, что именно должен сказать: номер его уже назвали, а представляться по имени… От подобного отвык. Коротко прочистив горло, он негромко произнес:

— Альбус Дамблдор, начальник, э-э, лазарета.

Клауберг вскинул голову и непонимающе моргнул. Перевел взгляд на Гриндевальда и обратно — к Альбусу.

— Простите? Он что… Пленный? У вас тут пленные всем заправляют? — лицо его вытянулось в почти детском выражении изумления.

— К прискорбию своему, да, именно так, герр группенфюрер. Кадров не хватает, все хорошие врачи спешно отозваны, — многозначительно улыбнулся Гриндевальд, ничуть не смущенный резким выпадом. — Мы найдем, где вас разместить, но боюсь, что госпиталь будем собирать из подручных материалов. Придется подождать пару дней, пока возведут временные…

— У нас нет времени ждать! — неожиданно пронзительно воскликнул Клауберг, сжимая папку так крепко, что заскрипел плотный картон обложки. — Вы что, не понимаете? У нас совсем нет… Анселма, подойди!

Высокая и крупноватая в кости, но до ужаса худая женщина отделилась от группы курящих за воротами медиков и выросла за плечом герра Клауберга. Группенфюрер резковато сунул ей в руки документы, хмуро поглядывая то на Куинни, то Гриндевальда. На Альбуса он старался не смотреть, словно того не существовало вовсе.

— Займись документами, Селма, — велел Клауберг, — Чтобы к обеду списки были составлены. А что касается места… — он наконец уставился на Дамблдора, и взгляд этот не сулил ничего хорошего. — Думаю, начальник вашего лазарета не будет против на время уступить нам свою вотчину. У вас там найдется операционная?

Гриндевальд легкомысленно кивнул, едва заметно кривя губы.

— А будет хорошо себя вести — возьму себе ассистировать, — ухмыльнулся герр Клауберг, потирая ладони. — Ладно, с этим порешили. Геллерт, где говоришь нам квартировать?..

Оберштурмбаннфюрер склонил голову к плечу, на мгновение задумавшись.

— Куинни, займись этим, будь любезна? Спасибо, — и добавил, словно только теперь спохватившись, — Вы, должно быть, с багажом? Я отряжу помощь. Поттер! Соберите пару человек покрепче.

Оставив Куинни наедине с молчаливой Селмой и Клаубергом, который принялся оглядываться по сторонам так, словно планировал заменить на посту Гриндевальда и теперь осматривал свою будущую вотчину, оберштурмбаннфюрер скользнул мимо Альбуса, незаметно тронув его за рукав.

— Что встали? За мной, — шепнул одними губами, и Дамблдору не осталось ничего, кроме как подчиниться.

Альбус чувствовал виском пекущий взгляд Кохена, но не повернул головы. Гриндевальд подозвал Генри, что-то негромко ему сказал и указал в сторону сгрудившихся вокруг Клауберга медиков. Альбус шагнул ближе, но уловил лишь конец оборванной фразы:

— …но только без глупостей, ясно?

Поттер закивал, поймал взгляд Ала и слабо улыбнулся. От Гриндевальда это, конечно, не укрылось. Генри, сговорившись с парнями из администрации, отправился исполнять приказ. Куинни, сопровождаемая охраной, повела куда-то новоприбывших, на ходу вводя их в курс дела и рассказывая о лагере, да и остальные постепенно разошлись, лишь Гриндевальд остался, невидяще глядя куда-то поверх с лязгом закрывшихся ворот.

Альбус примолк, не зная, что ему делать. Поппи, бросив на него тревожный взгляд, ушла одна из последних, и то лишь потому, что Йозеф настойчиво тянул ее за руку и что-то выговаривал, склонившись к самому уху. Альбус уже подумывал тихонько убраться следом, но Гриндевальд вдруг отмер, достал из кармана брюк портсигар и указал Дамблдору следовать за собой.

Они прошли вдоль каменной стены, остановились в тени, куда не дотягивалось лучами пронзительное и наглое, как уличный кот, рассветное солнце.

Оберштурмбаннфюрер закурил, глубоко затягиваясь. Потом, нахмурившись, протянул раскрытый портсигар Альбусу.

Дамблдор опешил и не сразу нашелся с ответом. Помедлив секунду-другую, он принял молчаливое предложение угоститься сигаретой. Гриндевальд все так же безмолвно протянул спичечный коробок.

— Лучше бы вам вести себя отвратительно, — прервал затянувшееся молчание оберштурмбаннфюрер. Альбус подавился дымом, закашлялся, выкатив глаза.

— Простите?..

— Клауберг. Не вздумайте ему ассистировать. Руку себе сломайте, ногу, да хоть голову.

Альбус длинно выдохнул и весомо кивнул, соглашаясь с его словами. Горячий дым таял на язык обманчивой сладостью. Голову повело от первой же затяжки, такой крепкой и желанной она оказалась. Дамблдор воровато и жадно курил, уже не пытаясь анализировать поступки Гриндевальда. Уж слишком тот был непредсказуемый — статистическая погрешность в выверенном до последней составляющей уравнении.

— Я слышал об его методах, — неожиданно даже для самого себя поделился Альбус, стряхивая сизый пепел.

Оберштурмбаннфюрер смерил его чуть насмешливым взглядом из-под золотящихся ресниц.

— Да кто же не слышал, — хмыкнул он.

— Вы не считаете это пра… уместным? — осторожно уточнил Альбус.

Гриндевальд хмыкнул, запрокидывая голову и щурясь на светлеющее небо. Дамблдор украдкой рассматривал его за завесой дыма, отмечая глубокие синяки под глазами, заострившиеся складки у рта и посеченные сухими коростами губы. На ум сами собой пришли слова Куинни, что герр оберштурмбаннфюрер почти не спит. А потом и Якоба, о том, как герр оберштурмбаннфюрер питается. Будь Гриндевальд его пациентом…

Альбус прикусил язык, одергиваясь: в странные же дебри его иногда заводят мысли!

— Что я считаю правильным или уместным, пятьсот восемьдесят пятый, вас не касается, — ровным тоном отрезал Гриндевальд и вдруг обернулся — глаза в глаза, — заставив Альбуса вздрогнуть и мало что не отшатнуться. — Что вы все время щуритесь, я не пойму?..

— Я… Э-э… — не сразу нашелся с ответом Альбус, — У меня сильный минус, а очки разбились, когда…

— И как вы оперируете с такой близорукостью? — Гриндевальд удивленно вскинул брови, давя окурок в пальцах и небрежно выбрасывая в траву. Он придвинулся, ухватил Альбуса пахнущей табаком ладонью за подбородок и вгляделся в лицо.

— Так я же… Близко хорошо вижу, — Альбус замер под его прикосновением, напрягаясь. Кожа у Гриндевальда была горячей, пальцы касались с легким собственническим нажимом — так человек достает с полки любимую книгу, стремясь занять сонные часы. Дамблдор моргнул, не зная, чего хочет больше:

продлить этот странные будоражащий момент или чтобы он наконец прекратился.

— Sommersprossen, — заметил оберштурмбаннфюрер, а Альбус решил, что окончательно спятил. Ну, или спит. Точно, возможно, ему все это снится. Этого немецкого слова он не знал, и никогда прежде не слышал. Должно быть, лицо его сделалось до того удивленным, что Гриндевальд хмыкнул и отступил, убирая руки. — Веснушки. У вас веснушки лезут.

В его английском прослеживался легкий акцент, и Альбус, привыкнув к чистой немецкой речи, не сразу осознал, что оберштурмбаннфюрер перешел на его родной язык.

— Я… это от солнца… — ответил он, и Гриндевальд вдруг расхохотался, закрывая лицо ладонями.

— Неподражаемо! — сквозь хриплый смех выдавил он, — Просто неподражаемо… А я-то думал, что вы их йодом рисуете, конечно.

Дамблдор устаивался на него так, словно видел впервые. Так оно и было: он никогда до этого не видел, чтобы Гриндевальд смеялся вот так — открыто и мягко, без язвительной подначки или затаенного раздражения.

Неясно к чему привел бы этот странный диалог, если бы не Генри Поттер, стремительно пересекший опустевший плац перед брамой. Издали заметив начальника, Поттер, не замедлив шага, подлетел прямо к нему и выдохнул:

— Сделано.

Гриндевальд распрямился и склонил голову к плечу. Повел глазами, словно выискивая за редким кустарником притаившихся соглядатаев, потер подбородок.

— Орал?

— Еще бы ему не орать, — хмыкнул Генри, — Ждите жалоб.

— К этому не привыкать, — кивнул оберштурмбаннфюрер. — Сильно аппаратуре досталось?

— Да мы уж постарались, — со сталью в голосе припечатал Поттер.

— Это хорошо, — Гриндевальд потянулся, скользнул рассеянным взглядом по вытянувшемся во фрунт Генри, покосился на Альбуса; и оглушительно зевнул, прикрываясь ладонью. — Восемьдесят пятый, зайдите ко мне после обеда.

Выдам личные инструкции. Поттер… Дополнительный паек заберете на кухне. Свободны, оба.

Альбус помедлил, глядя вослед: походка оберштурмбаннфюрера была неровной и шаткой, словно пьяной, так не похожей на его обычный стремительный бег — почти полет. Генри топтался рядом, пыхтел, явно подумывая, как начать разговор, но Дамблдор не хотел его слушать. Не сейчас, когда голова почти не варит, и все, чего хочется, это упасть в постель и доспать положенный минимум.

— Ал… — начал Поттер, но Альбус оборвал его резким взмахом ладони.

— Потом.

Он отлепился от стены, переступил с ноги на ногу и только теперь осознал, что все еще сжимает в пальцах окурок. Ладонь все не желала разжиматься. Запах отгоревшего табака щекотал ноздри. Альбус шагнул в сторону Внутренних ворот, крепко сцепляя кулак. Взгляд Генри прожигал ему затылок, но больше попыток заговорить с ним Поттер не делал.

Недовольные часовые пропустили его, раздраженно переглянувшись. Альбус добрел до крыльца лазарета, опустился на ступеньки и вытянул ноги. Прислушался: внутри кто-то ходил, скрипели деревянные половицы. Дамблдор понадеялся, что это не Поппи, что подруга ушла в женский барак, а там, за закрытыми дверьми, мается от старческой бессонницы Кохен. С ним можно было молчать. Проскользнуть мимо и запереться в комнате, игнорируя мир со всеми его головоломками еще по меньше мере пару часов к ряду.

Альбус разжал кулак — ладонь была густо перепачкана в черной табачной гари. Дамблдор позволил смятому окурку соскользнуть и затеряться в высокой траве, а после медленно поднес руку к лицу и вдохнул пережженный отзвук, запятнавший кожу. Горло запершило, переносицу подернуло призрачным уколом боли, а шрам на скуле зачесался хуже обычного.

О чем таком Гриндевальд говорил с Генри? Стоило узнать, но для этого пришлось бы вновь подпустить Поттера ближе. Мало ему было проблем, мало чаяний.

Одно он знал точно: при герре Клауберге стоило и впрямь вести себя на редкость отвратительно.

XXXIII

Альбус поймал себя на мысли, что чувствует себя если не своим на фрицевской территории, то, по крайней мере, больше не теряется и не отводит глаз, когда навстречу попадаются спешащие по своим делам эсэсовцы. Охране он примелькался настолько, что будь его воля, пустили бы и без прямого приказа. В конце концов, всегда можно сказать, что идет он на кухню, а о подобном наряды предупреждали загодя.

Но сегодня его хотело видеть высшее руководство. Дамблдор не стал мешкать и засобирался к Гриндевальду сразу после обеда.

Поппи слезно умоляла его все разузнать, как там пойдут дела с лазаретом. Весть о команде стерилизации распространилась как пожар и в женском блоке поднялась мало что не паника. Некоторые грозились покончить с собой, лишь бы не попасть в лапы живодеру Клаубергу. Помфри насилу успокоила сотоварок, пообещав принести свежие новости. И пригрозила сидеть тихо, пока ситуация не прояснится. Альбус в ее увещевания верил, но не слишком: он вдосталь насмотрелся на то, что творили загнанные в угол женщины. Паника, бывало, мешала мысли и бравым солдатам, что уж говорить про измученных лагерных узниц.

В дверях Шухауза Альбус столкнулся с Куинни и испытал столь острый приступ дежавю, что остановился, споткнувшись на шаге. Но сегодня девушка совсем не была приветлива; бледная, с припухшими веками, она шла, ссутулив плечи, не глядя перед собой и едва не налетела на Альбуса, лишь в последний момент отшатнувшись. Вскинув голову и узнав его, Куинни попыталась улыбнуться, но лицо ее исказилось в болезненной гримасе, ресницы задрожали.

— Ах, герр комендант, идите, идите скорее, господин Гриндевальд вас заждался, — быстро пробормотала она, и не дав ему ответить, спросить, что случилось, упорхнула прочь. Альбус проводил ее тревожным взглядом и толкнул дверь, проходя в темный и прохладный холл.

Сегодня в Шухаузе было людно и шумно. По пути Алу попались по меньше мере с десяток секретарей и писарей со столь встревоженными лицами, что Альбус и сам заволновался. Ощущение надвигающейся беды холодной лапой тронуло сердце. Он понимал серьезность ситуации, но отчего-то пребывал в преступной уверенность, что все еще можно исправить. Изменить, отослать, отозвать приказ. Но с каждой минутой, проведенной в стенах растревоженного как осиный улей секретариата, уверенность в хорошем исходе истончалась и медленно гасла в душе.

Дверь в кабинет оберштурмбаннфюрера распахнулась после первого удара. Альбус вежливо поздоровался и переступил порог, стараясь не задеть хмурого Гриндевальда и краем пальца.

— Садитесь, — сухо велел оберштурмбаннфюрер, кивая в сторону кресла. Альбус поспешил выполнить его приказ, привычно ютясь на самом краю.

Гриндевальд опустился напротив, сдвигая папки на край. Обычно педантично чистый, его стол был завален бумагами и карточками в хаотичном беспорядке, словно Гриндевальд что-то стремительно выискивал среди этих завалов бессмысленной макулатуры, но приход Альбуса прервал его в самый ответственный момент.

— Так, инструктаж, — словно самому себе напомнил оберштурмбаннфюрер с длинным вздохом. Альбус подобрался, прямя спину. — Хотя нет, для начала скажите мне, насколько плохое у вас зрение.

— Простите?

— Да прощаю, мать твою… — раздраженно прошипел Гриндевальд, поднимая на Альбуса покрасневшие от полопавшихся сосудов глаза. — Так, давайте кое-что проясним. Сегодня вы отвечаете коротко и по существу без этих ваших привычных британских экивоков. Иначе, видит бог, я просто сверну вам шею. Мне и так за вашу тупость досталось…

— Мою тупость?.. — нахмурился Альбус, ощутив поднявшее голову раздражение.

— А чью же еще? Пораскиньте-ка мозгами, пятьсот восемьдесят пятый, с чего бы засылать к нам стерилизационную команду? Ну? Идеи есть?

— В рамках плана? — тихо выдохнул Альбус, начиная, наконец, понимать.

— Хера с два! — хохотнул Гриндевальд, откидываясь на спинку кресла. — Сколько же проблем от вас, знали бы… Черт. А сколько еще будет — помяните мое слово! Но вы единственный смышленый врач этой богадельни и деть мне вас некуда… Так вот, зрение. Ответ?

— Мицар^[32] не вижу лет с восьми, — упрямо буркнул Дамблдор.

— Я, по-вашему, должен знать, что это значит? — Гриндевальд утомленно потер переносицу. — Практика. Хорошо. С вами только на практике, это я понял…

Он распахнул ящик стола и достал оттуда небольшую коробку. Подтолкнул по столу к Альбусу и стальным тоном приказал:

— Примеряйте.

Дамблдор потянул на себя крышку и в удивлении распахнул глаза: на дне коробки лежало с дюжину пару очков разной степени потрепанности.

— Это?.. — неуверенно спросил он, вытягивая верхние очки за никелевые дужки. Стекла в них были тонкие, чуть изогнутые. На левой линзе обнаружился крохотный скол в самом углу и маленькая тряпичная бирка, заправленная за дужку, с номером сто двадцать восемь.

— Драгоценности изымаются, а это — мусор, — подтвердил Гриндевальд его догадку.

Альбуса внутренне передернуло от мысли, что когда-то это все принадлежало местным заключенным, но не от брезгливости, а от какой-то породистой человеческой жалости. Он знал, что в крематории собирались даже золотые коронки, что уж говорить о тайком пронесенных украшениях или драгоценных сплавах. Все это снималось с трупов под учет, если, конечно, не было выменяно ранее на краюшку черствого хлеба. А очки? Что — очки? Кому они нужны, если подумать.

Странный трепет охватил душу: он держал в руках частичку чужой, возможно давно оборвавшейся, жизни. Оберштурмбаннфюрер все же был на редкость странным человеком: не поленился сходить в архив, хотя, скорее всего послал по поручению кого-то из подчиненных. Уже сам факт того, что личные вещи заключенных хранились, а не уничтожались, невыразимо тронул Альбуса.

Дамблдор осторожно, словно боясь повредить металлу, примерил очки, сощурился, вглядываясь в книжные стеллажи в попытке различить буквы на корешках. Нет, эти не подходили, слабоваты, а может, у него после контузии упало зрение, такое иногда случалось. Альбус отложил первую пару, потянулся за другими, примерил и их. Линза давала выгнутый фокус — Дамблдор часточасто заморгал и стянул оправу с носа, потирая переносицу.

Все это время Гриндевальд наблюдал за ним из-под ресниц с пытливым интересом ни на мгновение не отводя взгляда. Альбус так погрузился в изучение осколков чужого прошлого, что не сразу заметил, как странно тот смотрит. Лишь когда оберштурмбаннфюрер подался ближе, скрипнув креслом, вскинул голову

и замер, сжимая в пальцах очередную оправу.

— С вами невообразимо сложно существовать на одной территории, — доверительно сообщил Гриндевальд как великую тайну и вновь умолк.

Альбус поджал губы и расправил тонкие золоченые дужки. Должно быть, это было простое напыление, ведь настоящее золото давно бы отправили на переплавку. Очки были диковатые, явно сделанные на заказ хорошим мастером. Стекла не цельные, слегка изогнутой, неправильно-овальной формы. Нижняя часть оправы имела приятные перламутровые вставки, — дорогая, изящная вещица, принадлежавшая либо женщине, либо франтоватому мужчине.

Дамблдор водрузил очки на нос и удивленно моргнул: мир вдруг сделался пронзительно четким, точно кто-то знающей рукой подкрутил настройки прямо у него в голове. Не идеально — в линзах явно был больший минус, чем требовалось, но Альбус заозирался, наконец, легко различая корешки в книжном шкафу, с тихим удовольствием осознавая, как ему этого не хватало. Он перевел взгляд на не зашторенное окно, узнавая каждый кирпичик здания напротив, и удовлетворенно выдохнул.

Нашлись.

— Вот эти, хорошо, — подытожил Гриндевальд, небрежным жестом пряча очки в коробку и сдвигая ее на край стола. — Что ж, с этим разобрались. Теперь вернемся к насущным проблемам.

Альбус, все еще чуть дурной от четко проступившего вокруг мира, заторможено кивнул. И оказался совершенно не готов к тому, что оберштурмбаннфюрер предложит ему следующим:

— От вас мне нужен саботаж, — твердо произнес Гриндевальд.

— Вы все-таки не одобряете его методов?

Оберштурмбаннфюрер выразительно подкатил глаза, но по тому, как перекатился острый кадык на бледном горле, стало понятно, что показное раздражение вовсе не такое уж и показное.

— Во-первых, мне нужны здоровые и сильные работники. В том числе и женщины, без них лагерь просто вымрет. А во-вторых… Скажите мне, вы бы в здравом уме стали накачивать живого человека формальдегидом? — Гриндевальд прищурился.

Альбус покачал головой.

— Есть гораздо более быстрые и менее затратные способы убийства. Признаю, зверства Клауберга мне не понятны и даже отвратительны. Проще пустить пулю в лоб, чем творить подобные безумства. Хотя в его случае, не удивлюсь, если он мстит всему женскому роду, на живую препарируя очередную еврейку.

— Что от меня требуется? — спросил Дамблдор.

— Ничего особенно выдающегося, — пожал плечами оберштурмбаннфюрер, — Первым делом изымите лекарства, я отправлю к вам сговорчивых ребят, они помогут. Клауберг вечером лично пойдет смотреть лагерниц и для первой выборки подберет себе здоровых и крепких. Позаботьтесь, чтобы таких в бараках осталось как можно меньше, а я, в свою очередь, увеличу ночные смены.

— Можно попробовать затянуть строительство временного лазарета, — подсказал Альбус, осмелевши.

Гриндевальд весомо кивнул его словам.

— Определенно, — произнес он, неприятно усмехнувшись, — Еще идеи?

— Сульфат меди, — Альбус задумчиво прикусил губу.

— Я не силен в химии, — раздраженно заметил Гриндевальд, заинтересованно подавшись ближе.

— Мы можем устроить вспышку дизентерии, исключительно номинально, конечно. Но это запасной вариант, я бы не хотел прибегать к нему без крайней нужды, лагерницы и без того… не в лучшей форме.

— Оставьте им выбор и пусть они делают его сами, — обрубил оберштурмбаннфюрер. — Сульфата меди у вас в достатке?

— Необходимое количество сыщется, — ответил Дамблдор.

— Хорошо, — задумчиво протянул Гриндевальд, потирая подбородок, — Идея со вспышкой инфекции хороша, я об этом не подумал. Учитывая брезгливость герра Клауберга, может сработать, — и добавил, бросив выразительный взгляд на разбросанные по столу документы, — У нас меньше суток на подготовку. Успеете?

— Постараемся, — прошептал Альбус, напряженно размышляя, как провернуть все это незаметно и быстро.

— Вот сейчас бы не помешал авианалет, — рассеянно усмехнулся Гриндевальд, поправляя уголок одной из папок. — Где ваши Фейри^[33] когда они так нужны?

Альбус поджал губы, холодея. Этот случайный, заданный в насмешку вопрос разом выбил его из идеалистической фантазии, где они с

оберштурмбаннфюрером на равных обсуждали планы по спасению лагеря от большего зла, чем то, что крылось в его стенах.

Ощущение происходящего проступило так же отчетливо, словно и к сознанию Альбуса подобрали правильную фокусную линзу. Дамблдор повел глазами, зацепился за распахнутый воротник чужой рубашки и запоздало отметил едва заметную полосу на коже. Значит, не показалось. Сейчас, когда все вокруг обострилось до предела, когда он вновь мог видеть каждую крапинку на дне чужой радужки, Альбус более не сомневался, что шрам на горле господина оберштурмбаннфюрера — это отцветший след от странгуляционной борозды.

Висельник, перед ним сидел висельник. Язвительный, злой и усмехающийся собственным мыслям, и все же живой труп, неясно как выбравшийся из затянутой петли.

Альбус успел скусать с губ неуместный вопрос, прекрасно понимая, что задай он его, и живым отсюда точно не выйдет. Мало кто любил получать напоминание о собственных слабостях. Хотя, быть может, разгадка крылась в ином, и этот выбор не принадлежал Гриндевальду. Мало ли что может случиться на войне, особенно с таким человеком: мятежных нигде не любили.

Ощущение двойственности уже не в первый раз накатывало на Альбуса наедине с оберштурмбаннфюрером. Холодный, даже отстраненный в реакциях, словами он бил наотмашь, ничуть не жалея собеседника, доводя его до пика иступления и жадно изучая результат. Иногда Дамблдору казалось, что внутри

Гриндевальда пылает бессмертное пламя естествоиспытателя, человека науки, а временами он смеялся над собою: разве можно ошибиться сильнее, принимая равнодушие за любопытство?

Оберштурмбаннфюрер был пол изнутри, холоден, как заброшенный склеп, сотни лет не знавший человеческого присутствия.

Альбус повел плечами, выныривая из беспокойного течения мыслей, и столкнулся с чужим взглядом. Свет из окна бил из-за спины — прямо Дамблдору в глаза. Резкие тени ложились на лицо Гриндевальда, подчеркивая остроту подаренных природой черт. Но даже густая тьма не скрадывала безумного блеска разноцветных глаз.

Оберштурмбаннфюрер моргнул, и наваждение рассеялось. Альбус поерзал на стуле, поправляя сползшие на кончик носа очки.

— Вот что сделаем: ходите за Клаубергом по пятам, но под руку не лезьте. Наблюдайте, помалкивайте, неодобрения не высказывайте, — лишенным красок тоном проговорил Гриндевальд, опуская ресницы, — Уговоримся встречаться по вечерам, будете обо всем мне докладывать. Сегодня не приходите, дел и без того хватает, но завтра жду у себя. А теперь идите, пятьсот восемьдесят пятый, на этом все.

Альбус поднялся и направился к двери. Разговор оставил на душе странный осадок: вроде все они сделали правильно, но что-то скреблось, ворочалось, елозило хладом под ребрами. Как будто мелкий кусочек витража откололся и теперь хрустел битым стеклом под ногами. А встань на него босяком — пропорит кожу, вопьется в плоть, загноится, заболит. Но медлить нельзя, а план, пусть и плохонький, все еще был планом. Мутным, если смотреть на свет, как закопченное оконное стекло крематория, но лучшего не имелось.

Первым делом надо было передать все Поппи, да велеть разнести до своих. После поговорить с Кохеном и заняться лекарствами.

О том, что он не поблагодарил оберштурмбаннфюрера за очки, Альбус вспомнил только на подходах к лазарету. Вспомнил и сухо чертыхнулся глупой промашке.

Notes:

[31] понятие из «Поэтики» Аристотеля, обозначающее трагический изъян
характера главного героя трагедии, либо его роковую ошибку. здесь
употребляется в значении злого рока
[32] звезда в созвездии Большой Медведицы, считается, что люди с идеальным
зрением могут ее заметить С: это один из самых древних способов проверить
зрение.
[33] британские бомбардировщики второй мировой

Chapter 10

 

XXXIV

До этого дня Альбусу не доводилось бывать в женских бараках. Если что-то требовалось передать или кого-то вызывать, то этим занималась Поппи, а Дамблдор словно подсознательно избегал любой вовлеченность в ее дела. История Одди отзывалась отголосками глухой, ноющей боли — так на погоду болели старые переломы, поднимая внутри больше тоскливого раздражения, чем настоящего неудобства.

Со все крепнущей уверенностью Альбус осознавал, что останься Криденс в лагере, вновь сойтись с той же теплотой они бы не смогли и не в последнюю очередь из-за того, что происходящее было виной самого Дамблдора. Как и сказал Гриндевальд — его тупостью. Стоило внять предупреждениям и оступиться в ту роковую ночь, но Альбус выбрал спасти одну жизнь — попытаться спасти, — и подставил под удар сотни других жизней. Ничего бы этого не случилось, если бы Одди умерла в лазарете и смешалась с жирной влажной землей, позволив пеплу прорасти пегим лилейником. Ничего бы этого не случилось, если бы Альбус подумал головой, а не тем, чем он обычно предпочитал размышлять, порываясь спасти всех и каждого.

Стоило признать кристально чистую в своей простоте истину: всем не поможешь.

Терзался бы он меньше, если бы не попытался? Нет, конечно, нет; Альбус винил себя в смерти девочки, но и эта вина угасла бы со временем, забылась, поистерлась за сотней других. Настоящих проблем — и надуманных, крохотных житейских катастроф, и истинных бедствий, коим и являлась стерилизационная комиссия.

Гриндевальд велел ему не отступать от Клауберга ни на шаг, и Альбус в кои-то веки внял его совету. Он даже вызвался помогать переоборудовать операционную, тщательно крутился рядом, пытаясь вникнуть во все детали процессов; запомнить и разложить на составляющие, чтобы потом, в нужный момент поменять одну-две шестерни, застопорив отлаженную машину смерти.

Они всеми силами пытались оттянуть начало экзекуций, но герр Клауберг оказался настойчив и непоколебим. Следующим же утром он наведался в женские бараки и долго осматривал узниц, выстроенных в ряд перед бревенчатыми домишками. Молчаливая Селма ходила за ним второй тенью, изредка делая пометки в списках.

Карл щурился, разглядывая девушек как лошадей на ярмарке, а те дрожали перед ним, отводя взгляд, стоило коновалу подступить ближе. Никто не знал его лица до, но вряд ли смогли забыть после. Для первой выборки Клауберг отсортировал девушек точно скот: по породе, внешним характеристикам и состоянию здоровья. Всего получилось двадцать семь испытуемых — слишком мало, чтобы показать значительный результат, и слишком много, чтобы их жизнями можно было легко поступиться.

— Почему они все такие чахлые? — бесновался герр группенфюрер, вышагивая вдоль узниц и потрясая сжатыми кулаками. — У вас что, нет никого поздоровее?!

Гриндевальд на отборе не присутствовал, отговорившись важными делами. Вместо себя он отправил Куинни, и та стояла в стороне, не отличаясь цветом скул от меловой крошки и вперив взгляд в мыски своих туфель. В ее золотистых кудряшках играло солнце. Альбус пару раз попытался поймать взгляд фройляйн Голдштейн, но та упрямо отводила глаза, крепко сжимая в пальцах планшет для записей.

Лишь однажды вмешалась, когда герр Клауберг начал разоряться, брызжа слюной, что такой «второсортный товар» только в душильни.

— В лагере нет газовых камер, — с неожиданным нажимом прервала его Куинни, опасно щуря глаза.

Группенфюрер обернулся так резко, что Альбусу подумалось: он сейчас потеряет равновесие и шлепнется всей своей бесформенной массой прямо в дорожную пыль.

— Что?! — воскликнул он, сжимая кулаки. Щеки его налились горячечным румянцем, расползающимся по лицу со скоростью акварели на влажном холсте, — Да что у вас за шталаг такой?! Пленные всем заправляют, а газовых камер и вовсе нет?

— Мы трудовой лагерь, герр Клауберг, мы не морим заключенных голодом и не истребляем на потеху публике, — сухо заметила Голдштейн, не впечатленная его безумной вспышкой.

— Вы забываетесь, милочка! — прикрикнул на нее Карл, подскакивая ближе. Ростом он едва доходил Куинни до подбородка, но наступал с такой свирепой грозностью, что Дамблдор поспешил вмешаться.

— Прошу меня простить, но не стоит ли продолжить отбор? Вы сами говорили, что времени нет, так почему бы нам не…

— Командование узнает о ваших порядках, о, обязательно узнает! — рявкнул Клауберг, с усилием возвращая себе подобие контроля и вырывая из рук подошедшей помощницы список. — Гриндевальд еще пожалеет, что сбежал из пятьдесят второй!..

Альбус против воли зацепился за эту случайную оговорку, задумался накрепко.

Пятьдесят вторая… Он это уже слышал, определенно, но вот где? На фронте? Среди баек солдат? Пятьдесят вторая… Знакомо.

О, он и понятия не имел, как скоро получит ответ на свое любопытство.

— Ну и дрянной же человечишка! — прошипела Куинни, поднося к губам очередную сигарету. Руки у нее дрожали, но голос оставался ровен и холоден. За последний час она скурила не меньше семи.

Альбус кивнул, хотя фройляйн на него не смотрела. Голдштейн, казалось, и целиком ушла в свои мысли, не замечая ничего вокруг. Нервно курила, переступая каблуками по шаткому гравию, не замечая, что ветер раздувает подол ее плиссированной юбки, совсем уж неприлично обнажая по-детски острые колени.

— Ишь чего удумал! Сначала ко мне лез, а теперь вот… Мало ему чужого страха. Мало ему зверств… Ух, ненавижу! Удушила бы своими руками!..

Куинни жадно затянулась сигареткой, тихо ойкнула, когда горячий пепел ожег тыльную сторону ладони и затрясла кистью. Лицо ее скривилось в

подступающей истерике: брови надломились, уголки губ скорбно опустились, а подбородок дрогнул. Альбус шагнул в сторону, скрывая ее от взглядов расположившейся неподалеку охраны, и осторожно коснулся ладонью затянутого в тонкий шелк блузы локтя.

— Фройляйн, — негромко позвал он, — Пожалуйста, не плачьте.

— А кто сказал, что я собралась плакать? — Куинни вскинула на него совершенно сухие и очень злые глаза. — Пусть этот ублюдок лучше плачет. Вот бы Геллерт и его пристрелил как собаку бешеную, так нет же, такого ему точно никто не простит…

Это мягкое, почти ласковое «Геллерт», сорванное с ее уст тревогой, неожиданно задело Альбуса наотмашь. Он всерьез и не задумывался, какие отношения связывают Куинни и герра Гриндевальда. На первый взгляд выходило, что чисто деловые, но это тонкое, протяжное и зовущее, исполненное глубинной надеждой на избавление — «Геллерт» — не оставляло сомнений, все гораздо сложнее и ближе. И правда любовники? Так и про Винду ходили слухи, а у той, как выяснилось, имелся супруг в городе. Да еще и это кольцо на пальце; позолоченный обод поблескивал на ярком полуденном солнце.

Альбус длинно выдохнул носом и мягко сжал чужой локоть, привлекая внимание Куинни.

— Мы все уладим.

— Все вы так говорите! — неожиданно резко оборвала его фройляйн, — А вместо дела — булки да обещания. Как же я устала… Все такое бессмысленное. И девочки эти… Совсем крохи.

Клауберг действительно в первую очередь отбирал для своих опытов тех, кто помоложе. Регулярно менструирующих девиц в возрасте от пятнадцати до двадцати пяти. Таков был его первоначальный замысел. Суля усиленное питание и рабочие отгулы, он даже сумел убедить пару-тройку дурных малюток внести свои имена в его список смертников по собственной воле. Не так уж и помогла делу пропаганда Помфри: глупые девчонки сами шагали в заготовленную ловушку.

Их план сработал, но не до конца. Тех, кто в первую очередь мог подойти Клаубергу, они с Помфри умудрились пристроить по назначениям. Окончательно выбились из сил, но это сработало. Смены на заводах увеличили, брали даже тех, кто никогда не работал на производстве. Бригадиры косились понимающе и вопросов не задавали, а кто проявлял излишнее любопытство — на тех быстро нашел управу Генри. Добрым словом, подкупом или силой, то уже было не важно.

Альбус понимал, для чего Гриндевальд это делает. Прикрываясь благими намерениями (хотя, он особо не таился за ширмой человеколюбия, предпочитая открыто демонстрировать свою позицию) он рассчитывал, что проблема решится сама собой. Слабые, немощные и больные были ему не нужны, ими вполне можно было пожертвовать во благо прочих. Знакомая логика полевых госпиталей, Дамблдор не мог его за это осуждать. Но то на войне, а то…

Как ни посмотри, оберштурмбаннфюреру везде грезилась выгода, какой исход не подбери. Помфри, чуть хуже смыслящая в мотивах чужих поступков и не общавшаяся с Гриндевальдом лично, живо похвалила предложенный план и бросилась действовать, а Альбус не стал препятствовать и открывать ей глаза на происходящее. Вариантов у них и в самом деле было немного.

— Куинни, — понижая голос, начал он, — Вы правда считаете, что это моя вина?

Фройляйн Голдштейн от удивления выдохнула густой дым ему прямо в лицо и тут же виновато взмахнула ладонью, принимаясь извиниться.

— Простите, милый, простите, пожалуйста, я такая неловкая! Я не… О, вы про _это_? — она нахмурилась, переступила с ноги на ногу, опуская ресницы и косясь в сторону Клауберга и Анселмы. — Это Геллерт вам сказал? Он бывает до смерти резок в суждениях. Но обычно…

— Не ошибается? — с горьким смешком подсказал Дамблдор.

Куинни прикусила нижнюю губу, взглянув на него из-под отяжелевших после бессонной ночи век, тяжело вздохнув.

— Я не знаю, что вам ответить, — честно призналась она, — Утешить вас? Вы ощутите фальшь без сомнения. Знаете, что я думаю? Они бы все равно приехали, так или иначе. Просто ваш поступок… Он был правильным. Вы бы поступили по-другому, если бы знали наперед?

Альбус неоднозначно повел плечами, не говоря ни да, ни нет. Он и сам не знал ответа, а перебирать собственные чувства сейчас было не с руки — и без того проблем хватало, с ними бы разобраться.

— Не сожалейте о том, что совершили, сожалеть нужно о том, чего не сделали, — неожиданно тихо промолвила Куинни, отрешенно глядя в пространство перед

собой. То были не ее слова, Альбус знал это, но спрашивать, кому они принадлежат не было нужды. Утешающе коснувшись ее локтя, Дамблдор отступил, разрывая сгустившийся полог их неожиданных откровений.

Стало ли ему легче? Нет, ни капли.

Стало ли спокойней? Быть может, чуть-чуть.

XXXV

— Альбус.

Дамблдор поднял голову от пухлой тетради, до боли сжимая в пальцах ручку. Свет тусклой настольной лампы делил комнату надвое, рассекая золотистым лезвием — ровно на острие этого лезвия стоял Генри, придерживая створку. Дамблдор выпрямился, захлопнул тетрадь и отодвинул ее от себя, в усталости растер переносицу.

Время близилось к полуночи, он как раз собирался уходить. Нужно было занести копию списков Гриндевальду и сговориться о дальнейшем плане действий. Генри Поттер заглянул в санчасть очень не вовремя и Альбус был не в настроении с ним говорить.

— Кто тебя впустил?

Генри проскользнул внутрь, явно ободренный тем, что его сразу не выставили за порог, и прикрыл за собой дверь, подходя к столу. Альбус поднял голову, смерил его взглядом слезящихся от долгого дня и кропотливой работы с бумагами глаз:

выглядел Поттер неважно, но больным или раненым не выглядел. Разве что, слегка похудел и загар как будто выцвел.

— Да никто, сам вошел. Поппи уже ушла, а Кохен еще возится, но я тихонько пробрался, никто меня не видел, — улыбнулся Генри. В голосе его звучали ломкие, неуверенные интонации, раньше подобного Альбус за ним не замечал. Что ж, повод для тревоги у Поттера был и весьма ощутимый.

— Ну, и зачем ты пришел?

— Зачем? В смыс… — Генри осекся, поджал губы, словно не сразу, но принимая возможность Альбуса все еще злиться на него. — Я хотел извиниться перед тобой и все объяснить.

— Уверен, что извиниться тебе стоит передо мной и именно сейчас? — усмехнулся Дамблдор, откидываясь на спинку рассохшегося стула. — Я пострадал меньше всех, к слову.

— Знаю, я поступил глупо и едва всех вас не подставил, но так было нужно.

— Кому?

Генри обвел глазами комнату, точно пытался найти ответ здесь, высеченными на стенах, и опустился перед стулом Альбуса. Прижался спиной к ножке, закидывая голову и глядя на хмурого друга снизу вверх.

— Мне стоило давно тебе сказать, но все повод не находился. Да и сам понимаешь, ты в лагере человек новый, а мы тут уже столько лет связи строим… — Поттер замолчал, зарываясь ладонью в волосы и немного нервно накручивая отросшие пряди у виска на пальцы, — Здесь вроде как государство в государстве, понимаешь? Оппозиция.

Альбус коротко кивнул: не нужно быть большого ума, чтобы догадаться, какими такими делами промышляет Генри, когда око начальства направлено в другую сторону. Не только черный рынок, на том же черном рынке была повязана вся лагерная кухня, однако же подобных привилегий среди поваров не водилось.

Альбус не был глуп и терпеть не мог тех, кто играет в темную, особенно если играть приходилось чужими жизнями. Повернись ситуация по-другому и под нож угодил бы не только Криденс, но и они с Поппи и Кохеном, и вот тогда…

И все же, Йозеф был прав, когда предупреждал его о Генри. Его все вокруг предупреждали, но Альбус в упрямстве пытался делать по-своему, и что же из этого вышло?..

Мысль о том, чтобы играть по правилам, все чаще посещала его светлую голову, прочнее укореняясь в подкорке.

— Сопротивление? Глупости, — фыркнул Альбус скорее, чтобы задеть Генри побольнее, чем от полноты собственного недоверия. И у него получилось: Поттер обиженно вскинулся, извернулся, вцепляясь в ручку скрипнувшего стула. Тень его вытянулась, скользнула по стене, нависая над Дамблдором словно скалистый горный карниз, готовый вот-вот сорваться и погрести безумца под лавиной.

— Ты не понимаешь! — запальчиво прошипел он.

— А ты не объясняешь! — в тон ему прицыкнул Альбус, усталый и не желающий более продолжать этот глупый, ни к чему не ведущий, спор, — Я терпеть не могу, когда меня или моих друзей используют, Генри, так что хватит юлить и либо объясняй все, либо не говори ничего и уходи. Но больше не возвращайся.

Поттер примолк, кусая губы. Он все еще сомневался и понимание этого задело Дамблдора сильнее, чем он смел представить.

Генри после случившегося вызывал в нем смешанные чувства: привязанность никуда не ушла, но к ней густо примешивались злость и негодование, пополам с обидой. Ощущать себя пешкой в чужой игре, правил которой ты не знаешь, было неприятно, досадно и больно, и Альбус, считая себя вправе впредь диктовать условия, не собирался отступать.

— Тут куча политических, — наконец выдохнул Генри, придя к какому-то внутреннему решению и немного успокаиваясь, — Мы начали формировать ячейку еще до Гриндевальда, при прошлом корольке, но тот рылся глубже, да и наказывал строже, под ним стоило ходить тише мыши. А при Гриндевальде… В общем, ты прав, мы совсем оборзели. Я уже говорил со своими ребятами, больше такого не повторится.

Альбус вздохнул и принялся теребить размохрившийся уголок старой тетради, лишь бы чем-то занять руки и не смотреть на чертящий по косой луч света, цепляющийся за темные завитки волос над чужим лбом. Свет лампы вызолачивал длинные по-девичьи загнутые ресницы Генри, красил радужку темных глаз темно-винным, густым оттенком перезревшей черешни с едва заметными желтоватыми искрами вокруг зрачка. Наделял звероватой алчностью, будоражащей нервы.

— Восточный фронт сдвинулся и это не шутки, Альбус, — прошептал Поттер, так и не дождавшись ответа. — Скоро союзные войска подойдут совсем близко и тогда нужно быть готовыми.

— К чему? — устало уточнил Дамблдор без особого интересам.

— Как будто ты не знаешь, что отступающие немцы делают с военнопленными? — невесело усмехнулся Генри. — Они камня на камне здесь не оставят, когда соберутся валить. Вот тогда в игру и вступим мы. Но нужно заручиться поддержкой внутри лагеря, собрать крепкий костяк… Желательно, привлечь кого-то из охраны, но это почти нереально сделать. Сам понимаешь, на хлеб их не купишь, да и в любой момент могут сдать ублюдкам повыше.

— Ты всерьез веришь, что нас придут освобождать? Вскорости? — на край губ усмехнулся Альбус, переводя взгляд на лицо Генри, посеченное резким светотеневым рисунком, обостряющим скулы и упрямую линию чувственных губ.

— А ты — нет? Это же единственное, во что нужно верить, Ал! — запальчиво воскликнул Поттер, повышая голос. Он обернулся, схватил Альбуса за руку и сжал в своих — крепких и горячих. Прижался к тыльной стороне щекой, глядя из-под ресниц больным, обжигающим своим безумием взглядом. — Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Ты мне дорог, правда дорог… Я места себе не находил, когда тебя забрали, все думал, что если из-за меня с тобой что-то…

— Не случилось, ни со мной, ни с Поппи, ни с Кохеном. Но могло, Генри. Криденс мог что угодно сболтнуть под пытками, ты об этом не подумал? — прошептал Дамблдор, не зная, чего хочет больше: отдернуть руку или оставить ее в замке чужих ладоней.

— А что он мог? Он же ничего особенно не знал, — пожал плечами Поттер и то, каким незаинтересованным сделался вдруг его тон, многое сказало Альбусу. — Ты что, был у него? Виделся?

— Нет, — легко солгал Дамблдор, не собираясь упоминать о Йозефе, — Нам просто сообщили, что его переводят и все.

— Хорошо, — кивнул Поттер и вдруг прижался к ладони Альбуса губами, на мгновение прикрывая глаза. Ал дрогнул всем телом, но не одернулся, позволяя горячему выдоху опалить чувствительное запястье, а длинным стрелкам ресниц в щекотной ласке пройтись по коже. — Я клянусь тебе, что больше не буду врать. По рукам?

— Я оставляю за собой право не помогать тебе в сомнительных мероприятиях, — ответил Дамблдор, тщательно вымеряя тон. Генри запальчиво кивнул и улыбнулся. На мгновение на дне его зрачков мелькнуло торжество, но быстро рассеялось под напором иных эмоций. Он гибко вскочил на ноги, склонился к Дамблдору и прижался лбом к его лбу.

— Я обещаю тебе, Ал, больше такого не повторится, — шепнул с улыбкой.

— Сейчас надо думать о другом, — одернул его Альбус. Его — или себя?

Генри нехотя отстранился и постучал костяшками по обложке тетради.

— Да, знаю. Джофранка, дура набитая, заупрямилась. И попалась, — заметил он со вздохом. Альбуса слегка покоробило то, как он об этом сказал, будто это не значило ничего ровным счетом.

— Она есть в списке, — подтвердил Дамблдор, в легкой нервозности потянувшись ладонью к шраму. Поттер перехватил его руку, мягко отвел в сторону, и коснулся шрама кончиками пальцев, очерчивая до того нежно, что его касание ощущалось легче прикосновения крыльев вспорхнувшей бабочки. Альбус закрыл глаза, ненадолго позволив себе поддаться обманчивому ощущению сладкого забвения. Генри задел мозолистой подушечкой пальца уголок его глаза, очертил край брови.

— Сможешь ее вытащить? — уточнил он неуверенно.

— Нет, Генри, не выйдет, — едва заметно качнул головой Дамблдор, — тут даже Геллерт ничего не придумает.

— Геллерт?.. — с непонятной интонацией уточнил Поттер, и Альбус резко распахнул глаза.

— Герр Гриндевальд.

Поттер многозначительно хмыкнул, неприятно кривя губы.

— Вы много времени проводите вместе, — заметил он между делом.

Альбус резко выпрямился, отталкивая его руку.

— Это что, сцена ревности? — не успев прикусить язык, выдохнул он. Генри осклабился, отступил, покачав головой.

— Ничуть. Просто подумал, что это странно.

— Ты следишь за мной? — усмехнулся Альбус, тоже поднимаясь и крестя руки на груди.

— Конечно. Ну, не конкретно я, но мои люди, — не стал отпираться Поттер, — Не все тебе доверяют. Для этого есть основания?..

— Если ты намекаешь, что я сливаю информацию оберштурмбаннфюреру, то лучше бы тебе уйти отсюда поскорее, — резко обрубил Альбус, подхватывая тетрадь и задвигая стул.

— Да брось, Ал! Я ничего подобного не думаю! — поспешил отступить Генри, — Просто не всем ты еще примелькался. У ребят много вопросов… Ты здесь недавно и уже так высоко поднялся. Все эти послабления вызывают определенные пересуды.

— Поднялся?! — шепотом рявкнул на него Альбус, — Хочешь сказать, что ты забыл, как именно мне это удалось?

Генри выставил перед собой раскрытые ладони и обезоруживающе рассмеялся.

— Прости, ты прав. Конечно, я помню. Просто ребята…

— Да плевать мне на них! — прошипел Дамблдор, давя в себе желание съездить Поттеру кулаком по лицу, — Я пытаюсь спасти столько жизней, сколько могу, и если для этого придется улыбаться Гриндевальду и играть в дурачка, то я готов.

— А если не только улыбаться? — неожиданно посерьезнел Поттер, шагнув ему навстречу. Альбус недоуменно уставился в его лицо, а Генри вдруг обхватил за плечи и прижался, опаляя горячим выдохом угол губ. — Черт, Ал, просто не доверяй ему, хорошо? Он не тот, кем кажется.

— Я в курсе, — прошептал Альбус, опуская ресницы лишь бы не смотреть в эти темные пожирающие его волю глаза. — И я не идиот, Генри.

— Конечно нет, я даже не думал, — тихо рассмеялся Поттер, склоняя голову и неожиданно касаясь края шрама. Альбус вздрогнул, но не отстранился, позволяя чужим губам осторожно повторить путь пальцев, прослеживая неровности кожи. Закрыл глаза, чувствуя, как жар стекает вдоль позвоночника, скручивая узлом внизу животу, как ватно слабеют колени. — Я пытаюсь уберечь тебя, предупредить. Гриндевальд бывает очень убедителен, но не забывай, что он все еще гребаный фашист и нацик.

— Это я тоже помню, — шепнул Дамблдор, с довлеющим усилием отстраняясь и раскрывая их недообъятие. Генри не стал его останавливать, — коротко облизнувшись, он улыбнулся и прижался бедрами к краю стола. — Мне пора. И тебе пора, Поттер.

— Проводить тебя до ворот? — привычно предложил Генри, но Альбус покачал головой.

— Не стоит, чтобы нас видели вместе, — ответил он, и Поттер одобрительно кивнул, словно вопрос был только проверкой.

— Ладно, тогда иди первым, а я — чуть попозже.

Дамблдор помедлил, но не нашел в себе ни единой причины возразить, кроме звериной настороженности. Не стоило оставлять Генри одного в лазарете, но Альбус и без того смертельно опаздывал, чтобы позволить себе еще полчаса препирательств. Он смерил Поттера тревожным взглядом и сделал шаг к двери.

— Да не буду я тут ничего трогать, обещаю, — усмехнулся Генри ему вслед, уловив беспокойные колебания. — Выйду сразу за тобой, минуты через три-четыре. Иди себе спокойно.

Альбус не поверил ни единому его слову, но кивнул. Держаться настороже с Генри будет тяжело, но иного выхода нет. Необходимость не доверять никому кроме себя самого начинала постепенно входить Алу в привычку. От мысли, что любой мог его предать — даже Поппи, пусть и не осознанно, — становилось тошно, но это была его новая жизнь и стоило привыкнуть к ней иначе в будущем вероятность распрощаться с головой становилась не иллюзорным исходом.

Каждый сам за себя, — разве не так звучала одна из главных лагерных заповедей? Кажется, Альбусу предстояло убедиться в этом на собственной шкуре.

XXXVI

— А-а, пятьсот восемьдесят пятый, я уж думал, вы не придете, — кивнул ему Гриндевальд, поднимаясь из-за стола. — Садитесь, — велел он по начинающей входить в привычку традиции, и точно вежливая секретарша уточнил:

— Кофе хотите?

Альбус неуверенно кивнул, занимая предложенное место. Он опустил тетрадь на край стола и осторожно откинулся на спинку кресла, отмечая, что не такое уж оно неудобное, как показалось на первый взгляд. Оберштурмбаннфюрер завозился с кофейником, разливая кофе на две чашки. Одну поставил перед Альбусом и вернулся на свое место, сдвигая в сторону бумаги и толстые гроссбухи.

Дамблдор опасливо, словно это могло оказаться насмешкой, вдохнул запах кофейных зерен. Напиток был чуть теплый, видно, сваренный давненько, но хуже от этого не становился. Альбус сделал крупный глоток и блаженно прижмурился. Из сладкого забытья его выдернул хрипловатый смешок Гриндевальда.

— Стоит начать поставлять вам в лазарет еще и кофе?

Альбус облизал губы и качнул головой, позволив себе легкую улыбку.

— Не стоит. Я человек не суеверный, но столько проклятий в спину даже мне терпеть тяжело.

Новость о послаблении для лазаретных быстро разлетелась по лагерю. Альбус не знал, кто именно проболтался, но догадывался, что кто-то из отпущенных на волю пациентов доложил своим по огромному секрету, что на больничной койке теперь неплохо кормят. Как и все до одури тайное, это быстро стало достоянием общественности, и к лазарету полетели первые пташки.

До чего же хитра и изворотлива людская придурь! С чем к ним только не потянулись. Тут были и вывихнутые пальцы, и сломанные носы, и распоротые заточкой бедра, и совсем пустяковые раны: симулянты слезно уверяли, что у них де болит живот и третий день рвет кровью. Все просили на постой, умоляли, ругались, грозились. За этим не иссякающим потоком бесконечных жалоб и просьб, они едва не пропустили гнойный аппендицит и одну пневмонию.

Альбус злился и уставал от бесконечной злости, от нужды каждый раз спроваживать за ворота очередного симулянта. У ситуации были и свои плюсы: желающих помогать и ходить за больными оказалось невыносимое множество. Конечно, всем им требовалось разрешение коменданта, и Поппи даже убеждала Альбуса набрать дополнительный персонал, но, во-первых, ни у кого из них не было даже начального фельдшерского образования, а во-вторых, Дамблдор предпочитал держаться особняком и принимать ответственность за новых людей лишь в случае крайней нужды.

Кохен поглядывал на него неодобрительно, но с поучениями не лез, а Альбус не собирался ему что-то доказывать. Даже если оберштурмбаннфюрер руководствовался своими домыслами, ситуация играла на пользу всем, и спорить тут было не о чем. Больше не приходилось экономить, запасать сахар и пустой картофель, чтобы подкормить кого-то из больных, вытягивая с того света.

Но в словах Генри был свой резон, и Альбус не мог этого не признать. Неожиданное расположение к нему Гриндевальда наводило на объективные подозрения. И пусть в лагере без него хватало немецких ставленников, выглядеть в чужих глазах доносчиком и лизоблюдом Альбусу не хотелось.

Благо, с прибытием стерилизационной бригады ситуация поутихла.

— Носите с собой оберег от сглаза, — насмешливо посоветовал Гриндевальд, отвлекая от череды безрадостных мыслей.

— А вы носите? — не удержался Альбус и запоздало прикусил язык. Предугадать поведение Гриндевальда в ответ на невинную шутку он не брался, но по всей видимости сегодня оберштурмбаннфюрер пребывал в прекрасном расположении духа, несмотря на все свалившееся на их головы невзгоды. Он лишь хмыкнул и повел кистью в воздухе, словно перебирая концы длинной ленты.

— Ношу. Как видите, не слишком помогает, — он звякнул чашечкой о блюдце и отмел со лба растрепанную челку, — Принесли список?

— Да, — спохватился Альбус, едва не проливая кофе. Он поспешно распахнуть тетрадь на нужной странице и протянул оберштурмбаннфюреру. Гриндевальд осторожно принял ее и вгляделся в резкий наклон чужих строчек.

Оберштурмбаннфюрер долго изучал записи, хмурясь все сильнее. Потом, не глядя, ощупью, подтянул к себе одну из многочисленных папок и сунулся в нее, отыскивая карточки с номерами.

Альбус молчаливо наблюдал за его лаконичными, кое-где даже откровенно скупыми, движениям, отмечая странное несоответствие. Осознание, что он впервые не испытывает рядом с Гриндевальдом разъедающей душу тревоги, не подбирается в отмашке, накатило на него не сразу. Быть может, легкое возбуждение, гуляющее в крови после встречи с Генри, делало свое дело, ослабляя стальной канат бдительных противоречий, а может то, что они впервые оказался в союзниках с этим странным, непостижимым человеком, меняя фигуры на шахматной доске, позволило Альбусу по-новому взглянуть на обстоятельства.

Теперь он наблюдал не из желания подороже продать свою жизнь, а из чистейшего интереса, полурасслабленно раскинувшись в кресле. Отмечал то, что не приметил раньше, сжираемый двойственными сигналами «бей или беги».

За Гриндевальдом оказалось интересно наблюдать, пока тот был занят делом. Казалось, чужие взгляды ничуть его не смущали: либо слишком привык, снося как должное, либо просто не замечал, погруженный в гул роящихся мыслей. Размеренность его жестов успокаивала, вгоняя в певучий транс. Альбус засмотрелся на чужие руки, в рассеянности перебирающие картонки с номерами, лицами, оттисками дактилоскопий в грязной рамке синеватых чернил; теперь он нарисовал бы его совсем другим, без грозной черно-белой сути, которая пугала Альбуса своей непримиримостью.

В Гриндевальде обнаружилась… мягкость. Или дело было в усталости, которая, безусловно сквозила во всей его позе, но Альбусу отчего-то грезилось, что именно такой оберштурмбаннфюрер — настоящий, без наносных ужимок и фальшивых масок.

Хочешь узнать человека? Посмотри за тем, как он работает, — поговаривала Кендра, и сейчас Дамблдор был склонен с ней согласиться.

Гриндевальд отвел за ухо прядь волос, но та вновь упала на лицо, короткая, густо вьющаяся и до одури щекотная, золотисто мерцая в отблесках настольной лампы. Оберштурмбаннфюрер раздраженно повел плечом, отмахнул ее в сторону как назойливую муху, раскладывая по столу отобранные досье словно игральные карты. Альбус успел скусать с губ улыбку прежде, чем тот поднял взгляд.

— И все-таки, как вы сохранили такой разборчивый почерк, Дамблдор? — устало хмыкнул Гриндевальд, возвращая ему тетрадь.

Альбус сглотнул кофейную горечь и прикусил губу: он не до конца понимал, когда оберштурмбаннфюрер изволит шутить, а когда говорит серьезно; на какие вопросы стоит отвечать, а какие можно отрезкалить улыбкой.

— Вот этих троих нужно обязательно убрать. Сможете к утру устроить им какую-нибудь внештатную ситуацию? — Гриндевальд потянулся через стол и передал Альбусу бумаги.

Дамблдор вгляделся в не слишком четкие фотографии. С тайной надеждой он ожидал увидеть среди них Джофранку, но ее карточки здесь не было. Альбус неуверенно покусал себя за нижнюю губу и все же решил рискнуть.

— Господин оберштурмбаннфюрер, могу я спросить?..

— Спрашивай, — в ту же секунду откликнулся Гриндевальд.

— Башилова, Джофранка. Возможно ли ее тоже вычеркнуть? — осторожно уточнил он.

Гриндевальд долгую минуту мерил его нечитаемым взглядом, потом хмыкнул, и выбрал еще одну картонку, протягивая Альбусу на отлете.

— Что еще? Луну с неба? Солнце и звезды? Плитку бельгийского шоколада и лобстеров? — протянул с усмешкой.

Альбус не брался читать его интонации. Оберштурмбаннфюрер смотрел прямо, раскрывая этим препарирующим взглядом как острейшим скальпелем по намеченным штрих-пунктиром линиям схода. Казалось, видит всю подноготную, читает как открытую книгу: мысли, чаяния, потаенные желание — всё перед ним как на ладони.

Дамблдор ощутил, как невольно загораются скулы. Словно Гриндевальд мог узнать, ощутить, что говорил, как касался его Генри Поттер каких-то полчаса назад. Как его горячие губы скользили по едва затянувшейся, еще слишком чувствительной коже нарожденного шрама, даря то ли боль, то ли наслаждение.

Гриндевальд, будто вторя его тайным мыслям, скользнул взглядом по розоватому следу, поджал губы. Выражение его лица изменилось: в складках рта, в изломе бровей, в на миг скорбно опустившихся веках явственно проступила тень досады.

— Не сравняется, — заметил он.

Альбус длинно выдохнул, давя подкатывающий к горлу нервный смех. Рассуждать о внешности в застенках концентрационного лагеря, где каждый день может стать последним, казалось верхом сюрреализма. Но Гриндевальд рассуждал, рассуждал так, как будто вызволение Дамблдора из этого ада — дело решенное, нужно только подождать отмеренный срок, и тогда он окажется на свободе. Со шрамом на щеке, который — какая жалость! — «не сравняет» и будет уродовать его неземную красоту.

— Мало ли их, — через пережатую глотку ответил Дамблдор, поворачивая голову так, чтобы упавшая тень от абажура скрывала скулу.

Гриндевальд упрямо качнул головой.

— Уродливо. Вам не идет, пятьсот восемьдесят пятый, — вздохнул он.

И тут Альбус не выдержал, расхохотавшись. Согнувшись в кресле, он зажал рот, давясь клокочущим в горле смехом словно рыданиями. Оберштурмбаннфюрер смотрел на это со все тем же спокойным отрешением, словно наблюдал не за тихой истерикой, а за скучнейшей театральной постановкой. Альбус, пораженный собственной догадкой, встревоженно затих, рвано вдыхая.

— Вы поэтому меня еще не пристрелили? — сдавленно прохрипел он.

Гриндевальд в неподдельном удивлении вскинул золото ресниц.

— Поясните? — стальным тоном потребовал он.

Альбус выпрямился в кресле, провел ладонями по щекам, словно отметая с лица невидимую пелену, мешавшую прозрению. Встретился взглядом с оберштурмбаннфюрером, впервые наедине с этим страшным человеком осознавая, на сколь тонкий лед встает.

— Вам нравится играть людскими жизнями как оловянными солдатиками, господин оберштурмбаннфюрер? — выдохнул он, щуря потемневшие глаза.

Гриндевальд непонимающе моргнул, а потом неожиданно широко улыбнулся.

— В большинстве своем мне плевать на людей, пятьсот восемьдесят пятый. Они меня не интересуют даже как игрушки, — протянул Гриндевальд скучающим тоном, так не сочетающимся с яростной усмешкой, изогнувшей резко очерченные губы, — И вы бы тут не сидели, если бы не ваши талант и улыбка.

Альбус задохнулся от ледяной вспышки, пронзившей грудь. Захотелось отшатнуться, уйти как можно скорее, сбежать как можно дальше от этого пронзительного взгляда. Но что-то уже потянуло его, дернуло навстречу, словно острейший рыбацкий крючок, ввинтившийся под ребра, кончик лески которого был в руках у Геллерта Гриндевальда.

— Вы… Я не из таких, — дрожаще выдохнул Дамблдор, едва способный справиться с собственным пульсом. Кровь зашумела в висках, сдавливая голову стальным обручем, а кончики пальцев закололо, разбило спастической дрожью ладони.

— Каких? — обманчиво ласково уточнил оберштурмбаннфюрер, — Договаривайте, мне жуть как интересно.

— Мне не… — Альбус впился ногтями в подлокотники, до хруста прямя спину, словно так мог стать больше, сильнее, крепче. Словно так смог бы воспротивиться чужой давящей воле. Словно так мог умело солгать глаза в глаза. — Мне не нравятся мужчины.

Гриндевальд выдержал паузу — прошло, должно быть, не меньше минуты: он молчал, казалось, даже не дышал, затаившись, не моргал и все жег, жег Дамблдора взглядом, и вдруг резко запрокинул голову, от души расхохотавшись. Смех этот плеснул по комнате, ударной волной выбивая из Альбуса последние капли кислорода.

Это не имело ничего общего с настоящим весельем. Злой и беснующийся, хохот исторгался из груди оберштурмбаннфюрера сплошным потоком, словно яд разливаясь в воздухе. Альбус, успевший на собственной шкуре выучить, что подобное ни к чему хорошему не приводит, закаменел, до белых полукружий впиваясь ногтями в репсовую обивку кресла. Словно жертва перед неминуемым прыжком хищника — прыжком, который станет последним в ее жизни, — он замер, закусив щеку изнутри. Во рту, мешаясь с горечью, поселился железистый привкус крови.

Смех оборвался так же резко, как начался. Гриндевальд выпрямился, изящным, почти женским движением, отбрасывая со лба непослушную челку.

— Почему красота в умах обывателей всегда сопровождается желанием поглубже приткнуть в нее член? Я думал, что хотя бы вы выше этого, Дамблдор, — холодно заметил оберштурмбаннфюрер, мгновенно закрываясь и делая глоток из забытой чашки.

Альбус даже сквозь застилающий мысли страх осознал, как шатко его положение, и в каком ледяном безумии пребывает разум Гриндевальда сию секунду.

— Больше не разочаровывайте меня так. Это ясно?

Альбус коротко кивнул, не в силах вымолвить и слова. К ужасу запоздало примешивался стыд. Распаленный, не на шутку встревоженный словами Поттера, он опять совершил ошибку и едва не угодил в ловушку. Когда-нибудь, он научится думать… Хотя, нет, не научится, если уж не соизволил к своим-то годам.

Странно, как еще дожил.

— Чужая красота для меня как искусство, — с неподдельной скучающей мукой продолжил Гриндевальд, покачивая чашку в пальцах и морщась словно от зубной боли. Остатки кофе плескались на дне, тускло ударяясь о тонкие стенки. Оберштурмбаннфюрер коротко облизнулся и допил их одним длинным глотком, — Кто-то хочет трахнуть античную статую? То есть, наверное, такие найдутся, но есть в этом что-то больное, абсолютно неправильно. И вообще, подумайте своей головой, пятьсот восемьдесят пятый, зачем мне вы?..

Дамблдор непонимающе нахмурился.

— Взгляните на себя, хорошенько взгляните. А теперь подумайте, блять, чем таким вы можете меня заинтересовать, Дамблдор? По сравнению с другими.

Альбус опустил ресницы, заживо пожираемый стыдом. Глупость предположений теперь казалась до ужаса абсурдной и неуместной. Оберштурмбаннфюрер моментально потерял к нему всякий интерес, а Дамблдор — его расположение. Они вновь оказались на разных концах шахматной доски: Альбус — черной пешкой, Гриндевальд — белым ферзем.

— Если бы я захотел, то получил бы любую. Или любого. И не стал бы размениваться на лагерников.

Дамблдор цепко уловил сквозивший в его словах намек и вскинул голову. Конечно, слухи про фрау Розье и фройляйн Голдштейн появились не на пустом месте. Они обе были эффектными, красивыми и молодыми дамами, и если бы Гриндевальд выбирал, пожалуй, выбрал бы кого-то из них. Или не выбирал вовсе. Зачем ему выбор, когда можно взять все? Они походили ему — они обе. Ухоженные, умные, знающие себе цену и умеющие очаровывать, добиваясь своего не железной хваткой, а нежностью и лаской.

Альбус поймал себя на тоскливом изумлении и уже открыл было рот, чтобы выдохнуть извинения, но оберштурмбаннфюрер опередил его:

— Знаю, о чем вы думаете. Все об этом рано или поздно задумываются, — пожал плечами Гриндевальд. — Ответ: нет.

— Я не…

— Винда и Куинни. Ни любовницы, ни слуги, ни красивые куклы, которых я держу при себе удовольствия ради, чтобы тешить самолюбие. Я бы не стал унижать их сильный, чистейший разум подобным, — зло скривил губы оберштурмбаннфюрер, — И вы впредь не унижайте, вам ясно?

— Мне ясно, — покорно повторил Альбус, виновато опуская голову.

— Что ж, раз это мы прояснили и более неуместных комментариев от вас не последует, вернемся к тому, с чего…

На улице прогремел выстрел.

Спутать его нельзя было ни с чем иным. Резкий раскатистый звук раздался в ночной тиши, рассыпаясь искрами в знобком воздухе. Отзвуки его забились крохотными песчинками Альбусу в глотку, оседая за адамовым яблоком битой стеклянной крошкой.

Оберштурмбаннфюрер так резко вымелся из кресла, что Дамблдор не сумел отследить его хищнического броска. Мгновение — и вот Гриндевальд уже одергивает занавеску, вглядываясь в густую темень, опасно щуря блеснувшие сталью глаза. Хрупнув рамой, он распахнул створку и высунулся за подоконник по пояс.

Теперь грубые мужские голоса, спорящие на повышенных тонах, и чей-то тихий, явно женский, плач стали отчетливо слышны. Альбус медленно поднялся тоже и подошел к окну, снедаемый тревожным любопытство и предчувствием неминуемого.

Внизу загрохотали шаги, разгорелся свет. Грубоватый немецкий окрик слился с пронзительным женским воплем.

— Что, мать вашу, происходит?! — рявкнул оберштурмбаннфюрер, хлопнув ладонью по подоконнику.

— Герр Гриндевальд! — то ли позвал, то ли воскликнул кто-то. Все на мгновение утихло, а следом завертелось с новой силой.

Оберштурмбаннфюрер метнулся к сброшенному кителю, схватился за пистолет и снял его с предохранителя. Повел глазами и шагнул к двери. По коридору тревожным приливом забились грубые мужские шаги, в глубине которых потерялся отзвук тонких каблучков. Дверь в кабинет распахнулась, и на пороге показался бледный до синевы солдатик, мимо которого змеей проскользнула Винда.

Фрау Розье замерла на пороге, вскинула точеное личико к свету и проронила отчего-то на французском лишенным всяких интонаций голосом:

— Геллерт, Клауберг только что застрелил Ковальски.

Notes:

#КОВАЛЬСКИЖИВИ

Chapter 11

Notes:

летная биография Геллерта Гриндевальда основана на одном небезызвестном летчике второй мировой нацистской Германии. если узнаете его, я вас расцелую в обе щеки!

 

XXXVII

За оберштурмбаннфюрером было не поспеть обычному человеку: он так спешно перескакивал ступени, словно несся на пожар. Что уж говорить про Розье на каблуках, и остолбеневшего от новостей Альбуса.

Дамблдор выскочил на воздух, шарахнулся в сторону, когда мимо пролетел один из охранников, и метнулся за Гриндевальдом, ориентируясь исключительно на мерцающий во тьме светлый затылок. Сам бы он побежал к кухонной пристройке, но оберштурмбаннфюрер свернул в сторону — к складам, словно точно знал, куда нужно идти.

И в который раз не ошибся.

При появлении начальника лагеря герр Клауберг, до того яростно ругавшийся на пытающихся оттеснить его солдат, осекся и с ненавистью уставился на него.

— А, Гриндевальд! — возвысил он голос, — Явился. Ты хоть знаешь…

— Знаю. Отошел. — рыкнул оберштурмбаннфюрер, вскидывая пистолет.

Клауберг резко спал с лица, обнаружив направленное на себя дуло, но Альбуса уже не волновали его тревоги. Он подвернулся Гриндевальду под руку и упал на колени перед распростертым на земле Якобом.

Тот лежал на боку, слабо постанывая и белыми от судороги боли пальцами вцепившись в ладонь сидящей подле него Куинни. Фройляйн Голдштейн, пытаясь сдержать рыдания, мягко гладила его дрожащей ладонью по волосам, глухо пришептывая сквозь сдавившие горло слезы. Альбус успел различить только «милый мой, хороший», сказанное на польском, но осмыслить не успел — рана была важнее.

— Пуля? — требовательно спросил, привлекая внимание.

Куинни вздрогнула и уставилась на него огромными влажными глазами, не в силах вымолвить ни слова. Якоб, разлепив сомкнутые веки, взглянул на Дамблдора и слегка пошевелился, но Альбус вовремя удержал его на месте.

— Правый… бок… — прохрипел Ковальски сквозь зубы.

Альбус сухо ругнулся и потянулся проверить. Одежда Якоба насквозь промокла от крови. Пуля вошла под правую реберную дугу, и пусть стрелял Клауберг едва ли не в упор, при такой комплекции скорее всего осталась внутри. Вероятнее всего, задета печень и, возможно, желчный, а значит жди обильное кровотечение в брюшину. Альбус ругнулся снова, завертел головой, пытаясь выбрать крепких мужчин, чтобы доставить Ковальски в лазарет, но Куинни вдруг схватила его за руку липкими от крови пальцами.

— Вы же… спасете его? Пожалуйста… — срывающимся голосом попросила она.

— Я постараюсь, постараюсь, — прошептал Альбус, абсолютно не уверенный в том, что говорит, — Но его срочно нужно оперировать, иначе…

— Оперируйте, — раздался неожиданно спокойный голос Гриндевальда, заставив Дамблдора вздрогнуть. — Фритц, Руппхерт и вы, Шпильман, доставьте его в лазарет. Срочно.

— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер! — отозвались парни не в строй и сгрудились вокруг Якоба.

— Только осторожно, прошу вас, — велел Альбус, вскакивая на ноги, — Идеально носилки, но времени нет.

Якоб глухо застонал, крепко зажмурился и мучнисто побледнел, сжимая губы в тонкую нитку. На траву плеснуло темным; Альбус судорожно вздохнул и шагнул в сторону, но Гриндевальд в последний момент перехватил его взгляд и кивнул:

— Сделайте все возможное, мне нравится, как он готовит.

Куинни издала какой-то придушенный звук: то ли всхлип, то ли нервный смешок, поднимаясь следом. Она остервенело сорвала с ног туфли и кинула в траву, и прямо так, босиком, решительно устремилась за Альбусом и носильщиками. Вслед им неслись визгливые причитания Клауберга, за которыми терялся речитатив ледяного спокойствия оберштурмбаннфюрера Геллерта Гриндевальда.

Кохен вышел на шум, заметил приближающуюся процессию и тут же скрылся обратно в домике. Альбус не сомневался, что старик отправился готовить операционную, правильно оценив ситуацию. С ним было проще, чем с Поппи, не требовались дополнительные указания, а Помфри все-таки не была хирургом и до сих пор, бывало, путалась.

Якоб на удивление крепко держался в сознании и даже старался успокоить фройляйн Голдштейн, но речь его постепенно путалась от боли и острой кровопотери, он мешал немецкие слова с польскими, говорил все тише и тише, пока совсем не затих, судорожно дыша сквозь сомкнутые зубы. Лицо его посерело, под скулами заложились желваки. Альбус знал, что ранения печени описывались как одни из самых болезненных, и признаться честно, не ожидал от дородного повара подобной выдержки. Дурная мысль, не служил ли Ковальски в Первую мировую вспыхнули и померкла, слишком уж молод Якоб был для этого.

— Скорее! Да что же вы его тащите, как мешок с картошкой! — прикрикнул на фрицев Кохен, хмуря кустистые брови. Никто не подумал осадить старика — прямой приказ Гриндевальда сковывал руки похлеще железных кандалов.

Альбус облегченно выдохнул и придержал Куинни, попытавшуюся проскользнуть за парнями в операционную.

— Подождите здесь, пожалуйста, — мягко попросил он.

Фройляйн Голдштейн подняла заплаканное лицо, словно не до конца осознавая смысла сказанных слов, и заторможено кивнула. На щеке у нее свернулась полоса багрянца, вдосталь подмытая слезами. Женщина отодвинулась, пропуская Альбуса вперед себя и прислонилась лопатками к стене, сутулясь. Опустила взгляд на свои перепачканные в земле ступни, склонилась и тронула длинную затяжку на чулке, подцепляя окровавленным ногтем.

— Спасите его, — попросила она тихо-тихо.

Альбус не знал, что ответить. Сейчас любые эмоции бы только помешали делу, и он запретил себе что-либо чувствовать на время. Действовать нужно быстро, каждая секунду на счету. Так что он лишь скупо кивнул, развернулся, и ушел готовиться к операции, надеясь, что сегодня высшие силы будут к ним благосклонны.

XXXVIII

— Разрыв по средней печеночной вене до рубца печени с массивным гемоперитонеумом^[34], — одними губами шептал Кохен, дрожащими от усталости пальцами заполняя журнал.

Поппи тяжело опустилась на стул, стягивая с головы платок и вытирая уголком лицо. Им удалось стабилизировать Якоба, но обильная кровопотеря оставалась главным их врагом. Теперь требовалось ждать и надеяться, что ресурсов тела хватит. Ковальски хотя бы не был так измучен постоянным недоеданием, как остальные пациенты лазарета.

Альбус на третий раз обмыл руки, но кровь забилась под ногти траурной каймой. Он потянулся за обмылком, добавил немного соды на отрез ткани и принялся тереть пальцы с новой силой. Поппи поднялась, мягко перехватила его запястья и сунула руки под тонкий ручеек ледяной воды.

— Хватит, Ал, — попросила она.

— Куинни уже ушла? — спросил Альбус, с усилием заставляя себя подчиниться и закручивая кран.

Поппи покачала головой.

— Еще с ним, да и пусть. Уж лучше здесь, чем пойдет к этому… этому-…

— Клаубергу? — каркнул Кохен, прямя спину. Он отложил записи и устало помассировал переносицу. Перевел взгляд с Помфри на Альбуса и обратно, близоруко щурясь, и почти сплюнул. — Знавал я его. Удушил бы заразу.

— Я смотрю, у вас тут складывается кружок по интересам. Занимательно.

Дамблдор так резко обернулся, что едва устоял на ногах, опираясь бедром о край рукомойника. Гриндевальд подошел неслышно, и непонятно, сколько успел увидеть. Он стоял, опираясь плечом о дверной косяк, скрестив на груди руки. Смотрел со спокойной насмешкой, от которой у Альбуса по спине прокатились мурашки.

Поппи выдавила из себя крохотную неуверенную улыбку. Кохен остался сидеть, неприязненно скривив губы.

— Откачали, значит? — с ухмылкой уточнил Гриндевальд.

Альбус качнул головой.

— Он в стабильно тяжелом состоянии. Нужны сутки-двое, чтобы сказать наверняка, — осторожно заметил он, опасаясь давать какие-либо прогнозы.

— То есть, все-таки искать другого повара? Прискорбно, — нарочито тяжело вздохнул оберштурмбаннфюрер.

Йозеф поднялся так резко, что стул, скрипнув, проехался ножками по полу; закачался, но устоял. Поппи испуганно обернулась, закусив губу. Кохен прошел мимо, оттерев Гриндевальда плечом, но тот не шелохнулся, лишь насмешливо вскинул брови, проводив его взглядом. Во всеобщем молчании старик вышел в коридор и скрылся в палате. Когда тяжелые шаги затихли, оберштурмбаннфюрер отлепился от стены, переступил порог и занял освободившийся стул, вытягивая ноги, словно только этого и ждал всю прошлую ночь.

— Фройляйн Голдштейн — как?

Поппи неуверенно опустилась на свое место, сцепила пальцы в замок, пряча взгляд за влажными кудряшками, упавшими на глаза.

— Она потрясена, — подбирая слова, ответила она несмело; от волнения ее французский акцент проступил острее. Гриндевальда это, кажется, лишь позабавило. Он дернул углом губ и взглянул на женщину, склоняя голову к плечу.

— Есть у вас какой-нибудь успокоительное для нее? Чтоб уснула.

Альбус отбросил мокрую тряпку, что все еще сжимал в пальцах, в раковину и по свежей привычке коснулся шрама на щеке, поглаживая рубец.

— Вряд ли она станет его пить, господин оберштурмбаннфюрер. Она сейчас ни на шаг не отойдет от Якоба, — ответил он.

Гриндевальд кивнул и с хрустом потянулся, забрасывая руки за голову. Луч рассветного солнца, пробившийся из-за занавески, очертил напряженный изгиб его плеч, зазолотил волосы, подсветил белесые ресницы. Оберштурмбаннфюрер зевнул, прикрываясь ладонью, и Альбус, неотрывно на него глядящий, почувствовал ответное томление — челюсть свело так, что сил не осталось терпеть, даже Поппи тихонько сцедила зевок в кулак.

— Идите спать, вы оба. А еврей пусть последит, — велел Гриндевальд, и тон его голоса неузнаваемо переменился.

Альбус моргнул, не сразу понимая, что впервые видит этого человека, да, пожалуй, что, по-настоящему утомленным. Ссутулив плечи,

оберштурмбаннфюрер наблюдал за тем, как на сквозняке трепещет уголок сложенных в стопку температурных листков и венчик зацветшей в горшке мелиссы. Потом резко встряхнулся и подхватился на ноги.

— Дамблдор, как проспитесь, зайдите ко мне. Надо поговорить о… наших обстоятельствах, — кивнул он и вышел, напоследок легонько хлопнув ладонью о дверной косяк как разыгравшийся мальчишка.

Поппи проводила его беспокойным взглядом и обернулась к Альбусу.

— Йозеф совсем с ума спятил! — шепотом воскликнула она.

Дамблдор слабо улыбнулся: сил злиться на старика не было. Хотя непредсказуемость Гриндевальда в любой момент могла выйти для них боком, особенно теперь, когда ситуация накалилась до предела.

Альбус не знал, о чем оберштурмбаннфюрер говорил с Клаубергом да и говорил ли вообще, но собирался выяснить при первой же возможности. Но для начала стоило и впрямь немного поспать, он буквально валился с ног, а в глаза щедрой рукой плеснули взвесь кипятка с песком — так горели веки. Дамблдор шагнул в сторону выхода и понял, что его качает как на палубе в сильный шторм. Поппи, заметив, вскочила на ноги и подхватила под руку.

— Ты иди, мы с Йозефом подежурим. Тебе и правда нужно поспать, ты почти сутки на ногах, — улыбнулась Помфри, выводя его в коридор.

Альбус не стал с ней спорить, не сейчас, когда его шатало от усталости, а все мысли после тяжелой операции были лишь о том, как бы поскорее свалиться на что-то горизонтальное, и не важно, мягкий это будет матрас или едва оструганные доски. Он добрел до постели, кое-как стянул с себя пропахшие антисептиком и кровью вещи, и упал на скомканное покрывало, вдыхая его теплый, слегка солоноватый от стиральной соды запах. Дальше он помнил лишь сладкую, принявшую его в свои мерные объятия, темноту.

XXXIX

Оберштурмбаннфюрер рассеянно кивнул ему, и Дамблдор, не дожидаясь дальнейших указаний, пересек кабинет и опустился в кресло. Гриндевальд прикрыл фрамугу, дернул штору, притеняя кабинет и длинно выдохнул, потирая висок. Начальник лагеря выглядел выразительно помятым, Альбус впервые видел его таким. Прошлая ночь отыгралась на господине начальнике сполна.

— Головные боли?

— Вас это не касается, — резковато обрубил Гриндевальд.

Он размашисто прошелся по комнате, остановился напротив дивана и принялся расстегивать измятую рубашку. Альбус следил из-под ресниц, не зная, как начать разговор, да и нужно ли его начинать первым? С одной стороны, внутри свербело острое любопытство, хотелось выяснить, что теперь будет с Клаубергом, Ковальски и возводящимся временным госпиталем, с другой Дамблдор лишь примерно понимал, в каком настроении пребывает оберштурмбаннфюрер. Усталость нагоняла на него чисто человеческой злости, но вот насколько оголен напряженный нерв?..

Гриндевальд с глухим раздражением, прорывающимся сквозь его привычную расслабленность, содрал рубашку и неопрятным комом бросил на пол у ног. В одежде казалось, что оберштурмбаннфюрер строен как мальчишка, если не болезненно худ, но теперь, глядя на змеящиеся под кожей крепкие мышцы, Альбус наконец понял, откуда берется его странная, звериная сила.

С легким удивлением отметив, что чужие руки успели зазолотиться от загара — сказывалась любовь Гриндевальда вечно подворачивать рукава до локтей, — Альбус прикипел взглядом к молочной коже широких плеч.

Без рубашки оберштурмбаннфюрер производил оглушающее впечатление. Крепкий, словно стальной прут, по-змеиному сильный и гибкий, весь укрытый серебристыми шрамами так густо, словно это был искусный рисунок, нанесенный рукой мастера. Альбус заметил крупный рубец, пересекающий спину от правой лопатки наискось до самой поясницы, отстраненно и с профессиональной подоплекой размышляя, как глубока была рана и что могло оставить такой след. Гриндевальд повел плечами, ероша волосы на загривке, и Альбус, опомнившись, спешно отвел глаза, часто моргая.

Оберштурмбаннфюрер подхватил из стопки, сложенной на краю дивана одежды, свежую рубаху, встряхнул ее и принялся неторопливо облачаться. В тишине комнаты слышался лишь шорох ткани, далекие окрики часовых, меняющих пост да шелест листьев в кроне растущего под окнами клена.

Альбус смотрел прямо перед собой, на угол стола, там, где дерево скололось то ли от времени, то ли от неловкого удара, и старался дышать на счет. Было странно вновь осознать в себе тревожное томление при взгляде на другого мужчину — неожиданное, давящее и крайне неуместное. На этого мужчину. Того, кого ему по роду и племени пристало бояться и ненавидеть, а не пожирать взглядом, испытывая истовое желание прикоснуться. Пусть бы в невинном порыве очертить контур косой мышцы спины, чтобы запомнить, а потом перенести его на бумагу, зарисовывая на память.

Дамблдор даже в лучшие свои годы не мог похвастать крепким сложением. Он всегда был тощ и в годы юности страшно этого стеснялся, предпочитая многослойную одежду, что добавляла фигуре стати и объема, но закрепила за ним славу слегка заносчивого денди. Его худое лицо, длинноватый острый нос, резко обозначившиеся после поры отрочества скулы — все это вызывало в Альбусе брезгливое отрицание. Худоба косила ему возраст, из-за чего Дамблдора мало кто принимал всерьез в начале карьеры. При его любви к сладкому и выпечке, подобное казалось невозможным, но было реальностью.

Аберфорт — тот пошел сложением в отца. Он был ниже брата на полголовы и имел внушительный размах плеч. В последние годы Эйб подрабатывал плотником и нарастил хороший костяк, таская тяжелые доски, оброс мясом, заматерел, и Альбус на его фоне стал выглядеть еще хрупче и легковеснее. Фейская кость, — мягко подшучивала над ним Ариана, но Альбусу было не до шуток. Он даже волосы отпустил лишь бы сгладить островатые черты. Хорошо, что в война быстро отучила отыскивать свое отражение в зеркальных поверхностях.

Дамблдор мысленно упрекнул себя, а мог бы — отвесил смачную оплеуху, и напряженно замирая, не сразу осознав, что оберштурмбаннфюрер уже закончил одеваться и теперь смотрит на него в своей привычной цепкой манере.

— Пятьсот восемьдесят пятый… — начал он с неясной, тянущей под ложечкой интонацией, но стук в дверь прервал мысль, давая Дамблдору передышку.

— Герр Гриндевальд, вы у себя? — послышался голос с той стороны.

Альбус узнал его, но не посмел поднять головы, чувствуя, как скулы наливаются жаром.

Оберштурмбаннфюрер пересек комнату и распахнул дверь. Фрау Розье, ждущая в коридоре что-то ему передала и негромко сказала, Дамблдор не различил, — кровь оглушающе токала за ушами, мешая слышать и думать. Гриндевальд глухо чертыхнулся.

— Я скоро вернусь, сидите тут, — бросил он и стремительно вышел, хлопнув дверной створкой. Альбус еще долго вслушивался в звук удаляющихся шагов, пока они окончательно не затихли в пустоте коридора.

Он еще ни разу не оказывался в рабочем кабинете начальника лагеря в одиночестве. Первой его мыслью стало, что это проверка, но он тут же отбросил ее как несостоятельную: в конце концов, в чем его проверять? Да и шаги он слышал. Сомнительно, что фрау Розье специально так подгадала. Хотя, от Гриндевальда всего можно было ожидать.

Сначала Дамблдор просто сидел, пялясь на этот чертов скол на лакированном дереве, потом, отупев от смолистой медлительности времени и монотонности собственных мыслей, бегущих по кругу, потянулся его коснуться. Скол как скол, слегка шероховатый на ощупь, с закостенелыми зазубринами топорщащихся, более светлых на контрасте, деревянных волокон. Альбус длинно выдохнул и наконец отмер. Обвел глазами кабинет, изучая его по-новому.

Словно сам теперь был его хозяином.

В отсутствии Гриндевальда и это место словно бы потеряло половину своей силы, перестало нагонять такой трепет, стало… обычным. Кабинет был просто кабинетом, неодушевленным, безжизненным без своего владельца. Стол, кресла, диван и книжные полки; тяжелые портьеры на окне, скрадывающие яркий солнечный свет.

Альбус поправил сбившиеся на кончик носа очки и, воровато оглядевшись, поднялся, делая пару шагов к ближайшему стеллажу. Что он ожидал увидеть? Уж точно не Шпильгагена, Дойля и Твена, соседствующими со справочниками по прикладной механике и авиастроению. Был тут даже Горький, но на французском, заткнутый в самый дальний угол, Дамблдор бы не заметил, если бы не приглядывался, и не удивительно, при нынешних-то реалиях. Забавно, что Гриндевальд ничуть не опасался хранить у себя литературу, за которую вполне мог отправиться под расстрел.

Альбус шагнул вдоль полки: ладони так и чесались взять что-нибудь, спрятать и пронести под робой. Но Гриндевальд заметит, обязательно заметит, слишком уж острое у него чутье.

Дамблдор так давно не держал в руках бумажных книг: лишь исписанные собственными заметками тетради и больничные выписки. На мгновение он даже опасливо подумал: а не разучился ли читать вовсе? Думать, жить, в конце концов. Литература всегда имела в его жизни весомое значение, и Альбус искренне страдал без возможности вновь прикоснуться к прекрасному. Он не отказался бы даже от справочника на немецком, пусть хотя бы в нем и говорилось, как собирать военные танки, плевать, лишь бы вновь вдохнуть терпкий запах типографской краски и пробежаться глазами по строчкам.

Он уже потянулся было к полке, как резко одернулся, отступил, напарываясь бедром на край стола.

Что-то стукнуло, валясь на пол.

Дамблдор обернулся, с ужасом глядя на перевернутую коробку. Она стояла на полу, с краю, а он задел каблуком, когда оступился. Крышка отлетела, коробка упала на бок, а из ее чрева, словно букет увядших цветов, торчала стопка перевязанных выгоревшей лентой писем. Лента была лиловой. Письма, нет, не письма даже, а записки — на полупрозрачной, истончившейся и пожелтевшей от времени тетрадной бумаге, — до того невесомые, что Альбус помедлил, прежде чем опуститься перед ними на колени.

Дамблдор честно хотел затолкать их назад, закрыть коробку и вернуть ее на прежнее место, но зацепившись взглядом за имя на обороте, замер.

Прислушался и, проклиная себя, осторожно подцепил узел ленты, ослабляя и вытаскивая один из бумажных кармашков.

Записка была сложена в четверо и была такой потрепанной, что касаться ее было страшно. Заломы бумаги истончились и топорщились волокнами, разъятые трещинами на просвет. Альбус узнал почерк — точно такой же, лишь чуть резче был на его бумагах о назначении, на документах об усиленном содержании. Почерк оберштурмбаннфюрера Геллерта Гриндевальда.

И все же кое-что отличалось: мягкая завитушка над «р», наклон менее суров, а чернила кое-где подплыли то ли от времени, то ли от влаги.

Альбус понимал, что нельзя этого делать, что Гриндевальд может вернуться в любой момент, застать его с поличным и пристрелить на месте, но напоровшись за это нежное «Гретхен», не удержал в себе злого, вспенивающего кровь любопытства.

«Гретхен,

— писал незнакомый Альбусу Гриндевальд, тщательно выверяя нажим, —

Нас перекидывают в Краков. Сегодня был на последнем прогоне. Наконец-то увидел ее, Грет. Машина — зверь. Двенадцать цилов ^[35] , десяток метров в размахе, потолок почти одиннадцать ^[36] !.. Ворчит как старик Казимир, когда проигрывает в шашки. Знаю, тебе не интересны все эти подробности и штучки, но скажу прямо — я поражен. Не будь ты моей любовью, я влюбился бы в эту детку без оглядки несмотря на то, что мы — железная птица и человек, — никогда не сможем быть вместе.

Завтра нас перекинут на Восточный. Обещали три прыжка ^[37] , но я прикинул по карте: меньше пяти не выйдет. Не могу сказать куда, сам не знаю, да если бы знал, не положено, Грет. Почту мою не досматривают (я на это надеюсь, но, если ты читаешь это, Вартак, привет тебе от чистого сердца!), но подробно писать не смогу. Да и письма теперь будут доходить с огромной задержкой.

Люблю тебя всем своим сердцем,

Моя железная дева, Гретхен,

Твой Геллерт»

Перечитав записку трижды, Альбус не сразу нашел в себе силы сложить ее и убрать прочь. Странное это было ощущение, заставляющее пальцы неметь и покалывать. Дамблдор никогда не замечал в себе страсти копаться в чужой почте и постигать личные тайны таким подлым способом. На ум тут же пришли слова Генри, что Гриндевальд не тот, кем кажется, не тот, за кого себя выдает; и всегда нужно держать с ним ухо востро. Было ли это желанием узнать его подноготную и наконец прощупать этого пугающего человека изнутри или Альбус уже настолько оскотинился, что не чурался копаться в грязном белье?

Взгляд его при мысли упал на скомканную рубашку, брошенную на пол. Дамблдор невесело хмыкнул и вернулся к чтению.

Гретхен. Кто была эта незнакомка? Невеста? Жена? Отчего-то о том, что это может быть сестра, Альбус не подумал. Не пишут таких строк сестре, никогда не пишут. Может именно поэтому Клауберг не мог сосватать Гриндевальда? Мысль царапнула изнутри, как острый осколок стекла. Альбус прислушался к звуками за стенами кабинета и, ничего не различив, развернул следующее.

«Грет,

Это невыносимо! У меня сороковой вылет, двадцать три сбития ^[38] , а меня опять бросают в качмареки ^[39] . Курц так и сказал: боюсь, как бы ты, голубчик, не погубил себя и ведомого. А кого я погублю, если летаю как птица? Мне в свободе ^[40] нет равных, а они: кролик ^[41] , кролик.

Знаешь, я тут один из самых старых. Это странно, не понятно мне пока. Есть один новенький, сегодня едва не разбился. Вбился в облако, закренил, хотел сесть на живот ^[42] и пролетел полосу. Смотрел, как его выносят из кабины, разбитого, голова в крови. Думал: а если я так же? Будешь меня со шрамами любить, Грет?

Ладно, чего это я, тебе такое читать не стоит. О крови с тобой говорить? Глупости, Гретхен, я заговоренный.

Расскажи лучше об оранжерее. В прошлый раз ты писала о лилиях. Они расцвели, Гретти?

Всегда твой,

Геллерт»

Летный сленг был Альбусу не знаком, некоторые немецкие слова он и вовсе видел впервые, но труда не составило понять, что Гриндевальд пишет с фронта о вылетах. Значит, и впрямь был пилотом, только Поттер ошибся, и летал оберштурмбаннфюрер в первые годы войны не на бомбардировщике. Про бомбардировщики не говорят «сбития». Истребитель? Пятьдесят вторая — эскадра?..

Дат на записках не было, не было в коробке ни марок, ни конвертов, но видимо когда-то письма были отсортированы в порядке очередности, и Альбус тщательно следил, чтобы ничего не перепуталось. Нахмурившись, он развернул следующее.

«Гретхен!

Еще семь сбитий и дадут гауптмана, а я не хочу гауптмана, я звезды ^[43] хочу. И получу. Вернусь домой, уж прости, милая, выжру бутылку кальвадоса. Уедем из Вены, осядем в Швейцарии. Там хорошо. Домик с оранжереей.

— Здесь Альбус помедлил, вновь вернулся к стопке, сверяя почерк.

Осторожно пролистал оставшиеся — писем было немного, но все они вышли изпод руки одного и того же человека. Странно, что Гриндевальд хранил только их, а писем безликой Гретхен тут не было. Странно и тревожно, хотя Дамблдор, сколько ни прислушивался к себе, так и не смог понять, откуда эта тревога взялась.

Впрочем, времени долго размышлять у него не нашлось: оберштурмбаннфюрер мог вернуться с минуты на минуту, и если Дамблдор не хотел попасться… —

Прости, сумбурно пишу, мы тут с приятелями отмечаем. Я очень скучаю, милая Грет, сил нет, как хочу увидеться.

Береги себя, пожалуйста. Мне снятся странные сны. Ты здорова? Все ли в порядке?

PS Я проспался, благо письма не успел отправить. Рихт недавно объявился, сказал, что возвращается в Вену после госпиталя. Ну, и черт бы с ним, но он заедет. Пошли его к дьяволу, скажи, что я передал, договорились?

Люблю тебя, жизнь моя,

Вечно твой, Геллерт»

«Жизнь моя»

Альбус сглотнул вставший в горле ком и понял, что у него дрожат руки. Нельзя ему было этого касаться, слишком личное, не для чужих глаз. Но он влез, притронулся к святому. Если оберштурмбаннфюрер узнает — точно голову оторвет и не посмотрит, что больше в лагере за больными ходить некому.

Дамблдор, испытывая острый стыд и вину, свернул письмо и убрал в стопку. Колеблясь, потянулся за лентой, но остановился.

До этого миг он и мысли не допускал, что холодный и бесстрастный

Гриндевальд, думающий, казалось, на сотню ходов вперед и руководствующийся исключительной практичностью, способен на бескрайнюю нежность. Словно то, что Альбус держал в руках своих, писал иной человек, досадливо прикрывшийся знакомым именем. Или у оберштурмбаннфюрера было раздвоение личности, что вполне могло оказаться правдой. Разве может в человеке в тончайшем симбиозе уживаться диаметрально противоположные начала? Разве способен кто-то быть столь трепетен к возлюбленной своей, а после без дрожи размозжить чужую голову на плацу?

Да, он хотел понять Гриндевальда, руководствуясь в первую очередь принципом выживания, но только запутался больше. Альбус судорожно вздохнул, кинул быстрый взгляд в сторону двери — за ней было тихо, словно Шухауз разом вымер на этот долгий час. Быть может дальше найдется ответ?.. Другого шанса может и не представиться. Злое любопытство жгло его изнутри, раскрывая ребра. Дрянное это было чувство, глубоко скотское, но страшное по силе — такому невозможно сопротивляться.

— Черт, — прошептал он, дрожащими пальцами разворачивая следующий конверт, — Черт побери! Будь ты проклят…

«Грет,

Я идиот, Грет.

Мне дали листья ^[44] , но главное не это.

Вотан великий, я так никогда не пил! Это меня не извиняет, я дурак полный… Но я правда никогда так не пил! Я не знаю, Грет, сколько мы выжрали, но приехали мы, держась друг за друга, чтобы не упасть. Нет, Визе в итоге-то свалился прямо в канаву, хорошо не в парадке, а то пришлось бы чистить его прямо перед награждением, а мы были не в состоянии попасть друг другу по ладоням если на чистоту…

Я думал, Белова ^[45] прямо там удар хватит, когда он нас увидел. Визе полез к нему обниматься. Ты бы видела его рожу, Гретхен! Хотя, я тоже отличился. Знаешь, у фюрера очень маленькая голова (зачёркнуто).

Мне дадут две недели отпуску, я приеду, клянусь — приеду! Я летаю-то только потому, что небо на семи ^[46] точь-в-точь как твои глаза.

Люблю, целую, Я очень пьян.

Прости, идиота.

Геллерт»

Листья, надо же. Сколько же Гриндевальду было, когда он их получил? Альбус не был силен в германских воинских званиях и наградах, но помнил из рассказов фронтовых, что листья заслужить трудно даже если ты из местной элиты. А оберштурмбаннфюрер ведь еще зарекался про звезды! Да уж, спеси господину Гриндевальду было не занимать и довольствоваться меньшим он не собирался.

И все-таки, кто она — эта Гретхен? Как выглядела? Глаза в точности как небо на семи… Голубые? Светло-серые? Альбус нахмурился, пытаясь представить, но ничего у него не вышло. Не знал он, какое небо бывает на семи, быть может, и вовсе — грозовое, смолисто черное, затянутое тяжелыми облаками. Может, эта призрачная Гретти смуглая, как уголек печи, с глазами, точно спелые вишни, а он тут…

А он тут.

Читает чужие письма и сгорает от скотской своей тоски и неясно откуда взявшейся, пугающей ревности к незнакомке. Никто ему таких писем не писал да никогда и не напишет. И он не напишет, это Альбус знал наверняка. Надо же, он и подумать не мог, что кто-то Гриндевальду подобный, способен на такое сильное всепоглощающее чувство. Дикое, страстное, необузданное. Пьянящее не хуже ледяного шампанского, выпитого залпом.

Даже думать об этом было невмоготу и Альбус, не колеблясь более, вернулся к чтению.

«Гретхен,

У меня почти триста. Я обошел старину Герхарда, за что он обещал начистить мне морду. Ну-ну, пусть попробует.

Я уже скучаю, знаешь?.. Невыносимо знать, что ты где-то там, а я не могу даже на два дня вырваться, чтобы тебя обнять. Я бы гнал к тебе через всю Европу,

но…

Мне пригрозили, что, если еще раз сбегу — лишат звания, ордена, возможности летать. Я бы бросил все, клянусь, я бы бросил. Ах, если эту переписку прочтут, меня ждут серьезные проблемы, но знаешь, Гретхен, я так устал.

Этот настаивал на переводе, но Герман меня отстоял. Я теперь живая легенда, милая. Чувствуешь размах, а? Но я бы все отдал, все бы отдал…

Я скучаю по маме. И никогда не прощу отца. Я вернусь и убью его, клянусь. И Рихтера, если он еще раз посмеет….

Грет, расскажи мне что-то хорошее, любимая? Я больше так не могу. Мне снятся дурные сны, голова болит постоянно. Знаешь, вчера в воздухе я… Нет, не буду рассказывать. Это неважно, а ты только встревожишься.

Все хорошо, Грет, я скоро буду дома. Со звездами, как полагается. Всегда твой,

Геллерт»

Рихтер, отец и мать. Дамблдор лишь теперь задумался всерьез, что где-то там, за кордоном, у Гриндевальда тоже осталась семья. По крайней мере, отец. Рихтер? Кто он? Брат? Друг? Имена, имена, ни одной даты. Герман… На ум шел лишь один Герман, знаменитый по всей Европе. Душегубец, властолюбец, паяц. Но Альбус не смел поверить собственной догадке. Вспомнил подслушанный у рампы разговор, и снова не поверил. Не могло быть таких совпадений, или всетаки были?..

Сколько вопросов — и ни одного дельного ответа.

Записка была тревожная. Альбус перечитал ее еще раз, замечая, как меняется с каждой строкой ровный почерк, как усиливается нажим и наклон. Словно кто-то толкал Гриндевальда под руку, мешая писать. Словно сам черт сидел у него на плече, нашептывая слова. Дамблдор передернулся от этого сравнения и отложил ее к прочим, берясь за следующую.

«Грет,

Ты не ответила мне на три письма, я не знаю, что и думать.

Дошел до той степени отчаяния, что связался с Рихтом, попросил до тебя съездить. Пожалуйста, если ты это прочтешь, дай мне знать, что с тобой все в порядке? А то я ни спать, ни жрать не могу, так мне хреново.

Вчера едва не угробил ведомого, но все обошлось. Так, осколками посекло.

Не могу больше, Грет, Напиши.

Люблю.

Геллерт»

Что-то здесь было не так. Альбус нахмурился и взялся за следующую, но та оказалась еще короче. Строки мешались, рвались в путанном ритме, выдавая настоящее безумие, владеющее тем, кто их писал. Дамблдор с тревогой вчитывался, костенея с каждым слогом. Почему Гретхен вдруг перестала ему отвечать? Сильный, красивый, талантливый жених, из хорошей семьи. Почему их переписка оборвалась так резко?

Что-то здесь было не так.

«Гретхен,

Если ты меня разлюбила, то скажи мне об этом, ладно? Если нашла другого, то тоже скажи, я клянусь, что не стану чинить вам препон.

Ты же знаешь, я никогда тебя не обижу. Самое важное для меня — это твое счастье, пусть и не со мной. Я выдержу, если ты разлюбила, если была не верна или влюблена в другого. Мне просто нужно знать, что с тобой все в порядке.

Я… А, не важно, Грет.

Одно скажу: меня переводят. Я постараюсь добиться назначения поближе, но обещать не могу.

Навеки твой,

Геллерт»

Он словно ходил по замкнутому кругу…

«Гретхен! Милая!

Пожалуйста, ответь мне хоть что-то. Это невыносимо — жить в неведении. С тобой все хорошо? Ты здорова?

Геллерт»

И снова…

«Я солгал, когда сказал, что смогу тебя отпустить.

Я тебя почти ненавижу, слышишь?

Не могу ни спать, ни есть. Глаза закрываю — ты видишься. Хватит меня мучить, хватит. Я не вынесу больше и дня без ответа.

В переводе мне отказали. Если ты не ответишь — я сбегу. Я найду тебя и… Геллерт»

И снова…

«Гретхен!

Да будь ты человеком, сука!

Просто скажи мне, что происходит?!

Я не могу больше! Ты истрепала мне все нервы! Я сегодня ошибся, потому что не спал трое суток — не спал из-за тебя!

Я не могу остановиться, не могу заставить себя не думать, не вспоминать, как мы познакомились. Как ты взглянула на меня впервые, улыбнулась с мягкой теплотой. На тебе было то лиловое платье. Я ненавижу лиловый, Грет, но тебе оно так шло, что я засмотрелся. Впервые вижу человека, которому так шел бы лиловый.

Я дарил тебе розы, а нужно было — крокусы.

Гретхен, прошу, если в тебе осталась хоть капля привязанности, я умоляю тебя…

Я разобьюсь. Я чувствую, что конец мой близок. Столько побед и ни одной серьезной травмы — я точно заклятый, но заклятье это спадает. Без твоей любви я погибну. Это будет твоя вина, Гретхен.

Кажется не твой???

Геллерт»

И снова…

«Я не знаю как на…

Мне не (вымарано)

Я просто…

Грет, я потерял глаз.

Калекой я теперь тебе точно не нужен, верно?..

Мне даже не больно. И не страшно. Мне просто никак.

Тоска такая, что хоть стреляйся. Пистолет рядом… Там остались… Я не … (вымарано)

Я люблю тебя (вымарано)

Я тебя ненавижу (зачеркнуто)

Гел»

Альбус замер, тяжело дыша, словно пробежал кросс на скорость, и с десяток заполошных ударов сердца невидяще пялился в стену. В стопке осталось последнее письмо, но руки так дрожали, что развернуть его получилось не с первого раза.

Отчего-то Дамблдор заранее знал, что в нем будет. Догадался? Чутье? Или просто жеманная кокетка Судьба вдруг решила показать себя во всей красе, сменяя маску?

Конечно, Гретхен ему не ответила. Каждая строчка в записке — последней записке, написанной дрожащим, более размашистым и неловким, чем прежде, почерком, дышала безумием и безысходностью. Столько боли здесь было, столько отчаяния, что Альбусу пережало горло. Часто-часто моргая, так, чтобы буквы не расплывались, он прочитал:

«Дали оберштурмбаннфюрера, дали звезды. А будто в рожу плюнули. Два месяца отпуска на восстановление. Я еду. Жди.

В пистолете две пули, Гретхен.

Я люблю тебя и искренне ненавижу, Геллерт фон Гриндевальд, оберштурмбаннфюрер пятьдесят второй истребительной эскадры,

один из девятнадцати ^[47] отличившихся»

Notes:

[34] внутрибрюшное кровотечение
[35] 12 цилиндров двигателя
279/280
[36] максимальная высота
[37] перелета с аэродрома на аэродром
[38] сленг: боевые победы
[39] сленг: ведомые
[40] свободная охота
[41] сленг: новичок
[42] без шасси
[43] бриллианты к наградному кресту — одна из высших наград
[44] дубовые листья к кресту
[45] Николаус фон Белов, личный адъютант Гитлера
[46] высота в км
[47] всего к подобной награде были приставлены 27 человек, но на момент
написания письма их было 19

Chapter 12

 

XL

Утро было раннее, но день обещал распогодиться к обеду. Солнце сплеталось над головами тонкими нитями золотого, рыжего, алого, вытесняя ночную серость ютиться по углам и норам. На горизонте не было ни облачка, а высокий синий купол неба изогнулся прозрачным стеклом, словно детский шарик для игры рингер^[48]. Деревья тихо шептались на ветру — их ветвистые кроны словно кружево вспыхивали то густым изумрудом, то янтарем, то лимонно-белым; в вышине играли стрижи и ласточки, плескаясь переливами голосов.

Медицинская команда отбывала в давящем напряжении всеобщей тревоги.

Наблюдая за тем, как Клауберг и его цепные псы спешно грузятся в подогнанные грузовики, Альбус рассеянно размышлял, скольких трудов это стоило Гриндевальду и чем обернется для них — простых лагерников. По всему выходило, что неприятности только ждут на пороге и стоило впредь держать ухо востро, но несмотря на это, каждый из присутствующих разделял тайное ликование и желал господину группенфюреру славной дороги. Легкой и без ухабов, всенепременно.

Оберштурмбаннфюрер курил в тени охранной будки, лениво переговариваясь со штабными. К Клаубергу попрощаться он не подошел, тот же, в свою очередь, нарочито избегал смотреть в его сторону. Ровный нейтралитет выдержать не удалось, оставалась холодная война.

Гриндевальд отвлекся лишь единожды, когда рабочая бригада, собирающаяся в город, застопорилась в воротах у брамы. Надзиратели не сразу разобрались, что предпринять: отойти в сторону и пропустить отъезжающих или первыми шагнуть за ворота. Время поджимало, люди мешкали, переминались с ног на ногу, поглядывая то на аузиров, то за высокий забор. Лагерники нервничали, но побаивались действовать без отмашки. Сопровождающие их капо^[49] тревожно озирались, явно выбирая, кого послать с вопросом.

— Проходите, не толпитесь. Подождут, — заметив их смущенное положение бросил оберштурмбаннфюрер, относя сигарету от губ.

Бригадир покосился на надутого от негодования Клауберга, но сделал жест своим. Их бригада построилась первой. Рабочие длинной пестрой лентой вытянулись за ворота и зашагали вниз по дороге. Альбус проводил их взглядом и покачал головой, подумал было: Клауберг и без того исполнен ядом, зачем его бесить. Но Гриндевальду было решительно плевать.

Дамблдор вернулся мыслями к вечеру накануне и коротко передернулся. При свете дня вчерашнее показалось ему еще более мерзким. Он жалел, что сразу не собрал письма в коробку, не закрыл ее и не убрал подальше. Жалел и о том, что оберштурмбаннфюрер не застал его за этим скотским поступком. Сетовал, что не смог признаться, прося прощение за неуемное любопытство. Но сделанного не воротишь, но что делать с полученной информацией Альбус так и не решил.

Он полночи не спал, все крутил в голове написанные чужой рукой строки. Уснул лишь перед рассветом и разом провалился в кошмар, в котором обезумивший от ревности Гриндевальд убивал во сне молодую, отчего-то до одури похожую на Одди, девушку, а потом в тоске и бессилии баюкал ее бездыханное тело в руках, воя точно смертельно раненый зверь. Очнулся Альбус на влажных от пота простынях, запутавшись в тонком одеяле. Кое-как сдернул его прочь, почувствовал, что натурально задыхается, и еще долго приходил в себя, умываясь ледяной водой.

В то, что оберштурмбаннфюрер в порыве гнева мог убить возлюбленную Альбус верить отказывался, но крохотная часть его разума нашептывала исподволь, мол-де, так все и было. Геллерт Гриндевальд мог совершить и не такое! Неужели, именно поддавшись невыносимым мукам совести он пытался повеситься? Картинка постепенно складывалась как крохотные кусочки витража, но Дамблдор упрямо не желал в нее поверить.

Он взглянул на начальника лагеря по-новому, отбросив мешающие покровы. Мог ли этот человек совершить подобное? Мог, конечно, мог. Мог ли раскаяться после, когда душащий амок разум схлынул? Так и было. Назначение в Богом забытый рабочий лагерь тоже могло быть актом самоистязания. Или попыткой сбежать от действительности и забыться, оставив боль в прошлом. Тогда выходило, что письмам по меньше мере четыре года.

И все же что-то не складывалось, у Альбуса не хватало важного кусочка головоломки. Некоторые поступки оберштурмбаннфюрера теперь казались ему ясными на просвет, но это была лишь малая часть. Луч, рассекающий непроглядную тьму: узкий, направленный пучок света, высекающий из чернильной утробы угол челюсти, край губ, витой локон упавших на скулу волос, но сумрак за его границей продолжал надежно таить все остальное. Дамблдор ненавидел чего-то не понимать. Для него даже горькая правда всегда была весомей незнания.

Грузовики затарахтели моторами. Шоферы пободались в узкой дорожной колее полминуты, а потом разъехались, выстраиваясь в короткий кортеж. Лениво покачиваясь на ухабах, они потекли в сторону железнодорожной станции, той, что за городом, отстроенной для армейских нужд. Охрана с лязганьем закрыла ворота. Альбус помялся на месте, бросив быстрый взгляд в сторону

Гриндевальда: тот никуда не собирался, стоял, о чем-то расспрашивая одного из дневальных.

Дамблдор раньше никогда не задавался вопросом, как он всех запоминает. Если подумать, оберштурмбаннфюрер почти ко всем обращался по именам и фамилиям, а под его началом ходили сотни людей. С его феноменальным чутьем неудивительно обладай он столь же феноменальной памятью. Даже странно, что Гриндевальд не заметил, что коробка с письмами стоит по-другому.

Альбус допускал мысль, что это было проверкой и он ее не прошел, но при свете дня его тревоги казались лишенными оснований. Стал бы Гриндевальд жертвовать сердечными тайными, чтобы поймать кого-то с поличным? А не поймать, так проследить, как тот воспользуется информацией. Нет, оберштурмбаннфюрер не производил впечатление человека, готового рискнуть душой лишь бы раскрыть подковерный заговор невеликого пошиба. Стал ловить на живца, а не расставлять силки, гадая, попадется в них жертва или обойдет стороной. Его планы отличались простотой, действенностью, но никогда не были примитивны.

И все же, он был охотником, а не хищником.

Альбус вздохнул, повел плечами и с удивлением обнаружил, что он едва ли не в одиночестве остался стоять посреди опустевшей площадки. Ни Поппи, ни Йозеф сегодня с ним не вышли. Подруга отсыпалась за бессонную ночь, а Кохен остался следить за Ковальски, который все еще оставался стабильно тяжелым и требовал постоянного присмотра. Дамблдор надеялся, что тот выкарабкается, но ставить не брался. Как и давать обнадёживающие прогнозы — Судьба успела научить его не ставить на зеро.

— Что вы встали тут как корова перед новыми воротами^[50]?

Дамблдор вскинул голову, и впрямь уставившись на шагнувшего к нему Гриндевальда широко раскрытыми глазами. И выпалил раньше, чем успел осознать, что полагалось ответить:

— У нас говорят: таращиться как поросенок^[51].

Оберштурмбаннфюрер лениво качнул головой:

— Нет уж, на поросенка вы не слишком похожи. Маловато жира. Вы что, совсем не питаетесь? Ах, да, Ковальски… И надо же было Клаубергу покуситься на святое — на жрачку, будь он неладен! — раздраженно выдохнул Гриндевальд, щурясь на яркое солнце.

Альбус уставился ему в переносицу, пытаясь не срываться взглядом к белесому бельму — теперь он знал точно, — правого глаза. Оберштурмбаннфюрер поморщился и закрылся от бьющих в глаза лучей козырьком ладони.

— И все-таки у вас мигрени, — заметил Дамблдор куда как смелее.

Оберштурмбаннфюрер в ответ неприязненно на него покосился.

— Вы бы не лезли не в свое дело.

— Почему же не в свое? Мигрени — это один из видов головной боли, а значит что-то с вами не нормально, вы больны. А я — медик. Значит и дело мое — вас вылечить, — на одном дыхании произнес Альбус.

Гриндевальд насмешливо вскинул брови, глядя на него из-под сети

вызолоченных ресниц. Зрачок в правом глазу совершенно не реагировал на свет, в то время как левый мигнул, сужаясь в угольное ушко, а потом раскатился чернильной кляксой, закрывая грязно-синюю радужку.

— Что, предлагаете меня осмотреть? — усмехнулся он.

Альбус серьезно кивнул.

— Что ж, коль не шутите, пойдемте в лазарет, герр доктор, — коротко хохотнул Гриндевальд, и первым свернул на тропинку, ведущую к Внутренним воротам. Дамблдору ничего не оставалось, как последовать за ним, проклиная свой длинный язык.

Альбус молился, чтобы Кохен не вышел его встречать, и в кои-то веки ему улыбнулась удача. Гриндевальд легко взбежал по ступеням и проскользнул в прохладный затененный предбанник, мягко ступая по выскобленным доскам. Дамблдор услышал его довольный вздох: что касается головных болей, оберштурмбаннфюрер явно преуменьшал проблему. Это не стало откровением — такой уж Гриндевальд был человек, однако, когда тот шагнул в сторону процедурной, Альбус осторожно тронул его за плечо.

— Простите, господин оберштурмбаннфюрер… Лучше туда, — попросил он, указывая в сторону крохотной комнатушки в конце коридора. Гриндевальд, если и удивился просьбе, то виду не подал и перечить не стал.

Альбус пропустил его в собственную спальню, шагнул следом и указал на единственный в комнате стул. Сам, протиснувшись мимо, распахнул оконные занавески, пуская солнечный свет. Заметив, как неприязненно поморщился Гриндевальд, поспешил пояснить:

— Мне нужно вас осмотреть, потерпите немного, прошу вас.

— Да-да, все вы так говорите, а потом отрезаете ничего не подозревающему пациенту ногу или руку и говорите, что так оно смотрится лучше, — проворчал оберштурмбаннфюрер, откидываясь на скрипучую спинку и опуская тяжелые, воспаленные после очередной бессонной ночи, веки.

Альбус отлучился сполоснуть руки, а когда вернулся, застал Гриндевальда в той же позе. Казалось, оберштурмбаннфюрер задремал, но стоило Альбусу подойти, приподнял голову на звук, дрогнув ресницами, но глаз не открыл. Без цепкого, раскрывающего нутро взгляда в упор, работать оказалось проще и легче. Дамблдор обтер ладони одну о другую, слегка согревая, и прикоснулся прохладными пальцами к чужим вискам, приподнимая волосы.

Оберштурмбаннфюрер едва заметно вздрогнул, и если бы Альбус не стоял так близко, то не заметил бы.

— Как часто бывают боли? Как долго длятся? — спросил он, ощупывая височные впадины и за ушами, где ток крови ощущался острее.

Гриндевальд помедлил, хмурясь, прислушиваясь к себе.

— Проще сказать, когда у меня не болит голова. Приступы почти каждую неделю… От пары часов, до пары дней, — неохотно ответил он, признавая слабость.

Альбус кивнул и мягко надавил ему на затылок, понуждая опустить голову. Ловкими сильными пальцами спустился по шее, огибая позвонки и ощупывая напряженные мышцы. Да уж, тут не просто боли, тут повеситься можно! От пришедшей на ум пасмурной шутки Альбус подернул плечами, и неловко подхватил оберштурмбаннфюрера под челюстью, требовательным, но мягким давлением сличая лимфоузлы и шейный кровоток в артериях.

— Как болит? Где конкретно? — спросил он, пытаясь отвлечься от ощущения бархатистой кожи под ладонями. Как назло, под чуткие подушечки попался давнишний рубец: гладкий, чуть выступающий поверх нетронутой кожи, неуловимо отличающийся по текстуре. Альбус скользнул по нему пальцами и тут же убрал руку, боясь отхватить очередную порцию яда.

— Как? Сильно. Не знаю. Просто болит и все. Где… Бог ты мой, Дамблдор, ну догадайтесь сами? — резковато ответил оберштурмбаннфюрер, распахивая глаза и встречаясь с Альбусом взглядом.

Дамблдор вздохнул и, смирившись, покорно потянулся к его правому глазу.

Гриндевальд на это лишь одобрительно хмыкнул, расслабляясь как по щелчку. Альбус очертил подушечками кость глазницы, оттянул тонкое веко и коснулся длинных, выгоревших на солнце, ресниц — больше в ласке, чем в необходимости и совершенно детском желании ощутить их мягкость. А следом, в попытке сгладить неуместный порыв, поводил перед нереагирующим зрачком кончиком пальца.

— Как давно вы… — он не окончил фразу, надеясь, что оберштурмбаннфюрер истолкует вопрос правильно.

— Как давно я — что? Отвратительно вижу правым глазом? С шести лет, — остро усмехнулся Гриндевальд на край губ, цепко следя за движениями чужих рук. И добавил, явно наслаждаясь реакцией, — Как давно я ослеп? Лет пять.

Дамблдор кивнул, стараясь изобразить удивление и ничем не выдать себя. О, он действительно изрядно удивился. Как Гриндевальд потерял глаз, Альбус догадывался, но то, что проблемы с ним были еще до фронтовой травмы, стало для него откровением.

— Мигрени преследуют вас с детства?

— Да, — коротко ответил Гриндевальд. Он словно ждал чего-то, но Альбус никак не мог понять, чего.

— Были ли до этого какие-то… травмы? — осторожно спросил он.

Оберштурмбаннфюрер фыркнул, подкатывая глаза. Потом решительно перехватил руку замешкавшегося Дамблдора и уложил себе на лоб, довольно выдыхая.

— Прохладная. Держите так, — буркнул он.

— А эпилепсией вы не…

— Да нет же! Думай, блять, пока ладонь не нагрелась, — в мнимом раздражении выдохнул Гриндевальд, опуская ресницы. Терпение этого человека иногда казалось Альбусу величиной бесконечной, но сейчас оберштурмбаннфюреру явно надоело играть в дурные игры.

Альбусу сложно думалось, когда ночной кошмар держал его ладонь в своих, вжимая пальцы в горячий лоб. Из-под основания большого, прямо под бугром Венеры, юркой змейкой выскальзывал тонкий шрам, протянувшись от внешнего уголка глаза через бровь — к переносице. Альбус, заинтересовавшись, склонился, вглядываясь в рисунок белесых линий, напоминающий то ли побег, то ли разряд молнии.

— Менингит, — вдруг выдохнул он, ощущая волну вдохновленного прозрения. — Серозный менингит в возрасте шести лет?

Гриндевальд медленно распахнул глаза и широко улыбнулся.

— Ну, как догадались?

— Гипертензия, астения, нарушения сна, неустойчивость поведенческих реакций…

— Вот спасибо! — расхохотался оберштурмбаннфюрер, резко отбрасывая его ладонь. Скривился и пояснил:

— Нагрелась.

Альбус не выдержал и подкатил глаза: что и требовалось доказать. Оберштурмбаннфюрер досадливо фыркнул.

— Ладно, не такой уж хреновый вы доктор, герр Дамблдор.

— Как вы умудрились? — с искренним интересом спросил Альбус, пропуская мимо ушей сомнительный комплимент.

— Мой идиот-братец и его друзья зазвали на речку. Я не умел плавать, и Рихт об этом знал, но все равно вытолкнул из лодки. Естественно, я, как приличная шестилетка, тут же попытался отдать богу душу! — фыркнул Гриндевальд, но в ровном голосе проступила знакомая сталь, заставившая Альбуса замереть и подобраться, — Рихтер прыгнул за мной. Уж не знаю, как он умудрился меня достать… Я потерял сознание где-то на глубине и почти ничего не помню. Друзья братца разбежались как пуганые зайцы, а он еле как доволок меня до дома и сдал на руки гувернантке. Думаю, больше всего он тогда боялся, что за проступок его лишат вечернего десерта. Я же пару дней не приходил в себя, бредил, температура поднялась. А когда очнулся, понял, что едва различаю контуры предметов. Зрение в левом постепенно восстановилось, а вот правый спасти не удалось.

— И как вас с такой патологией взяли в летчики?! — воскликнул Альбус, не успев прикусить язык. А когда осознал, — замер, резко отступая.

Гриндевальд помертвел лицом, поджимая губы и поигрывая кончиками пальцев по колену.

— М-да, неисповедимы пути ваши… — холодно протянул он, закидывая ногу на ногу и задевая бедро Альбуса мыском начищенного сапога. — Очень интересно, откуда вы это-то знаете, Дамблдор?

Альбус лихорадочно подбирал ответ — на этот раз правильный, ведь шанса на ошибку больше не было. Пристальный взгляд оберштурмбаннфюрера путал мысли, не давая сосредоточиться. Сердце как безумный мотор рокотало в груди, казалось, этот гул слышно даже за стенами лазарета, и как только Гриндевальд еще не понял? Альбус ощутил, как покрываются холодной испариной ладони, а липкий ужас накатывает, ледяной влагой ползет по спине. Нужно было срочно что-то придумать, иначе ему несдобровать. Какой-нибудь утешительный ответ, который объяснит, откуда он мог знать, где мог подслушать…

Точно, подслушать!

— Г-герр Гейбель! Помните, с новым этапом… — прохрипел Дамблдор, отступая все дальше и дальше, пока ребро кровати подло не подвернулось ему под колени, грозя свалить с ног. — Я… Я случайно подслушал его разговор… Он…

— А-а… Ханк, — мигом расслабился Гриндевальд, лениво развалившись на стуле, и Дамблдор беспокойно перевел дух. — Боров жирный. В жизни ничего полезного не сделал, лишь мать свою при родах порвал, — неприязненно сплюнул оберштурмбаннфюрер, кривя губы. А следом почти дружески фыркнул: — Умеете же вы, Дамблдор, оказываться в нужном месте в нужное время.

Альбус с облегчением принял шпильку, надеясь, что за ней не кроется двоякого смысла. Пожалуй, с нужным он бы поспорил. Уж лучше бы и вовсе ничего не знал, ослеп, оглох и писем не читал, но что теперь сожалеть, сам виноват.

— Парацетамол, — шепнул он, пряча руку за спиной и собирая дрожащие пальцы в кулак так, что ногти до боли впились в мясо, чуть отрезвляя.

— Ты убить меня решил^[52]? — окончательно развеселился Гриндевальд, щуря глаза.

— Да. Нет. В смысле, вы все не так поняли… — зачастил Дамблдор, — Это ошибка, что он токсичен. Вернее, он токсичен, но не в той степени, как пишут в научных статьях. Я сам ставил опыты, еще в Оксфорде… При правильном приеме у пациентов наблюдаются снижение частоты и силы мигренозных болей, а у некоторых…

— И сколько из них знали, что именно принимают, доктор? — уточнил оберштурмбаннфюрер.

Альбус укорено склонил голову: очень точное замечание. Гриндевальд, как обычно, бил вслепую — и попадал точно в сердечник, даже не целясь. Судя по растянувшей чужие губы улыбке, тот прекрасно знал, что вновь угадал.

— Вы хотите вылечиться или и дальше, как вампир, бояться солнечного света? — в сердцах воскликнул Альбус.

Гриндевальд вскинул раскрытые ладони, признавая его правоту.

— Vérszívók^[53], — хмыкнул он, и Дамблдор схмурился, пытаясь разобрать слово.

Оно точно было не немецким, но языка Альбус не узнал. — Вампир, надо же. Хорошо, согласен. Парацетамол так парацетамол. Он у вас имеется?

— Нет, конечно. Он ведь «токсичен», — неясно кого передразнил Альбус.

— Я закажу следующей поставкой, если смогу раздобыть. Для лазарета он пригодится?

— Конечно! — горячо заверил его Дамблдор.

Оберштурмбаннфюрер тихо рассмеялся, закрывая лицо руками и с силой проводя ладонями по глазам.

— Вы невыносимы! — прошептал он, — Когда-нибудь ваши гуманистические принципы вас погубят, помяните мое слово.

Альбус прикусил губу, лишь бы не ответить в тон. Он и без того наговорил… всякого. Незачем усугублять и без того щекотливую ситуацию. Гриндевальд выпрямился, обвел взглядом комнату, словно только теперь осознал, где оказался.

— Вы здесь живете? — уточнил он, хотя ответа и не требовалось. — Забавно, — хмыкнул и вдруг перегнулся через спинку стула, коснувшись пальцами засохшего букетика незабудок, воткнутого в щербатую кружку. Несколько соцветий осыпались, распадаясь пегой крошкой. Дамблдор отвел глаза, опираясь о железную спинку кровати, испытав вдруг острую неловкость.

— Что там с Якобом? — рассеянно спросил Гриндевальд, перетирая в пальцах цветочную пыль.

— Никаких прогнозов дать не могу, потому что не знаю, — честно признался Альбус, подумал, и присел на край кровати: стоять истуканом перед сидящим оберштурмбаннфюрером слегка поднадоело, да и более не имело смысла. Гриндевальд кивнул, как кот играясь с сухоцветами.

— Куинни очень расстроится, если он кончится, — заметил он между тщательным изучением хрупких листочков и попыткой подцепить ногтем крохотный, так и не раскрывшийся до конца бутон.

Альбуса покоробило его отрешенное спокойствие, неприятно поразил сам подбор слов, словно Гриндевальд говорил о запеканке на завтрак, которая, — вот же нелепость! — ему не досталась, но он постарался не допустить в голос недовольства.

— Да, она очень за него переживает, — дипломатично заметил он.

Оберштурмбаннфюрер издал глухой смешок и, наконец, выпрямился, уставившись на перепачканные в пестрой трухе ладони.

— Она вскроется следом, если с ее дражайшим Якобом что-нибудь случится, — скривив губы, съязвил он.

— А… Они?.. — неуверенно начал Альбус.

На это оберштурмбаннфюрер ответил резким кивком.

— Выбила у меня бессрочный наряд для своего еврейчика и бегает встречаться с ним за складами, — буркнул он, — Но готовит тот, признаться, весьма недурственно. А ведь такая умная баба, и все туда же…

Дамблдор не знал, что на это ответить. Конечно, он не мог не подозревать, что Куинни и Якоба связывает нечто большее, чем дружеская привязанность, но никак не ожидал услышать подтверждение их интрижке из уст самого начальника лагеря. Да еще и высказанное в таком спокойном тоне. Разве фройляйн Голдштейн не светило за связь с пленным евреем высшей меры? А самому Гриндевальду по статусу не положено было закрывать на это глаза. И все же, он закрывал, более того, знал давно и покрывал свою помощницу, даже помог Ковальски устроиться в лагере так, чтобы Куинни могла видеться с ним в любое время.

Альбус очередной раз поразился противоречивости чужого рассудка. Сколько контрастов таилось в этом необычном человеке! При всей переменчивости, ребячливой легкомысленности нрава и явственной внутренней злобе, оберштурмбаннфюрер оставался непоколебим в принципах. Характер у него был железный, сформированный временем и непростой судьбой.

— Зачем вы мне это рассказываете? — тревожно спросил Альбус, сжимая в пальцах стальные прутья изголовья.

Гриндевальд неоднозначно пожал плечами, склоняя голову. Золотистая челка упала на лоб, скрывая живой, видящий глаз, и Дамблдора внутренне передернуло от пустого, остановившегося взгляда, буравящего его переносицу.

— Черт его знает. Нравитесь вы мне.

— Нравлюсь, — отупело повторил Альбус, заново привыкая к самому звучанию этого слова. В подобном ключе именно от этого человека. Два дня назад ему казалось, что оберштурмбаннфюреру не может понравиться ничто в этой жизни и он всегда всем по умолчанию недоволен. Или опять насмешничает? Но нет, кажется, Гриндевальд был серьезен до боли. — Вы говорили, что…

— Да причем тут это? — оборвал его оберштурмбаннфюрер, раздраженно кривя губы. — Почему это слово всегда воспринимают как предложение перейти в горизонтальную плоскость, а, Дамблдор? Мне не нравятся мужчины.

— Так значит, у вас есть жена? — более глупый вопрос еще поди, поищи. Альбус мысленно отвесил себе оплеуху, прикусывая щеку, чтобы не сморозить очередную глупость.

Гриндевальд насмешливо приподнял уголки резко очерченных губ.

— Нет.

— Невеста? — Дамблдор решил не сдаваться и выяснить все до конца. К тому же, его искреннее непонимание, кажется, развлекало оберштурмбаннфюрера.

— Да упаси вас бог! — хохотнул тот, откидываясь на спинку стула и принимаясь счищать невидимые глазу пылинки с рукава рубашки. — Я вообще не интересуюсь подобным.

— Это как-то связано с болезнью? — тихо спросил Альбус.

— Поясните, — потребовал оберштурмбаннфюрер, вскидывая подбородок.

— Хм. Вы… Испытываете трудности с…

И тут оберштурмбаннфюрер натурально заржал, запрокидывая голову и хлопая себя по ляжкам. Альбус опешил, глядя на него во все глаза, откровенно недоумевая, что такого он мог сказать и почему это так развеселило Гриндевальда. Звонкий, чистый, слегка хрипловатый, этот смех окутал Дамблдора как ватное одеяло, стирая из реальности все иные звуки. Альбус и сам не понял, как губы его растянулись в ответной пугливой улыбке — чужое веселье оказалось заразней чумы.

— Вы неподражаемы! Нет, с этим все нормально, — отсмеявшись, выдохнул оберштурмбаннфюрер, тяжело переводя дыхание. Он опустил голову, занавешивая лицо отросшими волосами и сотрясся в новом приступе беззвучного хохота. — Предвосхищая ваши будущие вопросы: нет, котики, собачки, дети и трупы меня тоже не интересуют. Меня секс не интересует. Понимаете?

Альбус и понимал, и не понимал одновременно. Он встречал в своей жизни людей, которые отрицали удовольствия плоти, стремясь к возвышенным, подчас недостижимым материям, но услышать подобное от Геллерта Гриндевальда — самого земного человека, которого Дамблдор только встречал? Яростный гедонизм прорывался в оберштурмбаннфюрере, сколько бы тот ни пытался прятать его за декадентскими настроениями и аскетичными привычками. А уж после писем Альбус вообразить себе не мог, что Гриндевальд намеренно лишает себя радостей жизни, — нет, это никак не укладывалось в голове.

Он бы скорее поверил в исключительно нездоровые пристрастия оберштурмбаннфюрер, чем в то, что тот вовсе избегает любого рода близости. Хотя Генри поговаривал, что шлюх начальник лагеря игнорирует. Но он молод, на пару-тройку лет моложе Альбуса. Несомненно красив, почти здоров. По крайней мере, Дамблдор не слышал, чтобы перенесенный в юном возрасте менингит влиял на мужескую состоятельность.

Было ли это как-то связано с потерей возлюбленной: горем и виной? Альбус знал, что иногда стыд становился причиной дисфункций, но глядя на оберштурмбаннфюрера, верилось с трудом.

— И что вы опять на меня уставились с таким отрешенным видом? Расстроились? — улыбнулся тот, и Альбус, все еще плутающих в лабиринте собственных мыслях, коротко кивнул. Гриндевальд принял нарочито серьезный вид и, прижав ладонь к груди, с чувством выдохнул:

— Простите, что разбил вам сердце, герр доктор, но нам не суждено быть вместе. Но вы всегда можете поискать утешения в объятиях вашего безотказного дружка Поттера.

Альбус разом задохнулся стыдом и негодованием:

— Да что вы себе позволяете!

Оберштурмбаннфюрер резко поскучнел, меняясь в лице. Он поднялся на ноги, лениво потянулся, поводя затекшими плечами. Альбус остался сидеть, словно прирос к месту, мгновенно осознав, как опасно заигрался. И что подобного Гриндевальд точно не потерпит. Но выброшенного — не воротишь, а сказанных слов не подберешь.

— Если подумать, то все, что хочу. Нет, пожалуй, спать до обеда я себе не позволяю, работа, понимаете ли, — оберштурмбаннфюрер замер, а потом решительно шагнул к Дамблдору, но тому почудилось, что перетек из одного положения в другое, столь стремительным и плавным было это движение.

Словно живая ртуть, отпущенная на свободу. Гриндевальд схватил Альбуса за подбородок, вздергивая его голову и до боли сжимая пальцами челюсть. Заглянул в глаза, кривя губы в неприятной усмешке.

— Еще раз заговоришь со мной в таком тоне — отправишься на крест. Это понятно?

Альбус медленно кивнул, но оберштурмбаннфюрер встряхнул его как безвольную куклу, без замаха ударил по щеке. Очки покосились, сбиваясь на кончик носа, и Гриндевальд с издевательской нежностью вернул их на законное место.

— Вслух. Четко, с расстановкой.

— Понятно, г-господин оберштурмбаннфюрер, — заикаясь, прошептал Дамблдор.

Гриндевальд кивнул и брезгливо одернул руку. Повел глазами, указал на стол.

— Неплохие рисуночки. Лучше бы вы пошли в живописцы, — ухмыльнулся он и стремительно вышел, стукнув створкой двери по откосу.

Альбус поднялся лишь когда чужие шаги стихли. На негнущихся ногах подошел к столу и уставился в тетрадь, которую то ли забыл убрать, то ли Гриндевальд достал ее пока самого Дамблдора не было в комнате. Тетрадь была распахнута на развороте с рисунком незабудок, наброском портрета Генри и…

Тот угол, где Альбус попытался изобразить Гриндевальда, был неровно оторван. От карандашного рисунка остался лишь смазанный след грифеля и кривая линия там, где теплился рукав рубахи. Альбус повалился на опустевший стул и бессильно закрыл лицо ладонями. Что еще он успел увидеть? Что прочитать?

Кажется, не у него одного была ужаснейшая привычка лезть в чужую жизнь и без спроса читать личные записи.

XLI

Несмотря на одиозную сцену, которой закончился диалог с оберштурмбаннфюрером, медикаменты доставили через три дня как по расписанию.

Альбус принял бумаги, сверился с листом поставок и заметил, что некоторые пункты из него вычеркнуты чужой рукой. На вопрос, почему лекарства не в полном комплекте, привезший их фриц лишь раздраженно пожал плечами и в грубой форме велел нести свои претензии начальнику лагеря. Дамблдор не стал спорить, но отметил на будущее, спросить про поставку у кого-нибудь из старшего руководства.

Все бумаги проходили через господина Гриндевальда, но Куинни могла что-то знать. В последние дни, когда состояние Якоба из стабильно тяжелого плавно перетекло в просто стабильное, фройляйн Голдштейн наконец вернулась к работе и забегала проверить Ковальски под покровом ночи.

Поппи быстро привыкла к такому соседству и взяла над Куинни, которая была едва ли моложе ее, ласковое шефство, предупредительно заваривая к вечеру травяной чай на двоих. Они, нет, не сдружились — за такой короткий срок подобное просто невозможно, хоть горе и сближает быстрее радости, — но нашли общий язык, и фройляйн Голдштейн стала подолгу задерживаться на лазаретной кухне. Альбус в их разговоры не лез и лишних вопросов не задавал: не его это было дело, хватало и своих тайн.

Дамблдор поднял сильно потерявший в весе ящик и направился сортировать лекарства. Жизнь в лазарете понемногу входила в привычный ритм. Пациентов было немного, мастырок^[54] нынче никто не чинил, памятую о едва отъехавшей стерилизационной команде и брошенном на полпути временном госпитале, и Альбус обнаружил, что у него освободилось огромное количество времени. Куда его тратить Дамблдор не знал: читать было нечего, писать — тоже, а рисовать он не мог, как отрезало.

К нему вернулась старая-добрая подруга бессонница. Альбус ворочался в постели до пяти утра и лишь с рассветом проваливался в зыбкие видения — чаще это были кошмары, в которых кто-то непременно умирал самой мучительной смертью, а он не успевал помочь, или те, где он пытался выбраться из наглухо закрытого дома, но никак не мог отыскать ни ключа, ни лазейки, — чтобы очнуться спустя пару часов на ежеутренний обход совершенно разбитым с гудящей, как растревоженный улей, головой.

Он и сам не до конца понимал, что происходит. Альбуса преследовали вина и стыд: все то, что ранее он приписывал Гриндевальду, теперь разъедало душу. Настроение стабильно держалось на отметке «препаршивое», а беспокойные взгляды Йозефа раздражали сверх меры. Но пока Кохен не лез, лишь поглядывал искоса да неодобрительно, словно знал, подозревал что-то, то и Дамблдор не спешил идти к нему с исповедью.

Альбус закрыл шкаф, запер замок и заглянул в процедурную, повесить ключ на законное место. Он замешкался, в темноте не сразу зацепив истрепанный кончик бинта о настенный крючок. Прикрыв дверь, Дамблдор по вбитой в подкорку привычке прислушался к ночной тишине и застыл, различив снаружи голоса.

Женский, звонкий и высокий, он узнал сразу. Это была Куинни.

Альбус осторожно прокрался к приоткрытому окну, вслушиваясь в раздраженную речь фройляйн Голдштейн. Нужное время и нужное место. Дамблдор нахмурился, оправдываясь себя тем, что слишком уж тревожные интонации преобладали в обычно приветливом голосе женщины. Он, верно, тревожился за нее, сочувствовал так, как мог, а вот помочь — не выходило.

— …Отстань от меня, понял? Впредь веди свои дела сам, а меня в них не впутывай! — прошипела женщина в ответ на выпад невидимого собеседника, которого Альбус не слышал. Она не таилась, все повышая и повышая голос, и была до крайности взбешена. — Я устала прикрывать твой зад, Поттер!

Поттер? Генри Поттер?..

Альбус подступил ближе, затаив дыхание. С той самой встречи он виделся с Генри разве что на отбытии делегации Клауберга и то мельком. Они не обмолвились и словом; Поттер явился на всеобщий вызов, но тут же сбежал по лагерным делам, передав распоряжения своим людям. Последние два дня и вовсе пропал — как в воду канул. Дамблдор не искал с ним встречи, и без того забот хватало. Сначала тянули Якоба с того света, а потом еще этот дурной разговор с Гриндевальдом, принесший сонм душевных терзаний.

Дамблдор сам себя растравил, но по-другому просто не мог. По всему, стоило сразу напрямую поговорить с Поттером. Уж он-то знал поболее и в лагере был не первый год, вел дела с элитой и держал ловкую дистанцию с Гриндевальдом, ни разу не попавшись. Но это пришло Альбусу в голову лишь теперь.

— Тебе напомнить наш уговор? — раздался в ответ едва различимый шепот. Генри, в отличие от собеседницы, явно не желал быть услышанным и пойманным с поличным.

— Ах, уговор?! И что ты сделаешь теперь? Пойдешь к Геллерту и сдашь меня? Давай, вперед, он и так все знает! — яростно выдохнула Куинни.

Альбус прижался лопатками к стене, сводя на переносице рыжеватые брови. Он никогда не видел, чтобы Генри и Куинни общались вне личных поручений начальства. Так про какой уговор шла речь? Неужели фройляйн Голдштейн тоже была замешана в делах черного рынка и подпольной ячейки?..

— Да уж, вижу. Вопрос только в том, как давно, Квинс, — рыкнул Поттер, в ответном раздражении повышая голос. — Ты, сука, давно переметнулась на сторону нациков?!

На мгновение за окном наступила оглушительная тишина, а после ее разрезал звук, который Альбус не смог бы спутать ни с чем другим, — то был звук звонкой пощечины. Генри прошипел что-то сквозь зубы, но так тихо, что Дамблдор не разобрал слов. Захрустел гравий под подошвами ботинок; Куинни раздраженно зашипела, а после недолгой глухой возни, придушенно вскрикнула.

— Никогда больше, ты усекла?! — в бешенстве прохрипел Поттер, и Альбус не узнал его за пеленой ярчайшей ненависти, забившей глотку. Он знал, что должен вмешаться, и решительно шагнул к окну, толкнув ставень. Заскрипела деревянная фрамуга; в лицо Альбусу повеяло ночной прохладой и горько сладким ароматом цветущей под окнами Matricāria chamomīlla — ромашки аптечной.

Голоса стихли как по-волшебству.

— Кто здесь? — громко спросил он.

Послышались быстрые шаги: тяжелые и явно мужские. Генри стремительно бросился прочь, обогнул угол лазаретного домика и скрылся в ночи. Куинни же осталась стоять. Несколько минут ничего не происходило, а потом Альбус различил тихий всхлип.

— Фройляйн Голдштейн? — осторожно позвал он.

— Д-да, милый, — дрожаще отозвалась тьма.

— Может быть, вы зайдете?.. — попросил Альбус.

Куинни длинно выдохнула, шмыгнула носом и, судя по звуку, переступила с ноги на ногу.

— Дайте мне пару минут, пожалуйста, — ломким голосом попросила она.

Дамблдор кивнул, хоть женщина и не могла его видеть, и отступил от окна. Он вернулся на кухню, разжег керосинку и поставил кастрюлю с водой кипятиться. Покопался в травах, висящих над притолокой, выбрал из пучков несколько веточек и бросил в чашку. Подумал, и сходил за успокоительным, на всякий случай.

Куинни появилась спустя четверть часа, когда Альбус уже потерял надежду ее дождаться. Припухшие и покрасневшие веки выдавали, но она успела взять себя в руки и лишь коротко шмыгала носом. Фройляйн Голдштейн проскользнула мимо него и молчаливо уселась на один из табуретов. Подняла голову, и Альбус до судороги сжал челюсти, чтобы не выругаться: на нижней губе женщины успела припечься свежая ссадина.

Альбус шагнул к столу и выложил из кармана бумажный конвертик с порошком, рассчитанный на одну полную дозу.

— Выпейте, это веронал^[55], поможет вам успокоиться и крепко уснуть. Я сейчас обработаю рану.

— О, нет-нет, не стоит суеты, — остановила его Куинни, мягко перехватив за рукав робы, — Это пустяк.

— Этот пустяк завтра разрастется громадным кровоподтеком, фройляйн, который не получится скрыть под слоем пудры, — строго поджал губы Дамблдор, но, повинуясь чужой настойчивости, опустился на стул напротив, тяжело вздыхая. — Объясните, что это было?

— Простите, не могу, — виновато улыбнулась Куинни, слегка дрожащими пальцами разворачивая бумагу и ссыпая порошок в чашку, разбалтывая в воде и делая крохотный глоток. — Я даже не знаю, с чего начать…

— Начните с начала, — предложил Альбус, — Это ведь был Генри, там, за окном?

Фройляйн Голдштейн кивнула.

— Мы с ним немного повздорили, только и всего, — заметила она, пряча горькую улыбку за паром, поднимающимся от травянистого кипятка.

Дамблдор вздохнул, но не стал принуждать ее откровенничать. Он поднялся, вернулся к раковине и принялся мыть посуду, тщательно споласкивая блюдца и чашки под едва сочащейся ниткой ледяной воды. Простые, примитивные и до боли знакомые действия помогали унять раздражение, утишить истовое желание прямо сейчас отправиться на поиски Генри Поттера и набить ему морду. Руки быстро заледенели по самые запястья, а пальцы потеряли чувствительность, но Альбус продолжил, пока вся посуда не заскрипела чистотой. Он потянулся за полотенцем, но бессильно замер, когда фройляйн Голдштейн заговорила вновь.

— Вы, наверное, считаете меня жалкой? — едва слышно спросила она, глядя на собственные руки, безвольным грузом лежащие на столе.

Альбус резко обернулся и качнул головой.

— Ну что вы, как я могу? Выбросьте из головы эти мысли.

Куинни отбросила со лба выбившуюся из в прошлом аккуратной прически прядь завитых волос, и вскинула влажные стрелки ресниц, на которых мелкой крошкой запеклась размякшая от слез тушь.

— Вы сильный, Альбус, вы не прогибаетесь под обстоятельствами. Внутри вас стальной стержень, нет-нет, не отрицайте, я же вижу. Знаете, мой единственный талант заключается в том, что я вижу людей насквозь. С первого мгновения. И когда я смотрю в зеркало… — она замолчала, рвано выдохнула и поспешно глотнула из чашки, смачивая спастически сжатое горло, — Я слабая женщина. И я полюбила… Отчаянно полюбила, да не того. То есть… Якоб самый лучший, и я ничуть не жалею, но все мы прекрасно понимаем, к чему приведут наши отношения, если все продолжится…

Дамблдор понимающе кивнул.

Куинни Голдштейн, эта немка с исконно арийской внешностью, но еврейской фамилией, жила в уродливой реальности, где за крамольную связь не с тем человеком хорошо, если сразу уйдешь по этапу, но чаще — сгниешь в застенках пыточных гестаповских камер. И это не десять ударов плетьми, как предписано Торой, не порицание обществом и социальная изоляция. Это выбор между жизнью и смертью. Любовью и…

Альбус не брался судить, что выбрал бы сам на ее месте. Стал бы бороться за обреченную любовь, рискуя, или позволил всему идти своим чередом?

Нет, он не был сильным человеком, он был трусом — сломленным жизнью трусом, таким же, как и все. Человеком. Стыдливым, местами паскудным и малодушным. Но в глазах фройляйн Голдштейн за короткое время вырос едва ли не в героя, оправившись в белое оперение избранного, но Куинни видела только одну сторону медали, а Альбус малодушно прятал вторую ото всех, таил в кулаке.

— Генри Поттер не хороший человек, — неожиданно твердо произнесла женщина, кривясь от боли в разбитых губах. — Будьте с ним осторожны. Не позволяйте втягивать себя в его подковерные игры, он вас погубит, Альбус. Все мы для него — лишь разменные монеты. Он только за свою жизнь трясется.

Фройляйн Голдштейн поднялась, крупным глотком осушила чашку и изящным движением оправила подол юбки. Потянулась к Альбусу и, к его удивлению, сухо клюнула поцелуем в щеку. Виновато улыбнулась и поспешно стерла тонкими пальчиками кровяную каплю, оставшуюся в месте поцелуя.

— Я зайду к Якобу, а потом отправлюсь к себе. Спасибо вам, Альбус, — она уже было вышла, но в дверях обернулась, словно что-то вспомнив, — И берегите себя. Без вас мы совсем погибнем, милый.

Notes:

[48] детская игра, в ходе которой на песке чертится круг, каждый игрок
помещает туда несколько шариков, а после пытаются выбить их оставшимися.
[49] надзиратели из числа заключенных.
[50] Геллерт использует немецкий фразеологизм: dastehen wie die Kuh vorm
neuen Tor.
[51] Альбус отвечает ему английским фразеологизмом: to stare like a stuck pig.
[52] парацетамол, открытый еще в 1877 году, считался крайне токсичным
препаратом и получил широкое распространение лишь в середине двадцатого
века
[53] вампир, он же кровосос, с венгерского
[54] специально причиненное увечье.
[55] барбитурат, седатик и снотворное.

Chapter 13

 

               

XLII

Альбус рассортировал лекарство и тяжело вздохнул. Он собирался передать его через Куинни, но, как назло, женщина уехала в город, как только Якоб твердо укрепился в желании выжить. Дамблдор подозревал, что сделала она это намеренно, не желая появляться на глазах у штабных с украшенным кровоподтеком лицом и разбитыми губами. Фройляйн Голдштейн среди местных любили, и у эссэсовцев могли появиться неуместные вопросы, а там и до дознаний недалеко. Кого прикрывала Куинни: свою репутацию или непутевость Генри Поттера?

Глядя на конвертики с порошком, Дамблдор хмурился, потом решительно сгреб их в ровную стопку и перетянул канцелярской резинкой. Больше прятаться от Гриндевальда не выйдет, а значит и оттягивать момент незачем: перед смертью не надышишься.

Время подбиралось к половине девятого. Скоро с завода потянутся первые бригады, а дневальные прикатят на плац бочки с провизией. Мешкать не стоило, если Альбус не хотел застрять в толчее и порядком потоптаться перед воротами, ожидая, когда его пропустят. Спрятав лекарство в карман, Дамблдор отмел с глаз отросшую челку и выскользнул на воздух.

К концу недели заметно похолодало. Черемуха и яблони-дички набрали цвет, готовясь выпустить первые белесые цветы. До этого теплый восточный ветер сменился порывами кусачего северного. В воздухе по утрам стоял озонистый запах близкой грозы, но дожди пока обходили лагерь стороной. Пару раз, лежа ночью без сна, Альбус слышал далекие раскаты грома. И мысль, настойчивая и пугающая, металась в обесточенном бессонницей сознании: а вдруг то не гром вовсе? Генри говорил, что восточный фронт выгнулся вглубь страны, а если подключить фантазию, легко представить, что низкий, будоражащий нервы грохот — звук далеких артиллерийских орудий.

Все что оставалось Дамблдору, так это мечтать и, отчаявшись взять под контроль расползающуюся на части действительность, Альбус предался этому с королевским размахом. В те несколько часов, что он умудрялся урвать перед рассветом, иногда приходили сны о доме: они были мучительно тревожными, но лучше, чем привычные кошмары.

Альбус плохо запоминал ночные видения, но сегодня очнулся с лихорадочно колотящимся в горле сердцем. Ему снились Ариана и Аберфорт. Брат и сестра стояли на пригорке у реки — Альбус знал это место как свои пять пальцев, в детстве они с друзьями облюбовали пологую возвышенность для пикников и стратегического наблюдения за окрестностями.

Ариана стояла чуть впереди, широко раскинув руки. Вместо платья на ней была ночная сорочка, старомодная — из бабушкиного сундука. Подол доходил легконогой сестрице до самых щиколоток и парусом вздувался от налетающих порывов ветра. Аберфорт замер чуть поодаль: лицо скрыто в тени

великовозрастного дуба, плечи ссутулены и руки в неуютном жесте поджаты к груди. Небо над их головами было затянуто грозовыми тучами, такими черными, что горизонт терялся, мешая воздух и землю.

Ариана что-то кричала ему, но Альбус не слышал. В ушах выл ветер и стоял высокий визжащий гул. Во сне Дамблдор шел сестре навстречу, все ускоряя шаг, пока не сорвался на бег, но расстояние между ними не убавлялось, как если бы он выбивался из сил, маршируя на месте.

Сон оборвался резко, оставив после себя ощущение неотвратимо надвигающейся беды.

Он застал часовой пересменок и все равно промаялся перед запертой калиткой.

В воздухе витал сладковатый запах зацветающих яблонь, напоминающий Альбусу об оставленном доме. Дамблдор вдохнул полной грудью, едва не закашлялся — таким плотным и влажным ощущался мир вокруг, как если бы он вновь оказался в университетской оранжерее в самый разгар жаркого лета.

Немного поплутав по территории и постаравшись обойти офицерских, возвращающихся с позднего ужина, Альбус наконец добрался до канцелярии. На пороге Шухауза курил герр Абернети. Он рассеянно водил глаза и нервенно стряхивал пепел с кончика сигареты, притоптывая ногой. Дамблдор придержал шаг, решая, не проскользнуть ли мимо? Но комендант уже заметил его.

— Ах, опять ты, — обронил он бесцветно, скользнув по фигуре Альбуса суетливым взглядом. — Помню-помню. Что ты тут шастаешь постоянно?

Дамблдор выдохнул вежливое приветствие, мимодумно сутуля плечи. Под бегающим взглядом этого неказистого человека ему хотелось сжаться, стать как можно меньше. Воспоминания, будимые в нем, отдавались внутри притупленной болью и слабыми уколами стыда.

— Я к господину оберштурмбаннфюреру, меня вызвали, — отчитался Альбус, решив, что незначительная ложь не повлечет за собой больших неприятностей. Отвечать на вопросы не хотелось, да и общаться с комендантом не было никакого желания. Он уже шагнул на крыльцо, когда Абернети вновь ожил, бросив негромкое в спину:

— Куда же он тебя вызвал? Геллерт у себя.

Альбус замер, медленно обернулся.

Рихард, заметив его недоумение, благосклонно пояснил:

— В апартаментах. Белый дом с башенкой у «Клуба».

Клубом звалась пристройка, в которой проходили офицерские вечеринки. При прошлом начальнике порядки были другие и в лагере имелась своя команда для развлечений, но стоило прогневить высшее начальство и неугодные отправлялись на крест. Таланты таили, никому не желалось окончить жизнь с пулей во лбу или распоротым брюхом.

Криденс рассказывал, что было здесь и «скотское воинство» — так эсэсовцы называли армию шутов, угодить в которую было прямой дорогой на тот свет. Их задачей было развлекать почтенную публику разного рода нелепостями: иногда ими становились вполне невинные игры в салочки, пусть и в тридцатиградусный мороз, а иногда — настоящие кровавые битвы за горячий ужин, под громогласный хохот собравшейся толпы зевак.

Гриндевальд, пришедший к власти, первым делом распустил и оркестр, и местный театр, и «скотскую труппу» — тех, что еще стояли на двух ногах и могли связно думать, распределив людей на более важные работы на благо экономике страны. С тех пор все развлечения на территории лагеря не пресекали рамки приличий. По редким событиям приглашали из города театралов и собирали эсэсовцев на представления. Давали в основном классику, а еще проводили музыкальные и поэтические вечера. В «Клубе» праздновали, кутили и обмывали новые назначения.

В последние полгода помещение простаивало — поводов для торжеств не находилось. Но слухами земля полнится, и среди лагерников до сих пор поговаривали, что в «Клубе» проводят натуральные оргии, куда тайком, под покровом ночи, выписывали из города шлюх обоих полов.

Альбус пару раз проходил мимо, но никогда не обращал на это место внимания.

Однажды сквозь распахнутые окна до него долетел фортепианный концерт, и Дамблдор бы решил, что это граммофонная запись, если бы невидимый музыкант не сбился в середине, зачиная сначала.

Так вот где ночевал Гриндевальд! Альбус было думал, что диван в его кабинете не просто для виду, и что ночи господин оберштурмбаннфюрер проводит там же, где работает. Но и ему иногда требовалось понежиться в теплой постели.

Дамблдор скомкано поблагодарил уже потерявшего к нему интерес коменданта, и пошел искать Гриндевальда, по пути размышляя, уместным ли будет постучаться к оберштурмбаннфюреру лично? Но раз уж пришел, стоило попробовать, а то донесут еще, решив, что Альбус просто так тут шастает. Да и герр Абернети его уже узнал, приметил.

Перед домом начальника лагеря был разбит небольшой цветник, а под навесом, на пятачке веранды, выложенном серой глянцевой плиткой, стояли ротанговые кресла и круглый столик. С торца дома росли кусты черемухи; на их фоне возвышался кривой клен, объятый листвой лишь с одной стороны. Голые ветки были скручены и низко клонились к земле, кора на них побурела то ли от болезни, то ли от времени. Дворик был тщательно выметен, а плитка так и вовсе тускло поблескивала в полумраке, словно ее долго терли навощенной тряпочкой.

Альбус осторожно ступил на выложенную брусчаткой дорожку, гадая, как ему поступить. От смятения избавила распахнувшая дверь: за порог вышла женщина, неся в руках тяжелое жестяное ведерко. Из ведра поднимался едва заметный парок. Женщина остановилась, с лязганьем опустила ношу на землю и с тихим стоном разогнула спину. Тряпичная сумка, свалившись с ее плеча, тяжело бухнулась в траву.

Лагерница выругалась, кинувшись поднимать рассыпавшиеся вещи. Альбус приблизился, более не таясь: он узнал ее.

— Джофранка? — окликнул женщину.

Девица резко вскинула голову, точно лань, застигнутая врасплох подкравшимся охотником. Не вскрикнула, не охнула, как это обычно случалось. Напротив — лицо ее переменилось, закостенев до непримиримой жесткости. Альбус заметил, каким смятенным движением она дернулась к поясу, и понял, что его старая знакомая что-то прячет под складками робы. Джофранка моргнула, признавая Альбуса, и облегченно разулыбалась.

— Ах, так это ж вы, господин дохтур! — негромко воскликнула она, — А я-то, дура, напухалася!

Быстро покидав вещи в сумку, а ту воздев на плечо, женщина выпрямилась и подступила ближе.

— Ч’што эт вы тут делаете? — с любопытством уточнила Джофранка.

— Да вот, господин оберштурмбаннфюрер меня вызвал, а я замешкался. Пришел в канцелярию, а его уж нет, но дело срочное, — путая правду с ложью, ответил Альбус с улыбкой.

Джофранка сощурила темные глаза, упирая ладони в покатые бока.

— Так, а то ж! — фыркнула, вскидывая подбородок, но тут же подобралась, понижая голос до свистящего шепота, верно доверяя тайну, — Заперси у себя, как дракон в башне. Уж так его прихватило, хоть добивай. Из милосердию.

Женщина подмигнула, а Альбус выдавил неловкую улыбку в ответ. В каждой шутке только доля шутки, досадливо подумал он. Кто-то подобный Джофранке и впрямь смог бы добить, даже ценой собственной жизни, но стало бы от этого лучше остальным? В лагере у каждого была своя правда — сотни правд, и подчас те свивались в танце как влюбленные змеи, грозя перегрызть друг друга.

— Выгнал вас? — спросил Альбус, меняя тему.

Джофранка досадливо покивала.

— Та точ’шно! Даже полы не дал домыть… — посетовала женщина, кивая на полнехонькое горячей воды ведро.

— Так может вам помочь, донести? — поспешил уточнить Альбус.

Джофранка хрипловато хохотнула, сделавшись вдруг похожей на озорную девчонку, разве что в ладоши не захлопала от позабавившего ее предложения. Нагнулась, ловко хватанула ведро за ручку и щедро плеснула кипятком прямо в клумбу с разросшимся, точно воздушный шар, кустом гортензий. Альбус опешил, хмурясь и отступая в сторону — от прохладной земли заклубился, поднимаясь к небесному куполу, густой пар.

— Зачем вы так? Жалко же, — заметил он.

— Когось, господин дохтур? Воды, ч’што ли? — искренне не поняла Джофранка, хлопнув длинными ресницами.

Альбус рассеянно тронул один из заостренных листочков, что безвольно поник в его пальцах, теряя свой насыщенно-изумрудный цвет. Обвис, словно тряпочка, запекаясь и скручиваясь.

— Цветов, — со странной горечью кивнул он, не понимая, отчего его так поразил исполненный детской, не знающей полумер злостью, поступок.

Джофранка удивленно выгнула соболиные брови.

— Это ж нашенскими руч’шками на потеху фрицев высажено. Нашенскими руч’шками полито и вспахано. И нашенским ж пеплом удобрено… Вот пусть и полюбуются, холуби, как оно бывает, — с незнакомой жестокостью заключила женщина, вешая пустое ведро на сгиб локтя. — Ну так, ладно, знач’шица, побегла я. До встреч’ши, господин дохтур!

Она, словно и не заметив применившего настроения собеседника, поправила сумку и обогнув Альбуса, помахала ему на прощание. И добавила, делая пару быстрых шагов прочь:

— Можете входить смело — там не притерто!

Альбус так и поступил. Повернул латунную ручку и толкнул дверь, шагая в прихожую. Домишко был небольшой, но двухэтажный и крепкий. Собранный из кирпича, а не из деревянных балок, как армейские казармы. К дому даже имелась башенка, выстроенная в старогерманском стиле. Должно быть, раньше и ее использовали как смотровую вышку.

Как дракон в башне.

Альбус огляделся, но в густом вечернем сумраке различил лишь контуры окружающих его предметов.

— Господин оберштурмбаннфюрер? — позвал он, не надеясь на ответ.

Дом продолжал хранить тишину и оставался темен, мертв. Альбус удивился подобной беспечности: заходи кто хочет, бери, что вздумается. Потом опомнился, сам себя одернул: на территорию фрицев так просто не попасть. Каждую летучую тварь записывают, каждую ящерицу протоколируют. Это он расслабился, примелькался, ходит туда-сюда как к себе домой, прикрываясь именем Гриндевальда да нашивками медкорпуса, а другие-то такой привилегии лишены. Даже женские бригады досматривают каждое утро и вечер.

Расслабился, забылся. К хорошему быстро привыкаешь, а потом начиная воспринимать как данность, требуешь все больше и больше.

На первом этаже была смежная с гостиной столовая и крохотная кухня, на которой явно никогда не готовили, да что там, — даже не разогревали еду. Альбус мог бы оставить лекарство на столе вместе с запиской и надеяться, что оберштурмбаннфюрер обнаружит с утра, но, приметив лестницу на второй этаж, решил подняться. Джофранка что-то говорила о приступе, так что стоило как можно скорее снять боль.

Дамблдор поднялся по ступенькам, тревожно прислушиваясь к звукам незнакомого дома. Свет нигде не горел, но фонари на территории уже включили, и их тусклого заоконного отблеска хватало, чтобы различить, куда ступать. Из коридора второго этажа вели три двери, одна из которых была приоткрыта. Альбус подошел и заглянул в узкую щель.

В первое мгновение его поразила чернильная тьма, клубящаяся внутри, но стоило глазам немного пообвыкнуть, он различил призрачные контуры предметов: столбики кровати, придвинутый к изножью стул и угол комода. Все, что было дальше, утопало во мраке.

— Господин оберштурмбаннфюрер?.. — позвал снова.

В ответ донесся едва различимый шорох. Альбус приоткрыл дверь и неуверенно шагнул внутрь. Зрение перестроилось, и он различил смутную фигуру в изголовье: мазок светлой рубашки отчетливо проступал на фоне темноты.

Дамблдор подошел к постели и остановился, не зная, что предпринять. По всему выходило, что Гриндевальд спал, но стоило ли его будить или просто оставить лекарство на тумбочке? Альбус замешкался и вздрогнул, когда человек на кровати пошевелился и приподнялся на локте.

— Дамблдор? — хрипло спросил оберштурмбаннфюрер.

Тот кивнул, потом, осознав, что свет не горит, шепнул:

— Да. Прошу простить, дверь была открыта, а я принес лекарство, и…

Гриндевальд сел, потянулся и щелкнул выключателем настольной лампы. Комнату залил резковатый желтый свет, заставивший Альбус отшатнуться и прищурить вмиг заслезившиеся глаза. Оберштурмбаннфюрер отбросил со лба спутанные волосы и уставился на Дамблдора не мигая. Он был в мятой рубашке и штанах, а форменный мундир валялся рядом, свешиваясь одним рукавом до самого пола. На тумбочке, рядом с лампой, Альбус заметил остывший ужин, к которому, судя по виду, едва притронулись, и пристроившийся наискось кофейник с покосившейся крышкой.

Дамблдор достал из кармана свертки с лекарством и положил рядом. Без спроса заглянул в кофейник, принюхался и наполнил чашку; протянул лекарство Гриндевальду и велел:

— Оно не растворяется, но если запить кофе, то подействует быстрее.

Оберштурмбаннфюрер недоверчиво прищурился. Но то ли головная боль была сильна, то ли он вымотался за день — спорить не стал, надорвал бумажку и высыпал содержимое прямо на язык, чуть морщась от химозной горечи. Альбус протянул кофе, и Гриндевальд опустошил чашку тремя крупными глотками, перебивая лекарственный привкус.

— Темнота помогает облегчить приступ? — спросил Альбус.

Оберштурмбаннфюрер едва заметно кивнул — движение это далось ему с ощутимым трудом, вызвав новый спазм. Смерив Дамблдора странным взглядом, он откинулся в подушки, пряча глаза за предплечьем.

Оглядев нетронутую еду, Альбус поджал губы.

— Вы совсем ничего не съели. А лучше бы… — пробормотал он, убирая пустую чашку обратно на тумбочку.

— Лучше бы ты не лез с непрошенными советами, блять, — сквозь зубы выдохнул Гриндевальд.

— Я уйду, как только лекарство начнет действовать. Придется немного потерпеть мое общество, господин оберштурмбаннфюрер, — упрямо заявил Альбус.

— Тогда сядь, не стой столбом, — раздраженно прошипел тот.

Альбус огляделся — не на кровать же садиться? — и придвинул стул. Опустился на него, складывая на коленях руки.

— Вы же ощущаете начало приступа? — спросил он.

Гриндевальд издал тихий звук согласия, но не пошевелился.

— Хорошо. Так вот, одна доза при первых признаках подступающей боли. Если не поможет — через два часа вторая. Не злоупотребляйте, ацетаминофен действует на печень и может вызывать некротизацию тканей. Но лучше при сильных болях обращайтесь в лазарет, раз при вас не имеется постоянного доктора…

— Зачем мне он сдался? — буркнул Гриндевальд, опуская руку и впиваясь в лицо Альбуса тяжелым взглядом. Дамблдор подернул плечами, опуская ресницы, мигом вспоминая ту унизительную пощечину.

— Все понять не могу, как комиссия вас пропустила, — игнорируя колкий выпад, произнес он.

Оберштурмбаннфюрер длинно выдохнул и сел, скрещивая ноги на турецкий манер.

— Ты ведь не отвяжешься? Ладно. Хорошо. Я просто не сказал, ясно? А проверяли нас не особо тщательно, к тому же, у меня была высшая протекция.

Альбус впервые за весь разговор сам взглянул на него — прямо и ясно.

— Зачем вы вообще пошли на фронт?

— Ты врач или священник? — раздраженно откликнулся Гриндевальд, морщась, — А ты зачем поперся записываться в полевые хирурги?

Альбус поджал губы, принимая его правоту даже не том, что и он сам поступил не лучше, а в том, что у каждого из них был свой весомый повод следовать за назначенной судьбой. У Гриндевальда в запасе имелся ни один десяток тайн, и сколько бы Альбус не силился их выведать, глупо было надеяться, что это будет легко.

Они провели несколько минут в давящем молчании. Оберштурмбаннфюрер, вперив остановившийся взгляд в стену, слегка кривился, прислушиваясь к себе, а Альбус мысленно считал тянущееся время по ударам сердца. Встать и уйти не позволял врачебный долг, но и оставаться в компании Гриндевальда в гнетущем безмолвии было тяжко.

— Дамблдор, — неожиданно окликнул его оберштурмбаннфюрер. Альбус вскинулся, обращая на него тревожный взгляд. — Комод видишь? Принеси жестяную коробку.

Альбус поднялся, сделал осторожный шаг за очерченный круг света.

Подслеповато щурясь, он остановился возле комода. Жестяной кейс — тонкий и вытянутый, — нашелся между стопкой книг и графином с водой. Альбус неуверенно его коснулся, потянул на себя, чуть удивленный внутренней тяжести. Он вернулся к постели и положил коробку на простыню, отчего-то не решившись передать из рук в руки. Гриндевальд, наблюдающий за его опасливой осторожностью, хмыкнул и распахнул крышку.

В воздух плеснуло сладковато-пьянящим запахом какао-бобов. Альбусу казалось, что он может различить поднявшееся облачко этого чарующего аромата — золотисто-искрящееся, с умбровыми всплесками в самой середке. Во рту тут же собралась призрачная сладость, а ноздри затрепетали. Дамблдор до боли стиснул ладони в замок, жадно сглатывая слюну.

На дне коробки лежали узкие шоколадные плитки, завернутые в тонкие отрезы крафтовой бумаги. Всего плиток было пять, но от одной остались лишь хрупкие высохшие крошки, похожие на сизую пыль. Оберштурмбаннфюрер развернул одну, смяв обертку в кулаке, бестрепетно разломил шоколад на мелкие неровные части и зазвенел фарфором, доливая себе кофе. Подложив под спину подушку, он поерзал немного, устраиваясь удобнее.

— Если тоже хочешь, то возьми стакан для воды. Второй чашки у меня нет, — велел он, отправляя дольку шоколада в рот.

Альбус недоверчиво обернулся. Оберштурмбаннфюрер вопросительно вскинул брови и подтолкнул к нему коробку, полную лакомства, так, словно это было в порядке вещей: распивать с лагерниками кофе и делиться дорогими конфетами.

— Что? Ты сам сказал, что нужно что-то съесть, а сейчас я могу засунуть в себя только сладкое, от него хотя бы не тошнит, — оберштурмбаннфюрер покривился, словно говорил о горькой микстуре, которую велено принимать по часам, а не о самом восхитительном изобретении человечества, конечно, по скромному мнению Альбуса Дамблдора.

Быть может, он просто был не приучен есть в одиночестве? Конечно, мальчишка из богатой семьи, привычный всем делиться с первым встречным? Нонсенс! Альбус повел глазами, отыскал стакан и дрожащими от волнения руками налил себе кофе, просто чтобы оттянуть тревожащий момент; вдохнул его пряный аромат, сглотнув набежавшую слюну. Пока он медлил, оберштурмбаннфюрер прикончил меньше четверти плитки и откинул голову к изголовью.

— Надо же, легче, — почти удивленно шепнул он, покосившись на стопку порошочков, лежащую на тумбе, — И правда помогает. Даже если сдохну от цирроза, то хотя бы в хорошем настроении.

Альбус покачал стакан в пальцах, все не решаясь притронуться к шоколаду.

— Это разные вещи, — нудно заметил он, отмечая, что оберштурмбаннфюреру знакомы узконаправленные термины, известные в научных кругах. То ли он нарочито пытался казаться менее осведомленным, то ли просто цеплял все, что слышал, не вникая в досадные различия. Что-то подсказывало Альбусу, что ответ крылся посередине. — Если говорить простым языком…

— Дамблдор! — прикрикнул Гриндевальд, подаваясь вперед и толкая коленом глухо звякнувшую петлями коробочку, — Займи рот шоколадом и прекрати читать мне лекции. А то в следующий раз предложу тебе отведать свинца…

Альбус рад был подчиниться. Он осторожно отломил небольшой кусочек — не больше ногтя величиной, — и отправил на язык, едва удержавшись, чтобы не застонать от восторга.

Сладость мягко таяла во рту, щекоча успевшие отвыкнуть вкусовые рецепторы. Дамблдор прикрыл глаза, проваливаясь в теплые воспоминания детства, когда они с мамой впервые отправились в Лондон за покупками, и Альбусу на обратной дороге перепала плитка молочного шоколада. И как же хорошо, что тогда ни с кем не нужно было делиться. Кендра от сладкого отказалась, несмешливо отговорившись фигурой, и лишь повзрослев, Альбус понял, что мама просто не хотела лишать его чудесного момента детства и возможности умять целую шоколадку в одиночестве.

И если во всем прочим Дамблдор умел проявлять сдержанность и характер, то, когда дело казалось сладкого, что-то внутри перемыкало. Иные лечили душевные беды алкоголем и продажной любовью, а Альбус шел в любимую кондитерскую и заказывал кусочек торта, медитируя над тарелкой с кружкой крепкого чая. Это были его маленькие слабости, от которых пришлось отказаться, но по которым он очень скучал.

А теперь содрогнулся от восторга, вновь ощутив позабытый молочный вкус. Лучшим шоколадом в мире по праву считался бельгийский, но Альбус, без ложной скромности почитая себя гурманом, больше любил швейцарский. Лаковый, с тающей текстурой, он был невыразимо слаще и нежнее бельгийского из-за добавления молока. Да, он был менее богат вкусом самих какао-бобов, но Альбус выбрал своего фаворита.

Тот, что он ел сейчас, был горьковат и терпок, но восхитительно прекрасен и душист. Альбус почти физически ощутил, как теплая сладость скользнула вниз по пищеводу, замирая золотым сердечников внутри; сама кровь побежала по полым трубкам вен быстрее, вспыхивая искристым восторгом.

Он открыл глаза, осознав, что сидит в тишине не меньше пары минут, и спешно глотнул холодный кофе. Больше всего он боялся столкнуться взглядом с оберштурмбаннфюрером и выдать разом все владеющем чувства. Но Гриндевальд на него не смотрел, отыскивая что-то в полумраке на дне свой чашки.

— Спасибо, — неловко поблагодарил Альбус.

Оберштурмбаннфюрер вскинул голову и вопросительно изогнул брови. Дамблдор кивнул в сторону распахнутой коробки, едва удержав себя, чтобы не потянуться за новым кусочком. Разломанная плитка притягивала взгляд как магнит.

— Можешь доедать, я не большой фанат сладкого, — равнодушно бросил оберштурмбаннфюрер, придвигая к нему шоколад. Альбус, испытывая невыразимый прилив благодарности, взял еще кусочек.

Оберштурмбаннфюрер подтянул к себе мятый китель и достал из внутреннего кармана портсигар и коробок спичек. Дамблдор поджал губы:

— Вам не стоит сейчас курить, — мягко напомнил он.

— Вот только не говори мне, что ты придерживаешься этой теории о вреде курения, — раздраженно откликнулся Гриндевальд, упрямо прикуривая сигарету.

Альбус подернул плечами, не говоря ни да, ни нет.

— Исследования не проводились, но я склонен думать, что производные табака влияют на сосудистую стенку и…

— Да плевать, — обрубил начинающуюся лекцию Гриндевальд, с широкой усмешкой выпуская дым в сторону Дамблдора, — Если лишить меня маленьких радостей жизни я осатанею, и вот тогда вам всем точно не поздоровится.

Альбус улыбнулся, коротко облизывая губы.

— Могу я спросить? — осторожно начал он.

Гриндевальд кивнул, крепко затягиваясь.

— Вперед, только если вопрос не слишком тупой, — усмехнулся оберштурмбаннфюрер, вжимаясь лопатками в изголовье и в один глоток приканчивая остатки кофе.

— Герр Клауберг… Когда он приехал, вы говорили, что не можете так просто его отослать. Но, видимо, вышло, — негромко произнес Альбус, непроизвольно понижая голос.

Он вдруг осознал, что они с оберштурмбаннфюрером сидят в полумраке вдвоем, распивают кофе и лакомятся дефицитным шоколадом, словно старые знакомые, повстречавшиеся после долгой разлуки. И Альбусу почти… спокойно? Буря, бушующая в душе последние пару дней, незаметно улеглась, оставляя после себя приятную усталость. Должно быть, дело было в шоколаде, не иначе. Или в том, что лекарство помогло, и мигрень Гриндевальда разжала тиски. Дамблдор испытывал затаенную гордость, как всегда бывало, когда его назначения срабатывали. Удивительно, что медицина еще способна была подарить ему что-то сродни сытому успокоению.

— Вышло, — подтвердил оберштурмбаннфюрер, выпуская дым к потолку и цепко следя за ветвящимися сизыми потоками, расползающимися по комнате. Он дышал размерено и глубоко, прикрыв тяжелые веки. — Это было непросто. Запрещенный прием, к которому я не хотел прибегать без надобности, но слишком уж Карл заигрался в свою карательную медицину.

— Это чем-то грозит? — пытливо уточнил Альбус.

Гриндевальд перевел на него взгляд: в обычно цепком прищуре на этот раз проступила сонливость. Дамблдор уже успел заметить, что в приступе оберштурмбаннфюрер становился порывист и более охотно делился информацией, но и усталость действовала на него похоже.

— Карл обидчивый и мелочный человек. Я знаком с ним давно, еще с поры студенчества. Он всегда хотел прыгнуть выше головы и готов был ради этого на все. Властный, но не слишком умный, — Гриндевальд помолчал, облизывая губы, задумчиво поигрывая дотлевшей почти до фильтра сигаретой, — Он, как и все идейные, обожает писать доносы. Другой вопрос — кому именно станет писать.

— А вы не идейный? — не успев прикусить язык, спросил Альбус.

Но вспышки не последовало: оберштурмбаннфюрер равнодушно пожал плечами.

— Похож? Ну, честно скажи, — хмыкнул он.

Дамблдор покачал головой, откидываясь на спинку стула. Он и сам не заметил, как доел оставшуюся плитку и от сладкого на него снизошла тягучая расслабленность.

— Не слишком. Иногда вам как будто не все равно…

Зря он это сказал. Взгляд Гриндевальда тут же подернулся незримой пеленой, а губы сжались в тонкую нить. Оберштурмбаннфюрер утопил окурок в чашке и убрал ее на тумбочку. Столкнул китель на пол, поправил подушку и потянулся к пуговицам на рубашке.

— Мне не все равно, пятьсот восемьдесят пятый. Я хочу, чтобы вверенный в мои руки механизм работал без сбоев и работал эффективно. Если для этого нужно кем-то пожертвовать — я не против, — заметил он, сдергивая рубашку с плеч и отправляя к кителю — прямо Альбусу под ноги. Дамблдор вжался в спинку стула, как нерадивый ученик, подтягивая колени. Гриндевальд поднялся, шагнул в темноту за кроватью; заскрипели дверцы платяного шкафа.

— Это не одно и то же, — упрямо заявил Альбус, отставляя кружку и с тревогой глядя во мрак, поглотивший Гриндевальда.

Мрак ответил ему коротким смешком.

— Ага, рассказывай! — оберштурмбаннфюрер вернулся в пижамных штанах и взглянул на Дамблдора из-под упавшей на глаза челки.

Альбус запоздало отметил, что руки Гриндевальда чисты — ни следа знакомых татуировок. С другой стороны, не удивительно: офицеры редко били себе группы крови и названия частей, в которых служили, а оберштурмбаннфюрер к тому же был одним из самых скрытных и прозорливых людей, которых Альбус только встречал. Да и в люфтваффе, насколько он знал, подобное не практиковалось. Интересно, сколько он провел на службе?..

— Так и будешь тут сидеть? Я собираюсь выспаться, но ты можешь прилечь на коврике под дверью, — хмыкнул Гриндевальда, и Альбус резко вскочил на ноги.

— Прошу прост… Голова прошла?

Оберштурмбаннфюрер кивнул, чуть щурясь. Желтый свет лампы играл на крепких мышцах его торса, выделяя рисунок. Альбус отвел глаза и шагнул к двери, едва не налетев бедром на стул.

— Дамблдор, — остановил его тихий оклик. Альбус уже схватившись за ручку, замер и обернулся. — В ближайшее время я сменю охрану и мне бы не хотелось повторения инцидента у ворот. Будь благоразумнее, пока они к тебе не привыкнут.

Альбус коротко кивнул, скомкано пожелал оберштурмбаннфюреру спокойной ночи, и вышел. Он почти не заметил обратный путь до лазарета, всю дорогу гадая, связана ли эта перемена с отъездом Клауберга или есть какие-то другие причины, о которых он не знал?

Наскоро проверив Ковальски и убедившись, что с ним все в порядке — лекарство розданы, а рана заживает правильно, — Альбус направился к себе, ощущая усталость в каждой мышце. Но это было правильное, спокойное утомление. Сделав пару отметок в бумагах, Дамблдор решил сегодня лечь пораньше, надеясь, что сон придет к нему сразу, а не под утро. И не прогадал — бессонница отступила, позволяя ему упасть в страну грез прежде, чем сознание принялось полниться бесконечностью пустых мыслей.

XLIII

Ему снилось что-то убаюкивающе-спокойное, но по утру Дамблдор не смог вспомнить сон. Кажется, его непосредственным участником был господин оберштурмбаннфюрер, но что именно было в ночных грезах — загадка. Размышлять об это Альбус не стал, радуясь уже тому, что наконец выспался.

Когда он встал, Поппи уже крутилась по хозяйству: заготавливала расходники, сортировала таблетки по назначениям, то и дело сверяясь с картами. В лазарете было тихо и сонно, лишь подруга тихо гремела в процедурной еще не простерилизованными боксами с инструментами. Альбус заглянул поздороваться. Помфри оторвалась от подсчетов, солнечно ему улыбнулась.

— Альбус, ты сейчас не занят? Я собрала грязное белье, нужно отнести его в прачку, а потом выписать новое со склада, — женщина кивнула на стол и наморщила нос, — А я тут занялась…

Альбус кивнул и взял протянутый листок, возвращаясь в спальню: требовалась подпись от начальника лазарета. Прошлый его поход в прачечную закончился ожогом и шрамом, и после этого Поппи ходила сама, опасаясь, что Дамблдор опять встрянет в неприятности, но теперь тревоги ее улеглись. Она заметно ожила и стала больше улыбаться. Альбус не знал, с чем это связано, и даже гадать не брался, лишь радовался, что подруга перестала походить на живой труп.

Он быстро расписался поверх печати коменданта и спрятал листок в карман. Под ложечкой тянуло, но Альбус решил, что позавтракает как вернется. После ранения Якоба на кухне случился легкий коллапс, но в последние дни все более-менее успокоилось. Пару дней без усиленного пайка лазаретские протянули, но успели изрядно отвыкнуть. Острое чувство голода накатывало посреди дня, и если раньше Альбус мог просто вернуться к себе и что-нибудь перехватить, то теперь приходилось терпеть до вечерней кормежки. Или напрашиваться к Гриндевальду воровать шоколад.

Мысль позабавила не в меру. Альбус фыркнул и выскользнул из-под навеса, зашагав в сторону Внутренних ворот. Один из постоянных охранников приветливо ему кивнул. Дамблдор слабо улыбнулся в ответ, предъявляя инвентаризационный листок.

Оберштурмбаннфюрер говорил, что собирается менять охрану. Криденс еще в первые дни пребывания Альбуса в лагере, упоминал, что лагерная охрана набирается в основном из городских и меняется два раза в год: в сентябре и начале февраля. Жаль, спросить больше было не у кого, случалось ли такое раньше. Хотя, можно было найти Генри, но Альбус боялся, что не сможет выдержать с ним разговора — полезет в драку, несмотря на свой ярый пацифизм и отрицание физического насилия, как способа решения конфликтов.

Но Поттер мог бы пролить свет на ситуацию, однако Альбус решил, что пойдет к нему в самом последнем случае, а пока можно спросить у Куинни, дождаться бы только ее возвращения.

Прачечная и кочегарка ютились на самом краю лагерной зоны и работали круглосуточно. Оттуда до канады^[56] было рукой подать. Бригады делились на две смены и работали поочередно, за что получали удвоенную пайку. В кочегарку набирали крепких парней. Попасть туда было удачей, пусть и работа была на износ — по шестнадцать часов на ногах, в копоти и гари. Зато не надо каждое утро и вечер тащиться из лагеря в город и обратно, наизнанку выворачиваясь на заводах. Да и несчастных случаев приходилось на порядок меньше.

В прачке трудились узницы из тех, кто постарше. Их бригаду за глаза называли «армией стариков». Альбус несколько раз относил им белье под роспись, и успел насмотреться на согбенные спины, ревматоидные, распухшие от воды пальцы и заплывшие от горячего пара глаза. Старухи, выплывавшие из жаркого дыма, казались ему безликими и похожими одна на другую как сестры. С пегой, коротко стриженной паклей вместо волос, на обтянутых пергаментной кожей черепах, запавшими глазами, тонкими белесыми губами, растянутыми вокруг беззубых ртов.

Альбус даже не был уверен, что перед ним старухи. Этим женщинами могло быть как семьдесят, так и сорок, но лишения и тяжелая жизнь разрушили их внутренний стержень до основания, превратив в призраков самих себя.

Дамблдор сдал белье и пробрался через узкий проход между строениями, направляясь в сторону складов. Путь его пролегал мимо кочегарки. Дверь в котельную оказалась распахнута едва ли не настежь. Оттуда тянуло жаром как из преисподней, но внутри тихо шуршали голоса рабочих.

Альбус не стал прислушиваться, собравшись пройти мимо, но под каблук ботинка подвернулся мелкий уголек, выпавший из сваленной рядом кучи. Дамблдор чертыхнулся, подпинывая его мыском — камешек подскочил и впечатался ровнехонько в обитую жестью дверь с громким коротким «тлац!».

Голоса в котельной резко стихли. Послышались тяжелые, быстрые шаги, и из распахнутой двери выглянул всклокоченный, перемазанный сажей кочегар, неприязненно уставившись на Альбуса. На его грязном лице белки глаз светились точно два огонька-гнилушки с болот. Дамблдор коротко кивнул, но мужчина обернулся за плечо и что-то рявкнул в темноту подсобки на незнакомом Альбусу языке.

Спустя мгновение порог перешагнул тот, кого Альбус меньше всего хотел видеть. Генри Поттер, сощурившись на яркое солнце, уставился на Дамблдора из-под ресниц и неуверенно улыбнулся.

— Аль, здравствуй, — кивнул он.

Дамблдор развернулся на каблуках, собираясь двинуться прочь и пойти в обход — пусть по дальнему пути, но не встречаясь более с Поттером, — но Генри шагнул к нему и поймал за руку чуть повыше локтя.

— Погоди, ты как раз вовремя, я хочу тебе кое-что показать…

— Не хочу я ни на что смотреть! — раздраженно воскликнул Альбус, и Генри заозирался, шикнув.

— Да тихо ты! Ну, серьезно, Аль, пойдем, тебе понравится. Клянусь, тебе нужно это увидеть… вернее, услышать, — закивал Поттер, утягивая его к кочегарке.

Альбус отчего-то позволил завести себя внутрь, щурясь на приглушенный свет и жар, бьющий в лицо. Заслонка печи была притворена, но в узкой маленькой комнатке было до того душно, что у Дамблдора тут же выступил пот на висках и над верхней губой.

В закутке между печным зевом и стеной сидели человек десять: пятеро из утренней смены, а остальных Альбус мельком видел в лагере то тут, то там. Генри подошел к своим, кивнул бородачу, что неприязненно скривился, увидев Дамблдора.

— Успокойся, Медведь, — твердо произнес Генри и пихнул его коленом. Бородач подвинулся, давая место в их тесном кружке, и Поттер подтолкнул Альбуса вперед. — Послушай, тебе надо это услышать… Покажите ему.

Дамблдор опустился на колени на грязноватый пол и непонимающе повел глазами. Один из парней — щуплый и мелкий, с обезображенным шрамами лицом, суетливо потряс ладонями и уставился Поттеру в лицо пытливыми, слегка косящими глазами:

— Дверь надобно прикрыть, босс, — голос у него оказался под стать тельцу: тонкий и какой-то пришептывающий, словно ребенок безуспешно пытался говорить тихо.

— Прикрыл, — хмыкнул Поттер, — Включай давай, Понк.

Понк зашевелился, сдвигаясь в сторону, одернул грязную тряпку. Альбусу сначала показалось, что перед ним груда металлолома, но приглядевшись, он различил, что схемы и пайки надежно соединены проводами. Понк тронул тонкую железную трубку, помял ее из стороны в сторону, и крутанул один из рубильников. Захрипело, в воздух плеснуло помехами. Сидящие рядом скривились, морща носы, но Альбус не дрогнул, с яростным удивлением впившись глазами в самопальный радиоприемник.

Сначала ничего не происходило — лишь краткие частые помехи, — но Дамблдор с таким тщанием вслушивался в этот назойливый шум, что начал различать среди хрипения и шороха человеческие голоса.

— Чё, опять пропали? — басовито спросил один из кочегаров, крепкой ладонью размазывая по лицу грязный пот.

Понк шикнул на него и прижался ухом к коробке, осторожно вертя рычажок.

Первый звук человеческой речи, казалось, оглушил всех. Мужчины затихли, забывая, как дышать. Кто-то подался навстречу, кто-то напротив — отшатнулся, теряя равновесие. Альбус закаменел плечами, стараясь дышать как можно тише. Слова были едва различимы за хрипами помех, но Альбусу показалось, что он слышит родную речь.

Он поднял голову и уставился на Генри. Тот с кривой улыбкой смотрел на него.

— …sangl…ots lon… Des vio…lons… De …tomne^[57], — прохрипело радио несколько раз и передача оборвалась.

Альбус нахмурился.

— Весь день сегодня крутят с перерывами. Одно и то же, одно и то же, — пробурчал Понк, вырубая приемник и складывая антенну, а после накрывая все грязным тряпьем.

— Это французцы, — пробасил один из парней, хлопая себя по карманам. Достав окурок, он зажал его между губ и прыснул в сторону густой слюной между щербинкой передних зубов. — Нихуяженьки не понятно… Скрипки какие-то! — Не, частота британская, — ответил ему Медведь.

Альбус сидел, беззвучно перебирая губами, все повторяя и повторяя смутно знакомые строки.

— Это Верлен! — воскликнул громче положенного, но никто не повелел заткнуться: десяток грязных лиц обернулись с надеждой, — Поль Верлен. Это шифровка. Его стихотворения использовали на фронте, когда объявляли контрперехваты или атаки.

Генри широко оскалился и выбросил к потолку сжатый кулак.

— Прорвались, родимые!

Альбус резво вскочил на ноги, отрицательно взмахнув руками.

— Это ничего не значит, операция может быть еще не начата. И вообще, прекратите немедленно! Если вас кто-нибудь поймает здесь…

Поттер подкатил глаза и, схватив его под локти, силой поволок на воздух. Альбуса подтряхивало, но понял он это только оказавшись снаружи. После жаркого плена котельной прохладный ветер ободрал лицо ледяным прикосновением, заставив зажмуриться и сморщить нос. Генри утянул его за угол кочегарки, в тень, откуда не просматривалась ни одна вышка, и значит и они были надежно укрыты от взглядов охраны. Обхватил за плечи и мягко встряхнул.

— Аль.

— Нет, хватит! Ты доиграешься, Генри, я серьезно! — прошипел Альбус, вцепляясь в его предплечья. — Если Гриндевальд узнает…

— Да откуда он узнает? Ты ему скажешь? — с улыбкой переспросил Генри, но в тоне его голоса заиграла настороженность.

Альбус застыл и длинно выдохнул, а после оттолкнул чужие руки и прижался лопатками к стене. Камень был теплым или так только казалось на ледяном ветру? Дамблдор облизал пересохшие губы и поднял на Поттера глаза.

— Это ничего не значит, — упрямо повторил он.

Генри сухо кивнул:

— Ага, но мы будем слушать дальше — что-нибудь да поймаем. Так или иначе, наши что-то планируют, ты сам это сказал.

— Я сказал не это! — обрубил Дамблдор. — И вообще, если вы поймали эту частоту, значит и немцы поймали. Может именно поэтому Гриндевальд решил менять охрану…

Альбус понял, что сказал что-то не то, лишь когда лицо Поттера вытянулось, костенея. Казалось, даже загар побледнел на пару тоном, а скулы покрылись нездоровым пегим рисунком проступивших капилляров. Дамблдор непонимающе нахмурился, шагнув к нему.

— Охрану менять? — переспросил Генри ломким от внутреннего чувства голосом. — Вот же скот… Блять. Блять! Гнида нацистская!

Альбус зашикал, боясь, что громкие выкрики привлекут внимания пулеметчиков, но Генри уже и сам прикусил язык, принимаясь вытаптывать пятачок между кучами угля.

— Ты не знал? — осторожно уточнил Дамблдор, вслед за ним переходя на родной британский.

Генри раздраженно взмахнул руками:

— Конечно, нет! Я теперь в немилости, мне о делах в лагере не докладывают. Еще эта дура уехала…

— Эта дура — фройляйн Голдштейн? — щепетильно уточнил Альбус, на что Поттер кивнул. — Я слышал ваш разговор. И ты ее ударил. Ты совсем спятил? Она женщина!

— Да какая она!.. — Генри раздраженно сплюнул под ноги и запрокинул голову, жмурясь точно от внутренней боли. Длинно выдохнул, а потом решительно переменился: плавным текучим движением подался к Альбусу, обхватывая его лицо в рамку ладоней. Зашептал, давясь словами:

— Послушай, то, что я тебе расскажу… Короче, это только между нами, ладно? Ребята не должны знать, да никто не должен… Квинс помогала нам с сопротивлением, а потом, сука, сдала Гриндевальду. Ребят повязали, но меня в ее списке почему-то не оказалось, может не рискнула или что еще, или бог уберег, кто этих баб разберет… Но сам факт, — он хлебнул воздуха, бессильно улыбнулся, — Никто из парней не знает. Я пытался ее отмазать, сказал, что фрицы сами что-то разнюхали, пошел поговорить, а она…

— И ты ее ударил, — едва слышно выдохнул Альбус, не до конца понимая, приятны ли ему прикосновения Генри или напротив — омерзительны. По телу прокатилась дрожь, захотелось отодвинуться и разорвать слишком близкий контакт, но он стоял, словно примерз к месту, и слушал сбивчивую речь Поттера на грани истерики.

— Да-да, блять, признаю, я не сдержался. Но подумай, Аль, семерых моих ребят уволокли в бункер и живыми уже не выпустили… Я психанул! Повел себя как кретин…

— Генри… — начал было Альбус, но Поттер вдруг приник к нему, утыкаясь болезненно горячим лбом в плечо.

— Я мудак, я знаю, но эти ребята — они мне как семья. Они моих братьев запытали, Аль, из-за этой… этой…

Дамблдор вздохнул и через усилие опустил дрогнувшую ладонь на встрепанный затылок. Осторожно погладил, перебирая в пальцах густые, крепко вьющиеся кудри, жесткие и непослушные на ощупь. Генри под его прикосновением дрогнул, а потом разом расслабился, опуская ресницы.

— А теперь Гриндевальд меняет охрану. Это конец, Альбус. Почему мы вечно отстаем от этого скота на десяток шагов? — прошептал он бессильно.

— Почему это так важно? — тихо спросил Дамблдор.

Генри шатнулся прочь, отстранился, выворачиваясь из-под его рук, разжимая тревожащие объятия. Заглянув Альбусу в глаза, он усмехнулся — криво и обреченно.

— Нам нужен ключ. Ключ от арсенала, — признал он через силу. — Квинс обещала его достать. С зимы обещала, и вот… А при новой охране и без поддержки кого-то изнутри сделать это будет почти нереально.

Альбус прикусил губу, лихорадочно размышляя над сказанным.

— Вы собираетесь поднимать восстание? — тихо промолвил он.

Генри покачал головой.

— Нет, оружие нужно для защиты. Я ведь говорил тебе, что когда нас придут освобождать…

— Ты говорил «если», — хмыкнул Дамблдор, но Поттер не поддержал его упаднического веселья, оставаясь серьезным.

— Нет, это ты говорил «если», а я всегда говорил «когда», — он замолчал, переводя дыхание и вновь заходил перед Альбусом, вскидывая и роняя руки, — Я уверен, что это случится. И чтобы выжить, нам нужно себя защитить. А чтобы себя защитить, нам нужно оружие. И ключ от арсенала. Но теперь это все не имеет смысла…

— Генри, — остановил его Альбус. От чужого мельтешения в глазах зарябило, а к горлу подкатил ком тошноты, — Что если… Что если я смогу вам помочь? Я часто бываю у Гриндевальда.

Поттер резко замер, словно налетел на невидимую стену. Обернулся на каблуках и вперил жадный взгляд в лицо Альбуса. На дне разошедшихся как ружейные дула зрачков промелькнула безумная надежда.

— Ты… Ты правда сделаешь это для меня? Для всех нас? — неверяще переспросил он, — Я не смел тебя просить, потому что однажды уже… Я не хочу рисковать тобой, Аль. Только не тобой.

Альбус смущенно моргнул, отворачиваясь. Зацепился взглядом за солнечный луч, играющий на неровных гранях угольной кучи — чернильные кристаллы искрились в его свете словно драгоценные камни.

— Я попробую, но ничего не обещаю, — осторожно ответил он.

Генри издал мальчишеский боевой клич и сгреб его в охапку, прижимая к широкой горячей груди. Альбус задохнулся, уперся ладонями в плечи, пытаясь отстраниться, но Поттер не позволил, вдруг толкая его к стене кочегарки и крепко целуя в губы.

— Ты с ума сошел?! — шепотом рявкнул Альбус прямо в улыбающееся лицо идиота, пытаясь вывернуться из его крепкой хватки. — Увидят же!

— Да кто? — широко улыбнулся Генри, отметая за ухо рыжеватую прядь чужих волос и нежно очерчивая костяшками пальцев скулу. — Ты не представляешь, Аль, как я… Ты просто чудо! Дар божий, не иначе!

Альбус подкатил глаза, в мнимом раздражении передергивая плечами и хмурясь.

— Генри, прекращай уже вести себя как ребенок и скажи мне: как выглядит чертов ключ?..

Notes:

[56] склад с вещами
[57] Долгие песни \\ Скрипки осенней \\ Зов неотвязный

Chapter 14

 

               

XLIV

Уж где умельцы достали кусочек пластичной массы с грецкий орех величиной Альбус не спрашивал. У Генри были связи с волей, и иногда Дамблдору казалось, что выменять или купить он может что угодно, а не только стеариновую кислоту^[58]. Альбус просто принял сомнительный подарок, завернул в кусочек бинта и стал носить с собой, стремясь выгадать удобный момент. Поттер подробно разъяснил ему, как выглядит ключ и как правильно снимать слепок, чтобы ничего не повредить и сохранить рисунок матрицы. А уж потом парни с завода выльют из него правильную болванку да подправят как надо. Альбус поначалу переживал и сомневался: уж и не рад был, что сам предложил авантюру. Нет, пожалуй, гнева герра Гриндевальда он боялся в меньшей степени, но что-то дрожало внутри: а вдруг? Сомнительная затея, с душком, но раз вызвался — не дело шагать назад.

Генри на него не давил, не требовал ключ как можно скорее, но, как назло, удобного случая сделать слепок не подворачивалось. А ведь Альбус не раз видел связку ключей, оберштурмбаннфюрер ее даже не прятал. Всего-то и нужно было что оказаться в правильное время в правильном месте, а уж это Дамблдор умел в совершенстве.

Он даже настоял, что будет осматривать Гриндевальда лично, отговорившись важностью лечения и какой-никакой, а токсичностью препарата.

Оберштурмбаннфюрер на удивление легко согласился: со стороны казалось, что ничего не изменилось, но Альбус привыкший цепко ловить любые перемены в поведении Гриндевальда, заметил, что тот стал более спокоен и даже… благодушен. Стоило давно заняться его лечением.

Их странные встречи незаметно сменили тон. Альбус настолько привык проводить три вечера из семи в чужом кабинете, что иногда забывал даже постучать, врываясь к высокому начальству. В общем наглел, оправдывая себя тем, что это еще один способ втереться оберштурмбаннфюреру в доверие и усыпить бдительность.

На самом деле, Альбусу просто нравилось ненадолго отрываться от привычной лазаретной суеты и ускользать из-под всевидящего ока Кохена, который в последнее время будто задался целью выяснить, чем таким занимается Дамблдор. Йозеф изводил его напряженными взглядами, задавал наводящие вопросы, но никогда не спрашивал прямо. Альбус как мог, вилял и уворачивался, памятуя неприязнь Кохена к Генри Поттеру и всем его тайным делишкам, но врать в лицо Дамблдор никогда не умел. Со стороны все его попытки отгородиться от расспросов выглядели если не жалко, то очень по-детски, и Йозеф продолжал давить. В один из вечеров Альбус настолько устал от его назойливого любопытства, что велел старику не лезть не в свое дело. В ответ получил короткое и грубое «идиот» и громкий хлопок дверью.

— Вы поругались? — спросила Поппи, заглядывая на лазаретную кухню. Альбус раздраженно мотнул головой, медитируя над чаном с кипятком, в котором стерилизовались инструменты. Разговаривать ни с кем не хотелось, но обижать еще и Помфри не хотелось вдвойне. Внутри него, как пузырьки в закипающей воде, бурлил гнев и обида; он давно уже не ребенок и может сам выбирать свой путь. Это его жизнь и его ошибки, в конце-то концов! А Кохен лез к нему в душу, даже не вымыв руки и это до смерти злило.

— Кохен считает, что я связался с плохой компанией, — отговорился Альбус, хватаясь за деревянные щипцы.

Поппи подошла ближе, обернула ладони полотенцем и помогла ему опустить стальные короба в асептический раствор.

— А ты связался? — мимоходом уточнила она, не поднимая глаз. Альбус готов был зашипеть как кот, которому случайно придавили хвост. Поппи поймала его взгляд и виновато улыбнулась, что никак не вязалось с застывшей на дне зрачков решимостью. — Послушай, Альбус, мы просто за тебя волнуемся. Особенно после истории с Клаубергом.

— А я-то тут причем? — искренне удивился Дамблдор. — Его Гриндевальд отослал.

Поппи присела на стул и замяла в пальцах влажное от горячего пара полотенце.

— Так-то оно так, но… — она тяжело вздохнула и виновато сощурилась, — Я тут поспрашивала у своих.

— И ты поспрашивала, как же! — в сердцах воскликнул Альбус, отворачиваясь к окну. Как же его утомили эти разговорчики за спиной, вечные попытки выведать какую-то сомнительную тайну, чтобы потом предоставить это неоспоримым доказательством гадкой истины.

— Нет, ты меня сперва послушай, пожалуйста. Йозефу я ничего не говорила, но раз ты теперь постоянно ходишь к оберштурмбаннфюрер, — Поппи осеклась и вздохнула, покосившись на приоткрытую дверь. Поднялась и осторожно ее притворила, прежде чем подойти к Альбусу почти вплотную, — Я, чтоб ты знал, не считаю его плохим человеком. Насколько может быть хорошим нацист, конечно. Мне есть с чем сравнивать, поверь, и Гриндевальд… Но ты все-таки послушай, что я скажу, хорошо?

Альбус обернулся, смерил подругу тяжелым взглядом и со вздохом кивнул. Поппи улыбнулась, но быстро посерьезнела, склоняясь ближе.

— Гриндевальд отвертится в любом случае. Их семья очень дружна с Герингами, а рейхсмаршал своего всегда прикроет, ты же понимаешь. Как бы во всей этой заварушке ты не оказался крайним.

— Это ты откуда выведала? — Скептически прищурился Альбус, внутренне подбираясь. Герман Геринг — рейхсминистр авиации, рейхсмаршал Великогерманского рейха, — это имя уже не раз всплывало в сцепке с именем Геллерта Гриндевальда и даже дураку становилось понятно, что это не просто слухи.

— В одном из бараков есть политическая, бывшая партийная. Работала в Берлинской канцелярии и много что видела в свое время. Муж у нее оказался евреем, а она… Да это неважно, — прошептала Поппи, до хрипоты понижая голос. — Послушай, Гриндевальд все студенчество ходил в женихах его дочери.

— Геринга? — тихо переспросил Альбус, замирая. Гретхен. Так вот кто такая Гретхен? Нет, этого не может быть. Если бы оберштурмбаннфюрер посмел сотворить такое с дочерью рейхсмаршала, живым бы он уже не вышел. И одной ссылкой в глухой рабочий шталаг не отделался бы.

Поппи кивнула, вешая полотенце сушиться возле окна.

— Будь осторожен, ладно? Не хочу, чтобы ты остался крайним и получил пулю даже не за свои грехи, — шепнула она.

Альбус приобнял ее за острые плечи, мягко сжимая в объятиях. Внутренней уверенности он не испытывал, но подругу стоило успокоить, иначе наворотит бед, а Дамблдору потом с ними разбирайся. И все же слова Поппи заронили в него семена сомнений. Альбус всегда любил загадки и людей, которые становились ими, но терпеть не мог мучиться без ответов. У каждой задачки есть свое решение — в это он верил свято; а если что-то не получалось, стоило как минимум изменить приложение взгляда. Но с Гриндевальдом было сложнее втройне. Прямых вопросов было не задать, а догадываться самому, собирая по крупицам сплетни и слухи просто нелепо.

Дамблдор и сам не понимал, почему так зациклился на тайне его личности. Первое время он оправдывался тем, что это необходимость, без понимания чужой фактуры в лагере просто не выжить, но эти времена давно канули в прошлое. Стоило наконец перестать лгать самому себе и признаться, что Геллерт Гриндевальд интересен ему как человек, а не как задачка со звездочкой. Будь ситуация менее сложной и сведи они первое знакомство на воле без вечной тени войны за спиной, Альбус не сомневался в проснувшемся интересе, но не слишком надеялся на ответный.

Оберштурмбаннфюрер откровенно скучал и искал, чем занять время, отсиживая свой срок наравне со всеми лагерниками, а Альбус просто подвернулся под руку в качестве временного развлечения. По крайней мере, так ситуацию видел сам Дамблдор. Он не обольщался начальничьему интересу, как и не питал уверенности в своей избранности. Для Генри Поттера он был ценен по-своему, для Гриндевальда — по-своему. Как заводная игрушка, которая радует взгляд пока не растеряет завод. Дамблдор надеялся, что дотерпит до следующего поворота ключа, не отправившись в ящик с ветошью.

— Я постараюсь не лезть на рожон, — вряд ли его слова успокоили Поппи: та лишь вздохнула и покачала головой, мол, ты никогда не меняешься. Альбус попытался улыбнуться, но улыбка получилась слабой и неуверенной, и тогда он просто на мгновение прижал Поппи ближе, касаясь губами макушки. Женщина судорожно вздохнула и вскинула голову, осторожно коснувшись пальцами его располосованной шрамом щеки.

— Очень за тебя боюсь, — бессильно шепнула Поппи, — Кажется, что ты влез в игру, которая тебе не по зубам. Скажи, что это не так, Альбус? Я не спрашиваю, что ты от меня таишь, но… Очень боюсь тебя потерять.

Дамблдор замялся, вдруг понимая, как близко они стоят и как двусмысленно должно быть это выглядит со стороны. Он никогда не думал о Поппи в подобном ключе, даже не допускал мысли, и не только потому, что женщины его не интересовали в принципе, просто Помфри стала его подругой — он взял ее под крыло даже раньше, чем отрастил собственные, и воспринимать ее кем-то кроме сестры не выходило. Но, может, для Поппи их отношения виделись через иную призму?

Альбус мягко отодвинулся, заглядывая женщине в глаза.

— Поппи, — осторожно начал он, — Я не… Послушай, наверное, ты не так…

Помфри сначала удивленно нахмурилась, а потом поняла все по его бегающему взгляду, не нужно было даже договаривать, женская интуиция сделала все за него. Щеки Поппи вспыхнули румянцем, брови сошлись на переносице, а лицо приобрело едва ли не зверское выражение крайнего возмущения. Помфри сдернула влажное полотенце и, размахнувшись, зарядила им Альбусу по плечу.

— Ты совсем дурак, да?! — рявкнула она на французском, трепеща ноздрями и с шумом выдыхая, — Я ему тут душу изливаю! Говорю как он мне дорог — как брат, Альбус! — а он!.. Мужчины, почему вы такие идиоты?!

Альбус захохотал, отступая на шаг и даже не пытаясь увернуться от хлестких ударов. Выставил перед собой раскрытые ладони, признавая вину, но Поппи продолжала распаляться, обзывая его слепым глупцом и толстокожим засранцем, с эмоциональным диапазоном уровня зубочистки. Тогда он просто сгреб ее в охапку и звонко чмокнул в лоб, замирая так ненадолго, вдыхая травянисто-лекарственный запах, что исходил от кожи и одежды женщины.

— Выберемся отсюда — я тебя за уши оттаскаю, — буркнула Поппи, затихая и прижимаясь щекой к его плечу. Альбус на это только основательно кивнул: заслужил.

XLV

Случай умыкнуть слепок все же предоставился. Он был столь тривиален, что

Альбус, ненадолго оставшись в кабинете в одиночестве, не сразу понял, что это — отличный шанс. Связка ключей, на которую он обычно не обращал внимания, лежала на краю стола между папкой и писчим набором. Дамблдор медленно поднялся, чувствуя, как напряжение стекает от загривка к самым кончикам пальцев, и осторожно потянул звенящее кольцо на себя.

Ключ, что был ему нужен, был помечен мазком серой краске на шляпке. Альбус достал из кармана кусочек глины, быстро размял в пальцах, нагревая теплом кожи, и разровнял, а потом приложил ключ сначала одной стороной, а потом и другой. Оттиск получился с первого раза — ровный и четкий, — такой, как учили. Альбус осторожно спрятал пластилин в карман, старая не повредить рисунка бороздок, и вернул связку ключей на прежнее место, надеясь, что она легка так, как и до этого.

В тот вечер Гриндевальд вернулся нервным и взвинченным и почти сразу погнал

Альбуса к себе в санчасть, отговорившись работой. Осмотреть себя не дал, но Дамблдор не слишком настаивал: все его мысли были о ключе, который он наконец смог раздобыть и о том, как бы поскорее передать его Генри.

Прямой связи они не держали, а подходить самому Альбус не решался, боясь привлечь ненужное внимание. И пусть Поттер упоминал, что за ним беспрестанно следят (что было правдой, Альбус после этого разговора начал ощущать на себе чужие взгляды острее), как подать знак, что ключ у него, Альбус не знал.

В пятницу вечером, когда из города прикатили машины с девочками, а бригады разогнали по баракам раньше положенного, в лазарет постучался Генри. С пациентами остался дежурить Кохен, а Альбус заперся у себя, перебирая записи и листая дневник. Снова взялся за карандаш, но замер над пустым листом, испытывая липкий страх, не до конца понимая его истоков. Он всегда ценил личное пространство и даже близких подчас не посвящал в свои мысли. Однажды Кендра нашла сборник его зарисовок — Альбусу тогда едва сравнялось тринадцать, — и они страшно поругались, когда Дамблдор понял, что мать листала альбом. Сама мысль о том, что кто-то будет копаться в сокровенном, приводила Альбуса в ужас и ярость.

Он услышал голоса из коридора не сразу, глубоко уйдя в собственные мысли. И вздрогнул, расслышав сквозь тонкую филенку свое имя. Альбус оттолкнул распахнутую тетрадь и вымелся за дверь.

Йозеф стоял посреди коридора, скрестив на груди жилистые руки. Напротив него замер Генри; лицо его рассекала тень, а глаза тускло блестели, когда он медленно поворачивал голову. Поттер не улыбался, смотрел пристально и вид имел весьма разъяренный. Альбус никогда не видел его таким, да что там, он даже по-настоящему злым его не видел, и сконфуженно замер, ощущая исходящие от Поттера волны ледяной ярости.

— Что здесь происходит? — спросил он, делая шаг к Кохену.

Йозеф резко обернулся и смерил Альбуса тяжелым взглядом. Старик прерывисто дышал, короткая борода топорщилась, а вены на висках вздулись и пульсировали. Он тоже был в бешенстве;

— Этот вот, — выплюнул Кохен, брезгливо дернув плечом в сторону Генри, — Ворвался сюда как на пожар. Требует подать тебя на блюде.

— Ой, блять, — Генри подкатил глаза и шагнул навстречу Альбусу, но Йозеф ловко перегородил ему дорогу. — Слушай, старик, не вынуждай меня…

— Не вынуждать — что? — осклабился Йозеф, оттесняя Дамблдора крепкой спиной, — Лупить меня как фройляйн Куинни? Так ты попробуй, парень, я просто так стоять не стану. Тебе зубы давненько жмут?

Генри выругался, поджимая губы.

— Альбус, отзови свою дуэнью, надо поговорить, — велел он, не глядя больше на Йозефа.

— Что происходит? — повторил Дамблдор растеряно, переводя взгляд с затылка Кохена на Генри и обратно.

— Твой цепной еврей… — начал было Поттер, но Кохен не дал ему договорить.

— Ноги этого ублюдка не будет в лазарете. Мое слово! — рявкнул он.

Альбус вздрогнул и опустил ладонь на плечо Йозефа, но тот раздраженно стряхнул его руку.

— Йозеф, послушайте…

— Нет, это ты меня, сынок, послушай. Этот твой так называемый друг проворачивает грязные делишки, а тебя использует…

— Ба, да от кого я это слышу! От бывшего даповца^[59]?! — коротко и зло расхохотался Генри.

Коридор накрыла оглушительная тишина. Альбус быстро облизал губы и заглянул Кохену в лицо, пытаясь поймать его взгляд, но Йозеф на него не смотрел, вперившись в стену. Лицо его помертвело так яростно и быстро, что Дамблдор испугался: не случится ли удар? Памятуя истерику старика, Альбус попытался обхватить его за плечи, стремясь увести к себе и хотя бы усадить на постель, но Йозеф дернулся, налетая плечом на стену.

— Что, правда глаза колет? — хмыкнул Генри, шагая вперед и дергая Альбуса на себя. — Пойдем, надо поговорить.

— Погоди, — попросил Дамблдор, не уверенный, что оставлять Кохена в таком состоянии — лучший выход. — Стой, Генри, дай я хотя бы его чаем напою…

Но Йозеф уже взял себя в руки и захромал прочь по коридору, толкнув Поттера плечом напоследок. Альбус проводил его тяжелым взглядом, зацепился за острую усмешку Генри, и вздохнул:

— Зачем ты так? У него вся семья в лагере погибла.

— Сам виноват, не хер было нацистам подлизывать, — резко обрубил Поттер, подхватывая Альбуса под локоть и утягивая за собой в крохотную спальню. Усадив Дамблдора на постель словно безвольную марионетку, Генри тщательно проверил дверь и окно, и лишь после этого сел рядом. Помедлил, и взял ладонь Альбуса в свои, перебирая пальцы. — Прости, вспылил.

— Ты слишком часто просишь прощения, не находишь? — Альбус повернул голову и вгляделся в расслабленное лицо Генри, опуская ресницы, — Просишь, да все не у тех. Откуда ты взял, что он даповец?

— Ал, у меня в лагере много друзей, в том числе и политических. А у Кохена, как выяснилось, дурная слава, — вздохнул Генри, цедя из себя каждое слово через силу, — Он работал на нациков еще до войны, в десятых, но жил в Австрии, и ничего ему предъявить не получилось бы, если бы он не вступил в рабочую партию. Это та, которую потому Гитлер к рукам прибрал.

— Я знаю, Генри, — кивнул Альбус, ощущая странную неловкость в том, как Поттер гладил его ладонь, мягко обводя большим пальцем запястье. Приятно и одновременно тревожно, словно кто-то мог поймать их за подобным и сдать под суд. Альбус в последние дни как-то слишком много задумывался о последствиях каждого вздоха. Эти мысли навязчивым беспокойством крутились в голове круглые сутки и отступали лишь в короткие моменты забвения по ночам. Но утром приходили вновь.

Спеша разорвать этот неловкий миг, Альбус мягко высвободил руку и поднялся.

— Я сделал слепок. Все думал, как тебе его передать чтобы не привлекать внимания, но… Хорошо, что ты зашел, — Дамблдор склонился, подцепил и отодвинул рассохшуюся половицу и достал из тайника кусочек глины, передавая Генри.

Поттер несколько долгих мгновений рассматривал отпечаток, размотав бинт. Потом медленно поднял голову и воссиял улыбкой. Он поспешно отложил слепок на стол, а Альбуса сгреб в крепкие объятия, подхватывая под затылок — и прижался к губам, жадно целуя. Дамблдор закостенел, не зная, что предпринять; не на такую благодарность он рассчитывал. Он вообще ни на какую не рассчитывал, сам ведь вызвался.

— Альбус, я уже говорил тебе, как обожаю? — выдохнул Генри, перемежая слова короткими жгучими поцелуями. Ладони его скользнули по плечам, с нажимом прошлись по груди. Дамблдор попытался было перехватить его ловкие руки, но не преуспел, получив кусачий поцелуй в шею.

— Генри! Да стой же ты! — со смешком выдохнул он, чувствуя легкий укол желания и волну колких мурашек, прокатившихся вниз по позвоночнику. Поттер прижался к укусу губами, ласково скользнул языком, и Альбус, разбитый трепетной дрожью, толкнул его в грудь. — Ты с ума сошел?

— Да, может быть, — лихорадочно выдохнул Поттер, подцепляя пуговицы на его робе, — Я давно этого хочу… Тебя неприятно?

— Приятно, — шепнул Альбус, запрокидывая голову и не находя в себе сил остановить горячие ладони, уже пробравшиеся под одежду.

Генри жадно огладил его грудь, распахивая робу; его крепкие поцелуи путали мысли. Альбус рвано вздохнул и вплел ладонь в жесткие волосы, поглаживая чужой загривок. Поттер на мгновение поднял на него расфокусированный, темный от желания взгляд, и широко улыбнулся. Он толкнул Альбуса к столу, подсаживая на край, и вжался бедрами между его распахнутых коленей.

Прикосновение прошило навылет. Дамблдор скусал с губ тихий стон и обхватил Генри за плечи, сцепляя пальцы в замок на затылке.

— Тише, твой еврей непременно нас подслушивает, — со смешком выдохнул Поттер, прижимаясь распахнутым горячим ртом к нежному местечку в изгибе плеча. Альбус подкатил глаза, чувствуя, как дрожь желания все нарастает. У него слишком давно никого не было, да и тело словно забыло, что оно живо и ему, здоровому и еще вполне молодому, требуется разрядка. На войне с желаниями плоти было строго — на них просто не оставалось ни сил, ни времени. А в лагере уж подавно. А теперь ощутить кого-то так непривычно близко в жарком томлении, было сродни очередному откровению.

Альбус выдохнул и обвел пальцами чужую крепкую спину, проминая перекатывающиеся под кожей мышцы. Генри совсем по-кошачьи заурчал и выгнулся навстречу, притираясь горячим пахом к его бедру. Подхватил Дамблдора под подбородок, он заглянул в потемневшие от желания глаза и перехватил чужую руку, опуская себе на пах. Альбус закусил губу, и осторожно сжал его член в горсти, ощущая, как плоть пульсирует под одеждой.

Генри потянулся к нему, целуя влажно и грязно, сплетая языки. Стол заскрипел, проседая под их общим весом, когда Поттер навалился сверху, вжимаясь в него. Альбус ощупью, обламывая ногти о пуговицы, расстегнул его штаны и, под низкий едва различимый стон Генри, проскользнул пальцами сразу под белье. Горячий возбужденный ствол удобно лег в ладонь. Альбус опустил ресницы и позволил телу вести себя, ощущая, как и сам плавится в жарком мареве сгустившегося возбуждения.

Генри влажно дышал ему в шею, иногда срываясь на укусы в попытке заглушить рвущиеся из глотки стоны. Альбус ласкал его торопливо и жадно, держа где-то на краю памяти мысль, что у них совсем мало времени. Когда семя плеснуло, пачкая пальцы, когда Генри вжался носом в изгиб его плеча, пятная горло очередным укусом, Дамблдор вздрогнул вместе с ним, чувствуя, что до пика осталось совсем чуть-чуть.

Но Поттер, пережив выламывающую кости дрожь, отстранился. Альбус потянулся к нему за поцелуем, приоткрывая темные глаза, но получил короткий укус и шепот на грани слышимости:

— Покажи мне, давай.

Генри надавил на его колено, заставляя шире раскинуть ноги, оттянул пояс штанов и кивнул. Альбус, осоловело моргая, потянулся перепачканной ладонью к своему паху, обернулся пальцами вокруг крепко стоящей плоти и приласкал под головкой. Генри опустил глаза, не отводя взгляда и облизывая потемневшие от поцелуев губы. Он смотрел так жадно, что Альбусу не потребовалось много времени. С дюжину лихорадочных движений и он излился, сдавленно застонав, и крупно вздрагивая всем телом. Генри прижался губами к его воспаленной жаром щеке, опуская ресницы, шепча какие-то дурные пошлости, мешая немецкий вместе с английским, но Альбус его не слушал, вынесенный за край пролившимся удовольствием.

На смену которому медленно, но верно, приходило тупое опустошение.

Генри отодвинулся, приводя себя в порядок, а Альбус, оглушенный оргазмом, остался сидеть, бессильно уронив перепачканную их общей спермой ладонь на бедро. Глядя на быстрые собранные движения Поттера, Дамблдор никогда бы не подумал, что несколько минут назад этого человека выкручивало от удовольствия в его объятиях. Сейчас это все казалось невыносимо далеким и каким-то неправильным.

Спрятав слепок в карман, Генри вскинул голову и широко, зубасто улыбнулся. Подошел, стараясь не испачкать одежду в начинающем подсыхать семени, заключил лицо Альбуса в рамку ладоней и нежно поцеловал припухшие губы.

— Ты просто прелесть, Аль, — прошептал он, прежде чем отстраниться. — Я зайду завтра. Ах, да, кстати…

Генри порылся в кармане и достал небольшой обрывок бумаги. Положил на стол рядом с бедром Дамблдора, заговорщицки улыбнувшись.

— Тебе понравится. Я был прав, — промурлыкал он, смазано касаясь губами чужой щеки. Шрам отозвался на это уколом легкой ноющей боли. Альбус коротко скривился, но Генри не заметил: он уже озирался, выглядывая в коридор. Махнув на прощанье, он скрылся за дверью.

Альбус кое-как собрал себя в кучу, сполз со стола, обтирая ладонь о край висящего на спинке кровати полотенца. Близость подарила ему разрядку, но оставила после себя выжженную, словно после артиллерийского снаряда, рытвину в душе, в которую тут же начала наползать, собираясь, гнойная вода из мыслей и тревожных чувств. Приведя себя в порядок, Альбус коснулся пальцами пекущих следов у ключиц, надеясь, что их не будет заметно под робой.

Он тяжело опустился на стул и потянулся к оставленному клочку бумаги, щурясь. Искать очки не было сил, Альбус и без того едва заставлял себя дышать, а тело ощущалось каменно неподъемным и какие-то грязным.

Надо дойти до моек, рассеянно подумал Дамблдор, вчитываясь в неуклюжий, скачущий текст.

Строку из стихотворения Верлена он узнал сразу, а вот над краткой подписью

«западный фронт снова открыт»^[60] думал несколько долгих мгновений, прокручивая в голове, пока каждый звук в ней не потерял смысловую ценность.

Западный фронт.

Альбус встрепенулся, ощущая неприятный холодок ужаса, прокатившийся по спине. Вместе с ним в душе воспряло утишенное под колпаком забот пламя надежды.

Западный фронт. Франция, Нормандия.

Неужели случился прорыв немецкой обороны? Неужели союзные войска наконец пошли в наступление после долгого затишья?

Мысль эта принесла с собой тревогу пополам с одухотворяющей радостью. Альбус облизал пересохшие губы, сглотнул вязкую слюну и вчитался в кривые строчки снова. Значит ли это, что слова Генри об освобождении лагеря — не просто дурная надежда? Значит ли это, что у них все еще есть причина жить?

Весть с воли, переданная по радио. Сколько в ней было правды, а сколько ядовитой пропаганды, годной лишь для того, чтобы вдохновить глупцов? Кажется, Альбус оказался в их числе.

Первой мыслью стало, что нужно избавиться от записки, но у Дамблдора не поднялась рука ее сжечь. Он грузно поднялся, добрел до тайника и спрятал записку там, скрутив в крохотный жгут, а потом накрепко притер половицу.

XLVI

Оппозиционные идеи разливались в воздухе вместе с рассветным туманом. Все чаще в разговорах людей мелькала тревожная надежда: Германия сдает свои позиции? Немцы проигрывают? Союзные войска пошли в наступление?

Освобождение близко?..

Альбус старался не слишком вовлекаться во всеобщий приподнятый настрой, но мало-помалу, незаметно для себя, укрепился в крохотной, мерцающей, как пламя свечи на сквозняке, надежде, что ледяная стена между Европой и остальным миром дала трещину. А скоро, возможно, и вовсе падет под гнетом артиллерийских залпов, и тогда…

Что «тогда» Дамблдор даже фантазировать не брался.

Тревоге способствовали и перестановки в лагере, которых невозможно было не заметить. На очередном построение герр Абернети объявил, что металлургический завод теперь будет работать сверхурочно и понадобятся люди на ночные смены. Стоящий рядом с Альбусом Кохен тихо презрительно фыркнул:

— Гляньте, немцам понадобилось еще больше фрау Паулин^[61].

Дамблдор опасливо покосился на аузира из местных, но тот то ли не заметил, то ли сделал вид. Поппи, тревожно пристав на мыски, вслушивалась в зачитываемые номера, что-то прикидывая в уме. Увеличение смен означало дополнительную нагрузку на лазарет. Альбус отметил, что надо обязательно проверить наличие лекарств, чтобы не остаться с носом, когда обнаружится весомый повод.

И несмотря ни на что, никто не ждал от западного фронта столь решительных действий.

Эхо далекого взрыва прокатилось по низине словно дрожь земли. Альбус вздрогнул, выронив кружку. Кипяток плеснул на доски пола, заставив отшатнуться.

— Что происходит? — на кухню влетела Поппи, испуганно уставившись на друга.

— Не знаю, — выдохнул Альбус, метнувшись к окну.

Казалось, только они заметили. Лагерь был мертвенно пуст, лишь фонари освещали площадку перед брамой, да редкие огоньки сигарет вспыхивали и гасли в мглистом сумраке. Темнота за окном дышала прохладой и тишиной, ветер угас, затаившись в листве кленов.

Альбус несколько мгновений напряженно вглядывался в подъездную дорогу к крематорию, медленно свыкаясь с надеждой, что им с Поппи просто показалось, а потом на сторожевых вышках завыла сирена.

— Luftangriff!^[62] — истошно заорал кто-то.

Дамблдор дернулся и отшатнулся от окна. Громкоговорители завизжали, включаясь один за другим. Фонари с громким щелчком погасли, погружая мир за окном в кромешную тьму. Альбус ослеп, цепляясь за край стола. Зрение медленно перестраивалось, и спустя минуту Дамблдор уже мог различить силуэты военных, мечущихся за окном.

— Я не слышу самолеты! — страдальчески выдохнула Поппи, пытаясь протиснуться мимо Альбуса и случайно наступая ему на ногу. — Ох, прости.

Дамблдор посторонился, давая ей место.

— Я на улицу выйду, — отчего-то шепотом выдохнул он, хоть в поднявшемся гуле и вое можно было кричать в полный голос. Помфри попыталась поймать его за руку, но промахнулась, сжимая пальцами воздух. Альбус пробрался мимо нее, налетев коленом на табурет, распахнул дверь в коридор и, держась за стену, побрел в сторону выхода.

Он выскочил на крыльцо ровно в тот момент, когда город начали бомбить. Удар на этот раз был гораздо ближе и ощущался острее. Земля вздрогнула, казалось, проседая прямо под стопами. Дамблдор на подгибающихся ногах побрел к забору, встал так, чтобы видеть все, что происходит там, на возвышении. Яркий столб огня взметнулся к небу, окрашивая ночь яростным цветом крови.

Альбус сощурился, запрокидывая голову, пытаясь рассмотреть чернильные пятна бомбардировщиков. Показалось, или он заметил их призрачные тени на глухом полотне ночного неба? Визг летящих самолетов терялся за воем сирен, но Дамблдор вдруг отчетливо осознал, что летят они не с востока, а с запада.

Это просто не могло быть правдой! Не могло!

Альбус шагнул к забору, завяз каблуком ботинка в рытвине, и едва не полетел носом вперед, оступившись. Он двигался как сомнамбула, и все вокруг казалось ему сном, полуночным бредом.

Самолеты бомбили город. Вспышки приходили одна за одной. Строения вздрагивали, складываясь как карточные домики у него на глазах. Бомб было так много, что Альбус ощутил неуместное сочувствие к бедным, ничего не подозревающим немцам, мирно спящим в своих постелях, вспомнив разрушения, которые он когда-то лицезрел после авианалета на улицах Лондона.

Бомбили прицельно и без всякой жалости. Если в прошлый раз снаряды сыпались кое-как, задевая в основном окраины, то теперь массово спускались на центр и промышленные районы. В какой-то миг громыхнуло так, что Альбус не устоял на ногах и повалился на колени, припадая к земле; зажал уши ладонями, беспокойно вращая глазами. Зарево далекого пожарища искрилось в ночи, вздымаясь к высокому безответному небу.

И лишь когда один из снарядов упал на дороге в полутора километрах от лагеря, Дамблдор понял, что самолеты летят к ним.

Запоздало затрещала зенитка. Потом еще одна и еще. В лагере начался настоящий хаос. У бункерных ям толпился народ из канцелярских, стремясь поскорее укрыться за пуленепробиваемыми стенами. Немцы паниковали, Альбус первые видел, чтобы они паниковали. Гадая, есть ли среди собравшихся герр Гриндевальд, Дамблдор напряженно вглядывался в мельтешащие в отдалении силуэты: не мелькнет ли беловолосый затылок? Но в темноте с такого расстояния рассмотреть что-то было той еще задачкой.

Альбус лег животом и грудью в сырую от росы траву, закрывая голову руками. Надо было бежать в лазарет и вызволять остальных, но животный страх приковал его к месту, мешая вдохнуть полной грудью. В ушах нарастал яростный визг. Дамблдор чувствовал, как земля трясется под ним, стеная и вздрагивая от все приближающихся ударов. Бомбы сыпались по непредсказуемой траектории, высекая каменные осколки и оставляя глубокие рытвины — шрамы на теле мира.

 

В небе вспыхнуло, загорелось — это зенитчики наконец подбили один из самолетов. С тяжелым нарастающим гулом бомбардировщик упал в крен, оставляя за собой пылающий хвост кометы. Альбус смахнул со лба спутанную челку, в ужасе провожая его глазами. Самолет упал совсем недалеко, и с места, где лежал Дамблдор, было видно его догорающий остов. Мгновение, другое, и очередной взрыв раскатился по долине — это рвались неотстрелянные боеприпасы.

Зенитчики не умолкали. Еще несколько самолетов оказались подбиты почти над лагерем. Их протащило по косой и свалило в пожарище где-то за лесом.

Неожиданно к стрекоту артиллерийских залпов присоединился рваный речитатив пулеметов. Альбус повернул голову и уставился на площадку перед брамой, в ужасе распахивая глаза. В ушах гулко токала кровь, оттесняя все прочие звуки. Загавкала грубая немецкая речь; в ночи распахнулись слепые глаза нескольких прожекторов, освещая пятачок дороги, на котором точно муравьи кишели люди, наседая на запертые ворота.

Охрана снимала их очередью с вышек. Лагерники падали под ноги своим же товарищам, которые и не думали уворачиваться от пуль, лишь наседая, как жуткий многорукий прилив. Толпа гудела и орала, ступала по головам раненых и убитых. Всего собравшихся было около полусотни. Среди них мелькали перевязанные платками головы женщин.

Очередной снаряд упал совсем близко — в десятке метров от ворот. Ударная волна отшвырнула людей за насыпь, повалив друг на друга. Перед покореженными воротами остались лежать лишь расстрелянные: мертвые и умирающие. Гладкая, вытоптанная сотнями ног, дорога была залита их кровью, что тускло серебрилась в свете почти полной луны.

Пулеметчиков взрывом раскидало из башен. Одна из зениток смолкла, повержено опустив дуло к земле. До Альбуса словно сквозь вату доносились стоны десятков умирающих и острый, режущий легкие, запах гари.

А потом все стихло как по щелчку. Самолеты улетели. Из казарм на площадку все прибывали и прибывали солдаты. Густая человеческая масса лагерников порскнула кто куда, спасаясь от их гнева. Завязалась короткая потасовка. Надзиратели из числа эсэсовцев крутили всех без разбора. Воздух резали выстрелы их табельных пистолетов, глухие удары дубинок и злые, отрывистые вскрики.

Альбус осторожно отжался от земли и перебежками двинулся назад — к лазарету, надеясь остаться незамеченным в общем хаосе. Он взлетел по ступеням, проскользнул за дверь и в коридоре едва не сшиб с ног дрожащую Поппи.

— Альбус! — вскрикнула женщина, вцепившись в него так крепко, что Дамблдор поморщился украдкой. — Господи, ты цел! Там какой-то кошмар!..

Альбус разжал ее цепкую хватку, отстраняя.

— Поппи, милая, там столько раненых. Нужно готовить койки, — прошептал он, не замечая, что голос дрожит и ломается на гласных. Но Помфри вскрикнула и бросилась ему на шею, пряча лицо в изгибе плеча. — Где Кохен?

— Я не знаю! — вскрикнула женщина. — Он в бараки ушел! Еще до всего…

Альбус надеялся лишь на то, что Йозефа не было у ворот. Что он жив и относительно цел, но, зная старика, ни в чем нельзя было быть уверенным.

— Они летели с запада, — как завороженный повторил Дамблдор, поглаживая Поппи по дрожащей спине. — С запада…

Но женщина, кажется, его не слышала, продолжая тихо бесслезно всхлипывать. Альбус отстраненно удивился такой бурной реакции. Да, они успели привыкнуть к тихой и почти спокойной жизни трудового лагеря, но сам Дамблдор ни на секунду не забывал, что за стенами их тюрьмы идет война.

Послышались тяжелые шаги. Альбус вздрогнул и резко отодвинулся от Поппи, замирая как вспугнутое животное. В коридор выглянул человек, и Дамблдору потребовалось несколько секунд, чтобы узнать в нем Якоба.

— Зачем вы поднялись? — выдохнул он, но Ковальски перебил, грузно опираясь ладонью о дверной откос.

— Там у парня приступ… Он, кажись, задыхается, — прохрипел он.

Поппи охнула и метнулась в палату, боком проскальзывая мимо Якоба. Альбус ошалело повел глазами, прислушиваясь в какофонии окружающих его звуков. Все, что мерцало на периферии пока он лежал там, по колено в росе, наконец начало возвращаться.

Теперь он слышал сдавленные хрипы из комнаты и громкие, тревожные вопросы оставшихся пациентов, разбуженных налетом. Слышал и дрожащий голос Поппи, как заведенная пластинка повторяющий: Спокойно! Все будет хорошо.

В незапертую дверь ворвался порыв ветра, неся с собой запах гари и крови, металлизированный, пороховой. Ковальски рвано вздохнул и сделал короткий шаг в коридор. В отсвете едва дотягивающегося до крыльца прожектора его лицо было бледным и мертвенно-застывшим. Якоб вглядывался туда, где за плечом у Альбуса творилась дикарская вакханалия, и Дамблдор догадывался, что за мысли царят в его голове.

— Лагерь не задело, — поспешил успокоить Якоба он. — Последний снаряд упал рядом с воротами, и зацепило только охрану.

Ковальски перевел на него остановившийся взгляд и кивнул. Тяжело развернулся, и медленно побрел к своей койке, понуро опустив голову.

— Альбус! — крикнула Поппи, и Дамблдор наконец отмер, кидаясь ей на помощь. 

— Что? — он каким-то чудом не налетел ни на одну из постелей, останавливаясь

у изножья кровати Вацлава. Молодой парень, слабо говорящий что на немецком, что на английском, он лежал на простынях с мучнисто-белым лицом, тяжело, одышливо дыша и вцепившись судорожно сжатыми пальцами себе в грудь. Вокруг рта разливалась синеватая бледность, на висках и над верхней губой крупными каплями проступал пот.

Поппи держала его свободную руку, отмеряя пульс, но Альбус и без того понял, они тут вряд ли чем-то помогут.

— Поппи, это инфаркт, — тихо заметил он.

Помфри бросила на него ожесточенный взгляд из-за плеча, впиваясь в чужое запястье до синяков. Альбус остался стоять; он не был кардиологом, да и нужных лекарств у них не было.

— Ему нужно помочь! Срочно! — воскликнула Помфри, вскакивая на ноги. Дамблдор покачал головой.

— У нас нет ни дигоксина, ни нитроглицерина, мы можем только ввести ему обезболивающие, — шепнул Альбус.

— Так введи! — Поппи в сердцах ударила его по плечу, толкая к выходу. Дамблдор развернулся, как заведенная марионетка, пересек лабиринт больничных коек и вышел в коридор. Он действовал отстраненно, растерянно-отупело, словно только что очнувшийся от глубокого сна человек.

Впервые в жизни ему захотелось оказаться как можно дальше от всего этого. Забыть, что он медик, отличный хирург, и просто перестать быть. Не думать о сейчас и о завтра, просто плыть по течению.

Перебирая лекарства, от как будто намеренно оттягивал момент возвращения. В наглухо запертой процедурной пахло стерильной горечью. Сюда еще не дотянулся запах дыма и гари, крови и людских страданий. Альбус точно знал, где лежит обезболивающее, но словно намеренно избегал открывать нужный ящик. Он ворошил пузырьки, перебирал бумажные спайки, конверты с порошками и бутыльки, все медленней и медленней, пока его руки не замерли над распахнутым ящиком шкафа, а сам Дамблдор не поник, растратив заряд.

Минута, другая, третья. Он считал про себя, вслушиваясь в глухие звуки чужих голосов за стенкой, но словно бы потеряв дар понимать человеческую речь.

И лишь когда в коридоре раздались быстрые шаги, Альбус вздрогнул, толкнул ящик локтем и распахнул следующий, бездумно хватая из него ампулу. Он обернулся ровно в тот момент, когда Поппи показалась на пороге процедурной.

Женщина уставилась на Дамблдора исподлобья и на немой вопрос лишь качнула головой.

— Умер, — выдохнула она.

Альбус опустил голову, сжимая в пальцах бесполезный теперь пузырек. Обернулся и поставил его назад, развернув надписанной этикеткой. Запер ящик и без сил сполз на пол, закрывая лицо руками.

Поппи смотрела на него со странным выражением, заострившим ее мягкое, округлое лицо. Дамблдор стянул очки на макушку и запрокинул голову, упираясь затылком в дребезжащую дверцу шкафа.

— Молодой. Кто бы мог подумать… — прошептал он.

— Это верно, — кивнул Поппи, отводя взгляд, — Как думаешь, если я выйду поискать Кохена…

— Не стоит, — поспешно зарубил ее идею на корню Альбус, — Сейчас все уляжется и сюда начнут стекаться раненые. Тебе лучше остаться в лазарете. А за Кохеном отправим кого-нибудь из нетяжелых.

Помфри, подумав, кивнула, принимая его правоту. Помедлила на пороге, словно желая сказать что-то еще, но так ни к чему и не придя, вышла, прикрыв дверь.

Альбус остался сидеть, жадно цепляясь за короткое мгновение передышки. О том, что он, по сути, убил мальчишку своим промедлением, он старался не думать.

— Это было неизбежно, — шепнул Дамблдор едва слышно, массируя переносицу, — Уж лучше так, что под обстрелом.

Уж лучше так.

Notes:

[58] пластическая масса того времени это смесь мела, вазелина и стеариновой
кислоты.
[59] DAP, немецкая рабочая партия, предшественник немецкой националсоциалистической рабочей партии (NSDAP).
[60] речь идет о нормандской операции, или операции «Оверлорд».
[61] бронебойные авиабомбы: PC500RS «Паулина».
[62] Авианалет!

Chapter 15

 

XLVII

— Пятьсот восемьдесят пятый. Нам нужен пятьсот восемьдесят пятый, приказ оберштурмбаннфюрера.

Альбус наскоро обтер руки и вышел в коридор. Заря только занималась, робко искрилась на горизонте, поглощенная заревом пожарища. В распахнутую дверь тянуло окалиной и сладковатым ароматом вянущей на жаре крови.

На пороге лазарета стояли двое солдат из младших офицерских в полном боевом облачении; светловолосые, сероглазые, они были похожи как братья, и совсем юные бледные лица светились злым внутренним чувством, заставившим примолкнуть даже ворчливого Кохена.

Дамблдор стянул с лица марлевую повязку, утер испарину и сделал вдох ртом. На языке осел кисловатый привкус, захотелось прокашляться, но он сдержал порыв. Украдкой поправив воротник робы, под которым алели оставленные Генри укусы, Альбус шагнул вперед, переключая внимание эсэсовцев с Кохена на себя.

— Я пятьсот восемьдесят пятый, — устало выдохнул он, выступая на свет. — Что вам нужно?

— Господин оберштурмбаннфюрер велит собрать аптечку и отправляться с ним в город, — в раздражении выдохнул тот, что постарше, окатывая медика неприязненным взглядом и нетерпеливо вдавливая каблук в скрипучие доски пола. — Да поживее.

— Что случилось? — спросил Альбус с беспокойным любопытством.

Весь остаток ночи они принимали раненых, оперируя кого удавалось иногда прямо налету, и от усталости соображал Дамблдор туговато. Тело налилось свинцовой усталостью, а глаза закрывались сами собой, даже моргать выходило с трудом и болью, как сквозь песчаную завесу. Но отдыхать было не с руки — нужно было проверить оставшихся, а кого-то отпустить отлеживаться в бараки: коек на всех банально не хватало.

— Взрыв на металлургическом, — неохотно пояснил второй. — А там две бригады и парни из наших, так что пошевеливайтесь!

— Тогда, Йозеф, вы со мной, мне не помешает помощь, — обернулся к Кохену Альбус, мысленно уже подсчитывая, сколько и каких лекарств брать — и что из этого осталось.

— Нет! — буркнул эсэсовец, неприязненно косясь на старика, — Еврея сказали оставить. Бабу — можно.

Дамблдор недовольно поджал губы, даже не пытаясь скрыть раздражения. Вряд ли Гриндевальд так и сказал: бабу. Оберштурмбаннфюрер с редким для людей его круга уважением относился к женщинам и ценил чужой талант. Альбус подкатил глаза и отправился звать Поппи. Та заканчивала размещать пострадавших, и даже на непритязательный взгляд со стороны валилась с ног от усталости.

— Поппи? — позвал Дамблдор негромко, заглядывая в палату.

Женщина вскинула голову и нахмурилась: ожидала худшего. Но Альбус поспешил ее успокоить, выдавив из себя чахлую улыбку.

— В город зовут. Там взрыв на заводе, требуется помощь.

Помфри несколько мгновений обрабатывала информацию, а потом утомленно кивнула.

— Сейчас, только умоюсь, — шепнула она, протискиваясь мимо Альбуса в узком закутке между кроватями.

Набивая сумку лекарствами, Дамблдор слышал, как за стенкой плещет вода, тихонько гремит посуда. Скрипнули оконные ставни; Альбус нахмурился. Они опечатали лазарет, чтобы не дышать гарью. Надо будет не забыть сказать Йозефу, чтобы после их ухода плотно закрыл окна. Без притока свежего воздуха в санчасти было душно, но травить себе и пациентам легкие Дамблдор не желал.

Альбус сомневался, что это хорошая идея. Лучше было взять с собой в город Кохена — он хоть и был той еще занозой в заднице, но знал хирургическое дело многим лучше Помфри, и практики у него было поболее, особенно в полевых условиях. Он был прекрасным диагностом и без верховного руководства справлялся со сложными операциями.

Дамблдор время от времени ловил себя на мысли, что Поппи сильно не дотягивает и все больше мешается под ногами, чем действительно помогает, но отстранить женщину от операций и оставить лишь ходить за больными, как простую санитарную сестру, значило бы унизить ее как профессионала.

В последние недели Поппи стала нервной и тревожной, и Альбус никак не мог постичь причины этих изменений. От холодного и собранного медика не осталось и следа: теперь женщина часто плакала и шла на поводу у своих чувств там, где следовало бы их отбросить. Сначала Дамблдор подозревал, что это связано с переводом Криденса, но время шло, а психическое состояние Поппи лишь ухудшалось. Не настолько сильно, чтобы называть это проблемой, но уже ощутимо давило в быту.

С этим определенно нужно было что-то делать. Как минимум, выяснить, что тревожит подругу.

Альбус застегнул сумку и закинул ее на плечо, помедлил, и заглянул на кухню. Помфри стояла у окна спиной к двери и, кажется, плакала. Дамблдор замер, не зная, что предпринять: заговорить или просто уйти, дав ей пару минут наедине с собой? Но время поджимало, а оберштурмбаннфюрер терпеть не мог терять его попусту.

— Поппи, нам пора, — мягко позвал Альбус.

Женщина вздрогнула, стремительно растерла лицо ладонями и закивала. Обернувшись, она взглянула на Дамблдора покрасневшими, воспаленными от недосыпа глазами.

— Иду.

Альбус поймал ее за руку на пороге.

— Если бы я мог взять Кохена, но оберштурмбаннфюрер не желает его видеть, — шепнул он одними губами, чтобы никто их не услышал.

Помфри нахмурилась, рассеянно потрепав его по плечу.

— Ничего, со мной все в порядке, я не устала.

Дамблдору захотелось встряхнуть ее за плечи: очнись же! Дело ведь не в усталости!

Они вышли вместе, хмурые и собранные, когда присланный эскорт уже начал терять терпение.

— Ну, наконец-то! — рявкнул старший и, более никого не дожидаясь, сбежал с крыльца.

Альбус поспешил за ним, лишь напоследок обернувшись через плечо: Йозеф стоял на пороге лазарета, скрестив руки на груди, и провожал их тяжелым взглядом из-под нахмуренных бровей. Дамблдор слабо ему улыбнулся и поспешил за провожатыми.

Гриндевальд, вольготно раскинувшийся на переднем сиденье черного Хорьха, листал записную книжку в мягком кожаном переплете. На появление Альбуса и Поппи он не отреагировал, лишь велел водителю: «поехали уже наконец, Фридрих!».

Дамблдор с осторожностью прижал к себе сумку, стараясь уместиться так, чтобы не задевать коленями спинку сиденья напротив, что с его длиной ног было ой как непросто. Поппи украдкой изучала салон, кусая губы. Альбус не рассчитывал, что придется ехать в одной машине с оберштурмбаннфюрером, и ужасно удивился, когда ему велели прекратить глупо таращиться и полезать внутрь.

На этот раз в город вместе с ними выдвигалось сразу три бригады — разбирать завалы и тушить пожары. Лагерники завистливо поглядывали на медиков, набившись, как сардины в банку, в душные тулова подогнанных грузовиков. Поппи ежилась под их взглядами весь путь до машины.

Водитель повернул ключ зажигания, и мотор сыто заурчал. Автомобиль мягко тронулся с места, первым выбираясь за территорию. Отъезжали от западных ворот, главные после падения бомбы были перекрыты: там трудились немецкие солдаты, отозванные со своих постов. К обгоревшему остову упавшего самолета никого из лагерников не допускали. Да и через огромную рытвину, оставленную снарядом, не перебрался бы даже манёвренный лимузин

оберштурмбаннфюрера, не говоря уже о потрепанных полуторках с их дрожащими рессорами и непокорным сцеплением.

Альбус откинулся на кожаную спинку сиденья и уставился в окно. Поппи молчала; ее тревожное недоумение ощущалось подобно сгустившемуся грозовому облаку. Дамблдор постарался отрешиться от переживаний подруги, в очередной раз оглядывая лагерь.

После ночного «малого бунта», как окрестили попытку взять ворота эсэсовцы, кресты ломились от наживы для воронья. Некоторых расстреляли на месте, но тех, а кого удалось поймать живьем, даже не стали допрашивать — вешали на аппельплаце в назидание остальным. Окровавленное тряпье развевалось на ветру. Вокруг крестов кружили грозные черные птицы и вились мухи.

Гриндевальд рассеянно поднял голову, взглянул на окоченевшие трупы, равнодушно повел глазами и вновь уткнулся в записи. Поппи судорожно вздохнула и отвернулась, обнимая себя за плечи. Альбус покосился на подругу, но ничего не сказал.

В результате вчерашнего налета лагерь лишился четверти рабочего состава и дюжины охранников. Еще с два десятка страдали от мелких и не очень травм в ходе затянувшихся беспорядков. Альбус надеялся, что в городе они раздобудут перевязочные средства и антибиотики, потому что запасы медленно, но верно подходили к концу.

Лимузин медленно тащился по изрытой ямами дороге, объезжая особенно глубокие каверны. За ним гуськом ползли грузовики, водители которых курили, не слишком следя за дорогой. Людей в кузовах подбрасывало и трепало; они хватались за друг друга, стараясь не выпасть сами и не выронить выданный инструмент — за порчу подотчетного имущества можно было получить дубинкой по затылку от бригадиров.

Гриндевальд убрал книжку во внутренний карман мундира и опустил оконное стекло, тоже доставая портсигар. Закурил, лениво предложил сигареты водителю, но тот вежливо отказался, и оберштурмбаннфюрер меланхолично взъерошил волосы, затягиваясь горчащим дымом. Стряхнув наросший столбик пепла, Гриндевальд покосился в зеркало заднего вида и коротко ухмыльнулся на край губ. Усталость не обошла стороной и его, зачерняя глазницы акварелью; оберштурмбаннфюрер был гладко выбрит, застегнут на все пуговицы, но вместо привычной живости движения его приобрели томную скупость — так больные берегутся, испытывая сомнения в каждом своем шаге.

У оберштурмбаннфюрера вновь болела голова.

Альбус отметил это мимоходом, по привычке с профессиональным тщанием анализируя состояние Гриндевальда. Опустив ресницы, он украдкой вдохнул сизые клубы сигаретного дыма, подергивая все норовящий сползти с плеча воротник форменной куртки. После бессонных ночей Дамблдора всегда подмывало высмолить сигарету, другую. Но сейчас был не тот случай, да и прилюдно просить закурить у оберштурмбаннфюрера было как–то уж совсем чересчур. Гриндевальд может и не отказал бы, но Альбус бы точно чувствовал себя не в своей тарелке.

Поппи прижалась виском к прохладному стеклу и, кажется, задремала. По хорошей дороге до города было недалеко, но сейчас ползли медленно, петляя по-кроличьи. Солнце припекало Альбусу правый бок. Он поерзал, пытаясь устроить ноги, ниже сползая по сиденью. Гриндевальд вновь покосился на него в зеркало заднего вида, хмыкнул, в немой насмешке вскидывая брови, но промолчал.

У поворота рядом с пригорком, где пролесок редел и расступался, Фридрих неожиданно сбавил газ. Альбус, тоже успевший придремать, вскинулся, часто моргая. Он перегнулся через зазор между сиденьями и недоуменно уставился на приближающуюся толпу. В первый миг Дамблдор подумал, что это возвращаются бригады из города, но приглядевшись, осознал, что навстречу им идут в основном женщины.

— Беженцы, — с нескрываемым сочувствием в голосе выдохнул водитель.

Оберштурмбаннфюрер кивнул, чуть щуря раскосые глаза.

— Съезжай-ка на обочину, пропустим, — велел он.

Фридрих подчинился, вильнув носом лимузина в кювет, сминая высокие заросли подмаренника. Гриндевальд дождался, пока водитель заглушит мотор, и выбрался из машины, делая знак шоферам грузовиков притормозить и съехать с проторенной колеи.

Прислонившись к нагретому капоту, оберштурмбаннфюрер наблюдал за растянувшейся на полмили нестройной группой. Большую часть беженцев и впрямь составляли женщины. Они вели за собой детей, поддерживали под локти стариков. Двигались медленно и тяжело, как утомленный жарким зноем скот, возвращающийся с выпаса. На лицах застыло выражение обреченной беспомощности.

Альбус поставил сумку на сиденье и тоже выбрался на воздух. Осторожно обогнул лимузин и встал рядом с оберштурмбаннфюрером.

— Господин оберштурмбаннфюрер, куда они? — спросил тихо.

Гриндевальд скосил на него глаза и фыркнул. Обернулся, смерив Альбуса долгим взглядом, но все-таки соизволил ответить.

— На армейскую станцию. Еще надеются уехать, да только не выйдет.

— Почему? — не понял Альбус.

— Потому что сообщение перекрыто. Никто не пустит их на военные поезда, хоть ты костьми ляг. Развернут назад, — негромко произнес Гриндевальд, нагнулся и сорвал высокий пушистый колосок, зажимая его острыми зубами. — Теперь только военные поставки, пятьсот восемьдесят пятый. Никакой эвакуации не будет.

— Линию разбомбили? — осторожно уточнил Дамблдор.

Гриндевальд рассеянно кивнул, ничуть не удивленный его вопросом.

— Как только восстановят сообщение — пришлют новый этап, но вы сильно там не налегайте, они пойдут в лагеря уничтожения.

От того, как буднично оберштурмбаннфюрер об этом говорил, Альбуса передернуло. Он отступил, коснулся сладко пахнущих белых соцветий, пропуская цветочные венчики сквозь пальцы. Ариана любила собирать подмаренник, плести из него кривые венки, а потом развешивать их на карнизе в кухне. В жаркие дни солнце нагревало сухие бутоны, и по комнате разливался удушливо-сладкий аромат, от которого спирало дыхание.

Дамблдор однажды не выдержал, содрал с ниток все цветы и охапкой отнес на чердак. Случилось это незадолго до смерти матери. Они тогда разругались с Аберфортом в пух и прах, а сестрица проплакала весь вечер, запершись в своей комнате.

Альбус украдкой сорвал цветочный венчик и спрятал в карман. Терпкая пыльца окрасила ему пальцы, въедаясь в кожу травянистой сладостью.

Толпа меж тем приблизилась, первые беженцы потянулись мимо лимузина, даже не подняв головы. Кто-то нес в руках чемоданы и узелки с поклажей, катил тележки со спасенным скарбом, но большая часть шли просто так, держась друг за друга. Выглядели они не лучше этапированных, разве что поупитаннее, но те же потухшие лица, тот же подернутый пустотой затравленный взгляд и скорбь, заложившаяся ранними морщинами в уголках поникших ртов.

Погорельцы, потерявшие все.

Альбус скользил по ним взглядом: люди мелькали как за стеклом медленно вьющегося поезда, уносящего его вдаль, а их — оставляющего на перроне. Шли молча, даже дети не плакали, не капризничали и не пытались затевать обычной игры. Сейчас более всего они напоминали узников, и Альбус ощутил острый укол сочувствия к этим людям, потерявшим кров и, возможного, кого-то из близких.

Двояковыпуклая линза войны палила всех: и своих, и чужих, без разбора. Что они сотворили? Да ничего. Помышляли ли они зло, творили ли его собственными руками? Вряд ли. Однако же и их обязали заплатить сполна за то, что творили их отцы, мужья и братья. Такова жизнь: чужая ноша в любой момент могла стать твоею.

Альбус обернулся через плечо, глянул на застывших в кузовах заключенных. Все они молчали, огромными глазами провожая колонну. На лицах не было злорадства, а некоторые смотрели вслед утекающему людскому потоку с отчетливо читающимся сожалением.

А беженцы шли, тоскливо тянулись в низину — к далекой военной станции, — еще не зная, что ничего хорошего их там не ждет.

— Может, им сказать? — шепнул Альбус, придвигаясь к Гриндевальду так тесно, что ощутил исходящий от его рубашки запах парфюма и крепкого табака.

Оберштурмбаннфюрер хмыкнул, запрокидывая голову.

— А они поймут? Дойдет до них, думаешь? Нет. Зачем? Пусть идут. Когда идешь — легче, — пространно ответил он, щуря глаза.

От толпы вдруг отделилась тоненькая фигурка, метнулась в их сторону. Альбус не сразу, но узнал в подбежавшей женщине Клару — ту самую шлюху, которая когда-то давно, казалось, совсем в другой жизни прижгла ему руку сигаретой. Женщина выглядела просто ужасно. Половину лица ее закрывала грязная повязка, пропитавшаяся сукровицей, а кое-где и кровью. Волосы были опалены и коротко, неровно сострижены; платье все в разводах сажи. В руках у нее не было ни сумки, ни чемодана. Ногти были обломаны под корень, а кисти посечены глубокими царапинами.

— Господин оберштурмбаннфюрер! — каркнула женщина так хрипло, что Альбус вздрогнул. — Герр Гриндевальд! Геллерт… Пожалуйста, помогите мне!..

Оберштурмбаннфюрер склонил голову к плечу, хмурясь. И правда не узнал? С его-то феноменальной памятью и цепкостью мысли? Нет, скорее, решил поиграть как кот с мышью. И верно, Гриндевальд оглядел Клару с ног до головы и выпрямился, ступая ближе.

— Знакомое лицо… Все никак не припомню. Мы встречались, фройляйн?

— Фрау, — машинально поправил Альбус и сам же устыдился собственной черствости.

Женщина бросила на него быстрый взгляд, поджала губы, и вдруг упала перед оберштурмбаннфюрером на колени, цепляясь пальцами за подол его кителя. — Я — Клара! Вы знаете меня, герр Гриндевальд, знаете! — прохрипела она.

Некоторые люди из колонны отупело остановились, привлеченные звуком, и теперь без всякого выражения на лицах наблюдали развернувшуюся сцену. Кто-то хмурился, силясь понять, что происходит, те, кто посметливей, без особого энтузиазма сличали нашивки на отворотах формы. Оберштурмбаннфюрер рассеянно жевал травинку, не пытаясь отцепить чужие пальцы от своей одежды. На губах его играла тонкая, всепонимающая улыбка лукавого насмешника.

— Ах, да, точно! Припоминаю, — наконец смилостивился он, — Чем могу помочь, любезная фрау?

Из незакрытого повязкой глаза женщины потекли крупные слезы, но та их словно не замечала.

— Прошу вас, помогите мне. У меня дом… У меня муж… У меня ничего не осталось… Я сама едва выбралась из-под обломков… Прошу вас! — всхлипывая, шептала женщина, елозя сбитыми коленями по пыльной земле.

Дамблдор не выдержал, подошел и опустился перед ней на корточки. Клара перевела на него испуганный взгляд и отшатнулась, едва не падая навзничь в примятую траву.

— Позвольте, я осмотрю вашу рану? — попросил Альбус, осторожно, словно дикому животному, протягивая Кларе раскрытую ладонь. Женщина уставилась на него непонимающе, а потом кивнула, потянулась навстречу, но…

— Нет, — холодно велел Гриндевальд.

Альбус решительно вскинул голову.

— Это дело пяти минут, господин оберштурмбан…

— Нет, пятьсот восемьдесят пятый. Медикаменты — только для лагерной бригады. Отойдите от нее, — отрезал Гриндевальд. — А вы, любезная, идите. Поезд отходит ровно в двенадцать, опоздаете.

Клара медленно попятилась, бессильно шаря ладонями в пыли. Пошатнулась, не с первого раза грузно поднялась и машинально отряхнула грязный подол. Не спуская с Гриндевальда взгляда, она спиной назад шагнула на дорогу. Смахнула со щеки дорожку слез, лишь размазывая по коже грязь, и низко опустив голову, вернулась в строй.

Альбус проводил ее до поворота глазами и медленно выпрямился; обернулся к Гриндевальду.

— Это было жестоко, — прошептал он, все еще не веря, что это не очередная злая шутка, и что сейчас оберштурмбаннфюрер не развернет за Кларой водителя, повелев Дамблдору все-таки ее осмотреть. — Я всего лишь хотел сменить повязку. У нее может начаться заражение, и тогда…

— Тогда она умрет, верно? И что? Думаете, она поступила бы с вами по милости божьей или бросила умирать у обочины? Подумайте головой, пятьсот восемьдесят пятый. А еще, зарубите себе на носу: вы будете спасать только тех, кого я прикажу спасти. Ни больше, ни меньше, — равнодушно бросил Гриндевальд, сплевывая изжеванную травинку под ноги. — И садитесь уже в машину, нам нужно ехать.

— Вы же это не серьезно! — возмущенно выдохнул Альбус.

Геллерт помедлил, бросив на него взгляд из-за плеча.

— Абсолютно серьезно. Или вы намерены оспаривать мой приказ?

Дуэль взглядов Дамблдор проиграл, понурив голову. На негнущихся ногах он вернулся к машине, забрался в салон и оглушительно хлопнул дверью. Поппи вздрогнула и проснулась, испуганно заозиралась по сторонам.

— Альбус? Что?..

Дамблдор лишь покачал головой, вперив невидящий взгляд в светловолосый затылок Гриндевальда. Оберштурмбаннфюрер поднял стекло, выстучал незамысловатый ритм по краю рамы и с пугающим весельем в голосе произнес:

— Заводи, Фридрих.

XLVIII

На подъездах к городу бригады разделились. Две отослали в центр разбирать завалы, одну Гриндевальд забрал с собой на металлургический завод.

Пробирались окольными путями, петляя как зайцы, за которыми вослед пустили гончих. Альбусу уже приходилось видеть город после бомбежки, но он все равно каждый раз тревожно встряхивался, рыская взглядом по кучам обвалившейся кровли.

То тут, то там из-под завалов проглядывали останки того, что когда-то было людьми, теперь же превратившись в раздроблённую мясокостную массу. Улицы были присыпаны пеплом и известью точно снегом, и несмотря на жар раскаленного летнего солнца, Дамблдор ощущал, как по спине ползет холодный пот, пропитывая серую лагерную робу.

Очередной раз наткнувшись на густой завал в конце улицы,

оберштурмбаннфюрер не выдержал и приказал остановить машину. Вылез сам, осмотрел высокую кучу и велел разгружаться.

— Дальше пойдем пешком, — ответил он на невысказанный вопрос подошедшего надзирателя, ловко спрыгивая с насыпи. Эсэсовец кивнул и поспешил передать своим приказ командира. Люди начали выгружаться из грузовичка.

Под каблуками сапог оберштурмбаннфюрера хрустели мелкие камни, фарфоровое крошево расписных баварских тарелок и осколки хрустальной люстры, взрывом выметенной из чьей-то квартиры. Гриндевальд наклонился, подцепил уцелевшую стеклянную каплю за покореженное проволочное кольцо и покрутил на пальце. Полированные грани поймали солнечный луч, преломляя его на десяток радужных фракталов. Крохотные искорки-зайчики заскакали по обвалившимся стенам домов, спинам и схмуренным лицам людей.

Альбус, придерживая тяжелую сумку, растерянно остановился посреди улицы. Принюхался, уловив смрад разлагающихся трупов. При такой-то жаре неудивительно, что тела начали подплывать быстро. Поппи жалась к его боку, цепляясь за локоть, тревожно озираясь по сторонам. Дамблдор уже трижды пожалел, что взял ее с собой: от такой помощницы толку мало.

Гриндевальд о чем-то переговаривался с группой надзирателей. Рядом сиротливо отирались десятники и бригадиры, ожидая дальнейших распоряжений. Один из эсэсовцев развернул было карту, но оберштурмбаннфюрер подкатил глаза и хлопнул по ней ладонью.

— Убери, нам направо, через завал переберемся, и дальше чисто, Айхвальд проверял.

Лагерных построили по двое — прямо как на парад, невесело подумал Альбус, — и велели идти первыми. Оберштурмбаннфюрер и медики замыкали шествие. Гриндевальд, словно кот, рассеянно поигрывал подобранной стекляшкой, то пряча ее в кулаке, то зажимая между пальцами как увеличительное стекло, и глядя на солнце. Резные грани сыпали блики на его сосредоточенное лицо. Альбус держался рядом — изредка перепадало и ему; тогда он жмурился и отмахивался, словно и впрямь мог смахнуть солнечный луч с носа.

Из уцелевших домов опасливо выглядывали люди, провожая шеренгу заключенных беспокойными взглядами. В этой части города селились в основном рабочие да иммигранты, так что эсэсовцы оставались настороже.

Альбус рыскал взглядом из-под упавшей на глаза челки, придерживая норовящую оступиться на каждом камне Поппи под локоть.

Люди пытались разбирать завалы своими силами. В основном подростки и женщины, мужчин на улицах почти не было, разве что дряхлые старики и калеки. Они отрывались от своего занятия, провожали бригаду пленных ищущими взглядами, но Гриндевальд приказал не сбавлять шага и на вопросы не отвечать.

— Первостепенная задача — завод, — сухо велел он, пресекая любые разговоры.

Цеховые здания, сложенные из бурого кирпича, высились на окраине.

Подъездная площадка была завалена осколками, арматурой, кусками каменного крошева и стащенным сюда строительным мусором. Альбус еще на подходе ощутил смутно знакомый, вязко оседающий на языке, запах. Нахмурился, втягивая в себя воздух, и сухо закашлялся. Он узнал его — так пахло в университетской лаборатории на химико-биологическом факультете. Кислотосодержащие реактивы, используемые в производстве, медленно испарялись на открытом воздухе.

Оберштурмбаннфюрер покосился на него и фыркнул.

— Наденьте повязку, пятьсот восемьдесят пятый, — приказал Гриндевальд, вытаскивая из кармана марлевый платок.

Альбус не стал спорить и достал из сумки маску себе и Помфри.

— Где произошел взрыв? — спросил он хрипло: горло все еще драло от химикатов.

— В сталеплавильном цеху, — отозвался оберштурмбаннфюрер.

Альбус не до конца понимал, зачем Гриндевальд здесь, зачем поехал. Криденс когда-то говорил, что на заводе уже происходили чп и это не было чем-то из ряда вон, — кто-то постоянно получал травмы, котлы и печи взрывались, не выдерживая чрезмерной нагрузки, а станки отказывали, выходили из строя, калеча неквалифицированных рабочих; а уж после бомбежки стоило ожидать последствий. Альбус сомневался, что оберштурмбаннфюрер выезжал по каждому мало-мальски значимому поводу, по крайней мере, сам он не замечал, чтобы тот часто отлучался из лагеря. Так что изменилось сегодня?

— Внутрь вы не пойдете, разобьете импровизированный госпиталь здесь, — Гриндевальд махнул в сторону пустующих кирпичных бараков, которые раньше использовались как склад. Они почти не пострадали от огня и взрывов, лишь у близстоящего обвалились стена и часть крыши. С безветренной западной стороны медиков уже ждали десятка два раненых, которых успели извлечь из-под наскоро разобранных завалов.

Альбус, безмолвно принимая его правоту, потянул Поппи за собой. В цех сейчас соваться не стоило, там они никому не помогут, а сами отравятся ядовитыми испарениями.

Гриндевальд остался без интереса осматривать окрестности, меряя широкий двор шагами наискось. Форму его густо припорошило известью, на носы начищенных сапог налипла рыжая кирпичная пыль. Альбус поставил сумку, и велел Поппи заняться теми из раненых, что могли сидеть и говорить, а сам пошел к тяжелым и бессознательным, надеясь, что среди них никто не успел отдать богу душу.

Представшая перед ним картина живо напоминало о времени, проведенном в военном госпитале. Чего он тогда только не видел, но никогда бы не подумал, что вновь столкнется с серым ликом массовой смерти, но уже не на поле боевых действий.

В полевом госпитале у Альбуса включались защитные рефлексы, а сострадание, наоборот, отключалось; он жил и работал исключительно на вбитых в подкорку инстинктах, не позволяя себе проникаться сочувствием к мертвым и умирающим. Хотя бы потому, что пациенты его сменялись так быстро, что не всегда Дамблдор запоминал их лица, не говоря уже об именах.

Когда за спиной речитативом строчили пулеметы, а линия фронта билась и дрожала в ритм пульсу сотен сердец; трупы стаскивали в суглинок на поживу воронью, не в силах даже прикопать нормально; когда поспать удавалось от силы пару часов в сутки, а все остальное время приходилось принимать судьбоносные решения, кого оперировать, а кого оставить умирать с вывороченными наружу кишками, задыхаясь от боли, потому что

обезболивающего не хватало даже живым; когда, казалось, что вместо пота от перенапряжения на висках выступала собственная кровь, а руки начинали трястись так, что ланцет прыгал и дрожал в судорожно сжатых пальцах как детская игрушка; когда стоило лишь на миг смежить веки и приходил не сон, а обморочные алые вспышки, а головная боль становилась постоянным спутником…

Тогда уже становилось не до сантиментов.

Но сейчас, здесь, в относительной тишине и почти безопасности, вновь столкнувшись хоть и с опосредованным, но вящем уродством войны, Альбус застыл, не в силах извлечь из себя на живую захлестнувшие душу чувства.

Он смотрел на опаленных жаром людей, с вывернутыми, раздробленными, оторванными конечностями, пробитыми головами и размозженными лицами, и не знал, с чего начать.

Но руки помнили, действуя далеко вперед сознания.

Альбус потерялся в бесконечном внутреннем оцепенении, пока ладони его споро накладывали жгуты, промывали, бинтовали, отсекая оторванные сухожилья и некротически-обожженные ткани, правя кости и вывернутые суставы, накладывая шины, повязки, раз за разом отыскивая западающие вены на худых, изувеченных тяжелой работой предплечьях, пытаясь облегчить агонию, отсрочить конец, выцапать из лап Смерти едва тлеющий огонек еще одной никчемной жизни.

А из раскуроченного цехового зева мертвецов все прибывало и прибывало. Живых было немного, и Альбус, отстраненно ужаснувшись неясно откуда взявшемуся ледяному равнодушию, облегченно вздыхал каждый раз, когда пальцы его не нащупывали биения пульса под скованными судорогой посмертия прокопченными мускулами.

Трупы или то, что от них осталось, складывали поодаль, но так близко к живым, что при должном желании их можно было валить в одну большую поганую кучу. Обугленные остовы тел больше всего напоминали целлулоидных пупсов, опаленных над свечкой; ничего человеческого в них уже не осталось. К смраду раскаленного металла, химикатов, крови и бетонной пыли, примешался затхлый дух разорванных потрохов и сладость горелой плоти.

Альбус разогнулся и с удивлением осознал, что солнце перевалило зенит и медленно катится к западу. По внутренним ощущениям не прошло и часа, но спина настойчиво подсказывала, что стоило взять перерыв.

Да и раненые почти кончились. Теперь из-под завалов выгребали тела или части тел: руки, ноги, головы. Как будто что-то запасное, ненужное, кукольное. Составные части «человеков», раскиданные тут и там в слепой муке божественного гнева.

Всех, кто еще мог быть жив, достали, выложили под равнодушным солнцем, позволив в последний раз увидеть низкое, картонно-синее небо в пестром штрих пунктире наползающих с востока грозовых облаков.

Надзиратели и кое-кто из бригадиров собрались на перекур. Дамблдор проверил наложенные Поппи повязки, кивнул, принимая работу, и бессильно стек на землю, срывая с лица марлевую маску. Она почти не спасала от вони, зато ужасно мешала дышать. Пот катился градом, волосы на затылке слиплись по ощущениям в один неопрятный ком. Будь подлиннее — такой колтун только резать. Дамблдор впервые порадовался, что в лагере не разрешали отпускать кос. Руки у него дрожали, и сколько бы он ни протирал их спиртом, траурная кайма из сажи и чужой крови накрепко забилась под ногти и в мелкие складки внутренней стороны ладоней.

Откуда-то появился Гриндевальд, в обыденности своей возникнув на горизонте как черт из табакерки. С растрепанными, перепачканными сажей волосами, он стремительно пронесся через кое-как расчищенный двор, и остановился напротив Дамблдора.

— Вставай! — велел он, неожиданно переходя на подзабытое «ты». А когда Альбус не пошевелился, не в силах даже моргнуть от сковавшей тело усталости, вдруг крепко ухватил за руку и без труда вздернул на ноги. Дамблдор пошатнулся, машинально хватаясь за его плечо, и оберштурмбаннфюрер придержал, на миг крепко прижимая к своему горячему жилистому боку. — Стоять можешь? Тогда пошли.

И потянул Альбус за собой, сжимая запястье в цепкой хватке. Поппи проводила их взглядом, неловко порываясь подняться следом, но Дамблдор сделал ей упреждающий жест, едва поспевая за спешно несущимся куда-то как вихрь оберштурмбаннфюрером.

Они нырнули в наскоро расчищенный проход, укрепленный временными балками, проскальзывая в заваленный крошевом и покореженными станкам цех. Альбус оступился на подвернувшейся под каблук шестерне, и Гриндевальд, опомнившись, разжал хватку. Дамблдор с усилием брел через завалы, заметно поотстав. Оберштурмбаннфюрер терпеливо ожидал его в самого конце длинного зева цеха сборки, а когда Альбус наконец поравнялся с ним, тяжело дыша, указал на огромную прореху в потолке.

Часть крыши провисла под тяжестью разрушенного каркаса, пол был усеян крупными осколками кирпича и погнутой арматурой. Покореженные, перевернутые столы, в щепы разбитая мебель, были стащены к стенам; на полу остались лишь скрученные конвейерные ленты, которые были слишком тяжелы, чтобы вынести их наружу, и густая лужа выгоревшего мазута.

Здесь остро пахло окалиной, горелой машинной смазкой и металлом. Воздух был душный и сухой, мелкая железистая пыль витала в нем, кружась и танцуя на свету. Пожар уже потушили, но огонь наглухо прокоптил стены, и казалось, будто кто-то случайно выкрасил их черной, искрящейся как звездное небо, тушью.

Альбус прижал марлю к лицу, непонимающе озираясь.

Почему они остановились?

— Видишь? — нетерпеливо спросил Гриндевальд, тряхнув волосами.

Альбус покачал головой, потом заторможено кивнул. Да, он видел. Дыру в потолке, куда упал снаряд, обрушенную кровлю и последствия пожара. Но и все на этом. Что он должен был здесь увидеть?..

Гриндевальд раздраженно подкатил глаза. Развернулся на каблуках и пошел дальше, ловко перебираясь через завалы. Альбус такой грацией похвастаться не мог и немного отстал. Оберштурмбаннфюрер, теперь терпеливо дожидаясь, провел его узким коридором, соединяющим два помещения между собой, и они оказались в плавильном цеху. Здесь все выглядело еще плачевнее.

Казалось, тут рвануло сразу несколько фугасных снарядов, заряженных стальной дробиной. Стены устояли, но глубокие рытвины в необлицованном кирпиче пропускали солнечный свет точно огромное решето. Пылинки вспархивали в его лучах, искрясь и мерцая, будто россыпь мелких бриллиантов. Эта пасторальная умиротворяющая картина никак не вязалась с уродливой начинкой из оплавленного жаром камня и застывшего металла.

Внутри почти ничего не сохранилось. И трупы, как заметил Альбус, отсюда еще не убирали. Смердело здесь меньше, но от ужасного, распаляющего внутренности, запаха жареного мяса хотелось блевать, а желудок, против всех человеческих догм, сжимало и выкручивало в голодном спазме.

Альбус прижал запястье к губам, резко и часто вздыхая.

— Видишь? — вновь спросил оберштурмбаннфюрер, оборачиваясь через плечо.

Дамблдор помотал головой. Ни черта он не видел, кроме огромной братской могилы. Гриндевальд досадливо прицыкнул языком, а потом в каком-то изуверском порыве раздраженно подбил мыском сапога осколок кирпича. Тот, подпрыгнув, завертелся по полу, и остановился, ударившись о чью-то обугленную руку.

Дамблдор понял, что больше не может это выносить. Он согнулся, зажимая марлевую маску в кулаке, и изверг из себя скудный завтрак, сотрясаясь в выворачивающих мышцы спазмах. На лбу выступила испарина, к которой тут же налипла густая, спутавшаяся от пыли, челка. Альбус отодвинулся, бессильно опустился на грязный пол, пытаясь успокоить пустотелые судороги, сжимающие желудок. Перед глазами мерцали разноцветные мошки, словно цветные стекляшки в детском калейдоскопе.

Гриндевальд подошел и протянул ему чистый платок. Альбус повел полубезумными глазами, осторожно схватился за его пальцы. Оберштурмбаннфюрер помог ему подняться, с незнакомой нежностью придержав за плечи. Дамблдор отер рот, сглотнул горькую слюну и закрыл глаза.

— Пойдем отсюда, — как сквозь вату услышал он хриплый голос Гриндевальда, и подчинился его рукам раньше, чем осознал, что его куда-то ведут.

Они вышли наружу. Альбус жадно дышал, не в силах насытиться: после цеховой вони, пропитанный гарью воздух казался ему чистейшим горным ветерком. Оберштурмбаннфюрер встал так, чтобы закрывать его от прямых солнечных лучей и любопытных взглядов охраны и вдруг коснулся пальцами его горла, надавил, огладил чуть выше воротника лагерной робы, словно смахнул налипшую соринку. Альбус дрогнул ресницами и застыл, прошитый пониманием.

Но Гриндевальд уже отступил, не сказав ни слова и напоследок рассеянно тронул горячей ладонью промеж лопаток. Отвернулся, щелкнул портсигаром и протянул Альбусу уже зажжённую сигарету. Дамблдор принял ее, но сил хватило лишь на благодарный кивок. Горьковатый вкус табака немного перебил привкус желчи, заставив тошноту отступить. От мысли, что

оберштурмбаннфюрер раскуривал ее сам, что фильтра касались чужие губы, стало до странного не по себе.

— Я все еще не понимаю, что вы хотели мне показать, — прохрипел Дамблдор, кое-как восстановив дыхание.

Оберштурмбаннфюрер развернул его за плечо как куклу, отнял платок и принялся неторопливо стирать чистым уголком следы сажи с бескровной альбусовой щеки.

— Взрыв в плавильном цеху: он внутренний, не внешний. Это ясно по площади и характеру разрушений. Понял теперь?

Альбус отупело кивнул, хмуря брови. Потом вздрогнул, выронил сигарету, перехватывая оберштурмбаннфюрера за запястье, и сжал пальцы так, что вокруг ногтей проступила циановая белизна.

— Так это не бомбежка! Это был…

— Да, — кивнул Гриндевальд, криво улыбаясь, — Саботаж. Это был саботаж.

Дамблдор открыл было рот, чтобы ответить, но в этот миг единственная уцелевшая сирена на покосившейся крыше столовой ожила и завыла.

Chapter 16

 

               

XLIX

Сирена выла, то прерываясь на хрипящую рябь, то набирая обороты. Из цеха, как просо из прорванного мешка, посыпались лагерники, бешено озираясь. Аузиры и бригадиры кукольно застыли, обращая побледневшие лица к Гриндевальду, который должен был решить их судьбу. Эсэсовцы явно нервничали, рыская взглядами по округе. Никто не хотел умирать под сыплющимися с неба бомбами, но и оставлять подневольных без приказа командира — за такое можно было лишиться не только погонов, но и головы.

Альбус, заслышав приближающийся гул, запрокинул лицо. Ночью бомбардировщики были лишь тенями на черном полотне неба, но теперь их резкие птичьи силуэты стремительно приближались, оставляя за собой белесый след.

Оберштурмбаннфюрер тоже уставился вверх, сморгнул и грубовато толкнул Дамблдора в плечо.

— Все в бомбоубежище. Тащите раненых! — громко крикнул он остальным.

И началась настоящая свалка.

Дамблдор подбежал к Поппи, поднимая ее с грязной земли. Подхватив под локоть и почти взвалив подругу на плечо, он устремился в узкий просвет между домами, к рабочей столовой. К спуску в бункер уже стекались люди из близлежащих домов, но военные расталкивали гражданских, спеша набиться внутрь и оставить местечко своим.

Альбус замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Поппи требовательно дернула его за рукав, заглянула в лицо с тихой мольбой, и он выпустил ее локоть, подталкивая женщину по ступенькам. Дамблдор обернулся к Гриндевальду, который все еще стоял на хорошо просматриваемом пятачке земли перед складами, провожая глазами отстающих. Встретившись взглядом с Дамблдором, он криво усмехнулся и неспешно пошел вперед.

Налетевший ветер растрепал густые светлые кудри. Альбус застыл, пожирая глазами эту странную картину, не в силах сделать ни вдоха. Отчего-то жизненно важным казалось, чтобы оберштурмбаннфюрер успел, и Дамблдор как в детстве загадал на глупую примету, поднимая с дороги камешек. Подкинул и поймал, а потом швырнул в сторону, цепляясь за осколок взглядом: сколько раз обернется и где затихнет?

Сквозь вой и беспокойные окрики людей, он отчетливо слышал чужие шаги: они бились внутри его гулкого черепа, расходясь эхом в пустоте, как если бы все другие звуки приглушили, выкрутив на минимум рычаг громкости; отвратительно неторопливые, точно оберштурмбаннфюрер совершал променад по набережной под мирным небом, а не спешил в бункер, спасаясь от близкой смерти.

Шаги замерли за спиной. Дамблдор не обернулся. Громыхающие железные

птицы подбирались к окраинам города. Первые снаряды уже летели к земле.

— Чего застыл? Спускайся, — с усмешкой велел Гриндевальд, бесцеремонно хватая Альбуса за руку и стаскивая по выщербленным временем и бомбежками ступеням. Забросив его в густую подвальную тьму, оберштурмбаннфюрер вместе с одним из солдатов захлопнули тяжелую стальную дверь и повернули засов.

Внутри было темно и сыро. Аварийный свет не работал, и Альбус, вновь лишившись зрения, застыл, вжимаясь спиной в прохладную стену. Он слышал позади себя частое, тревожное дыхание десятков людей, тихие стоны раненых; где-то вдалеке капала вода и ветер гудел в вентиляционных шахтах.

Люди беспокойно затаились, отхлынув как можно дальше от входа. Каждый спешил забраться поглубже, словно там, в темноте подвального мешка, нашелся бы на их долю самый безопасный угол. Первый удар сотряс землю, заставив многорукую многоглазую человеческую химеру синхронно охнуть. В глубине каменной клети вспорхнул и закатился детский плач. На ребенка шикнули, словно пилоты могли услышать далекий звук и прийти на его зов.

Чиркнула спичка и крохотный огонек разрезал кромешный мрак, заставив Альбуса зажмуриться — столь ярким он показался. Дамблдор успел увидеть в отблесках алого пламени резкий профиль Гриндевальда, глядящего куда-то в сторону, а потом спичка с шипением погасла, отпечатав образ на изнанке век.

Прохладные пальцы коснулись его ладони, и Дамблдор усилием воли заставил себя не шарахнуться в сторону. Ощутив знакомый запах табака, пота и парфюма, он разом расслабился, вцепляясь в чужую руку. Оберштурмбаннфюрер вжал его лопатками в грубую каменную кладку, отгораживая от умирающего мира за порогом. Альбус, повинуясь порыву, вдруг подался навстречу, и уткнулся влажным лбом в чужое плечо.

Ладонь Гриндевальда опустилась на его пояс, сжимая грязную ткань робы. Альбус чувствовал, как напряжены чужие плечи: оберштурмбаннфюрер застыл, будто каменная статуя, казалось, даже не дыша. Дамблдор тревожно прислушался, медленно скользнул пальцами по его груди, успокоив ладонь поверх распахнутого кителя слева. Гриндевальд рвано вздохнул; сердце в его груди било быстро и яростно.

Альбус понял, что лихорадочно дрожит, сжимая челюсти. От оберштурмбаннфюрера исходило мерное тепло как от крохотного свечного огонька, к которому тянешься в бесплодной попытке согреться.

Стены бункера сотрясались, с потолка на головы собравшимся сыпало бетонной крошкой и земляным сором. Дамблдор застыл, прислушиваясь к звукам снаружи, но за приглушенной толстыми каменными стенами какофонией надрывающейся сирены и глухих ударов авианалета остальной мир терялся, отступая за завесу, словно его никогда не существовало вовсе.

— Тебе страшно, пятьсот восемьдесят пятый? — шепот обжег выдохом горло. Голос Гриндевальда звучал с вкрадчивой хрипотцой, и Альбус никак не мог считать интонации в темноте, не видя выражение чужого лица. Беспокойство плеснулось внутри холодом, подкрасив изнанку век ледяной синевой. Дамблдору казалось, что от ответа на этот вопрос зависит его судьба — чувство было сродни тому, что он испытал, выходя за Криденса против Аннербаха.

Альбус вскинул голову, забывшись, и слепо моргнул. Ладонь на чужой груди конвульсивно сжалась, захватывая жесткое сукно в кулак. Он молчал должно быть слишком долго, и оберштурмбаннфюреру надоело ждать.

— Мать пела колыбельную в детстве, когда мне снились кошмары, — обронил Гриндевальд отстраненно и тускло, как сноходец, бормочущий в забвении несвязную ересь.

Пожалуйста, не надо, — хотел взмолиться Дамблдор, но оберштурмбаннфюрер придвинулся теснее, хотя, казалось теснее просто некуда, и тихо запел. Его хриплый, глубокий голос иглами боли впивался Дамблдору в виски, заставляя рвано хватать ртом воздух, задыхаясь и вздрагивая. И в противовес этому Гриндевальд все больше застывал, точно вся его внутренняя сила перетекала по цепочке прямо Альбусу в сердце, а сам он выстывал изнутри, обрастая панцирной коркой.

Они стояли в отдалении от остальных; за стенами бункера с грохотом рвались снаряды. Вековая каменная кладка дрожала и потрескивала, грозя просесть людям на головы. Мира вокруг не существовало, лишь прерывистое дыхание оберштурмбаннфюрера языками пламени касалось кожи, заставляя Альбуса сжиматься, все неистовей вцепляясь в единственную опору.

Паника отступала медленно, разжимала озлобленные зубы. Дамблдор прерывисто выдохнул, облизывая губы, и запрокинул голову, скользнув отогревшейся ладонью на чужое плечо. Завитки мягких волос за ушами защекотали кожу. Альбус трепетно коснулся их — самыми кончиками пальцев, — а потом, окончательно осмелев, обхватил чужой затылок всей полнотой ладони, чувствуя, как по телу оберштурмбаннфюрера катятся волны дрожи.

— Вам тоже страшно? — спросил он, стремясь оборвать ввинчивающий в виски хриплый шепот.

Гриндевальд пораженно застыл, а потом усмехнулся; в кромешной тьме отзвук этой злой гримасы показался Дамблдору ярче и живее, чем все, что было до.

— Нет. Я не боюсь смерти, — шепнул оберштурмбаннфюрер.

Альбус ощутил прикосновение к подбородку; твердая, слегка шероховатая подушечка коснулась уголка его губ, надавила, смазано прошлась по коже до угла челюсти. Дамблдор застыл, придержав дыхание, то ли боясь спугнуть неожиданное касание, то ли тревожась, что оно вообще случилось и не зная, как на это реагировать. Гриндевальд явственно усмехнулся его замешательству и убрал руку.

— А чего же вы тогда боитесь? — порывисто спросил Альбус, разбивая миг их странного единения, уверенный, что ему ответят, возможно, впервые ответят честно и без всякой насмешки.

— Того же, чего и ты, — помедлив, с отчетливым отвращением произнес Гриндевальд, — Жизни.

L

Назад собирались в оглушительном молчании.

Гриндевальд вел себя непривычно беспокойно. Всю обратную дорогу он кидал нетерпеливые взгляды за окно, и стоило огням лагеря замаячить на горизонте, и вовсе попросил шофера прибавить газу.

Альбус, сидящий на заднем сиденье, не знал, куда деть руки, прижимая к себе пустую сумку. Остатки медикаментов он оставил Поппи, а та в свою очередь выразила желание вернуться вместе с рабочей бригадой. Оберштурмбаннфюрер не возражал, Альбусу показалось, что он и вовсе потерял к расчистке завода интерес, увлеченный чем-то. Уже то, как решительно он оповестил, что они уезжают, едва лишь взрывы затихли и дверь бункера поддалась, с дьявольским скрежетом отворяясь; ни медля ни секунды, словно спеша на пожар.

Что за мысли там бродили, Дамблдор судить не брался: любая идея

Гриндевальда была неожиданной и разрушительно-обескураживающей, это он успел уяснить на практике. Поэтому предпочел помалкивать, возвращаясь в машину.

Они лавировали по разрушенному, нарывавшему как свежая рана, городу медлительно, словно неповоротливое животное, устало бредущее на водопой. Альбус рассеянно отметил, что вторая бомбежка прошлась по касательной, не причинив разительных разрушений. Упреждение, а не настоящая ярость. Попытка напомнить о третьей стороне, вновь вступившей в войну?

Западный фронт вновь открыт. Дамблдор продолжал крутить эту мысль, глядя в сгущающиеся летние сумерки. День прошел, а он в беспокойстве своем не заметил. Все тело ныло от напряжения, руки дрожали, а еще ужасно хотелось есть. Альбус сглотнул постную слюну и впился взглядом в светловолосый затылок Гриндевальда, нетерпеливо поглядывающего на часы.

В тусклом свете салона блеснула гравировка на крышке: две сплетенные литеры «Г.Г.» и дракон, обвивающий их длинным шипастым хвостом. Точно такая же гравировка была на портсигаре. Комплект? Альбус отвлеченно подумал о том, что должно быть эти изящные вещицы оберштурмбаннфюрер получил в подарок — но от кого? От отца к сыну?

По мелким, не заметным беглому взгляду деталям, складывался очень интересный портрет. У Альбуса неожиданно нашлось время, чтобы над ним поразмыслить. Несомненно, Геллерт Гриндевальд происходил из обеспеченной, имеющей вес семьи. Австриец, не боящийся заявить, что он именно австриец, а не германец, как прочие. И в то же время, напрочь лишенный привычной нуворишам спеси и желания выставить свой статус на показ. Старая аристократия?

Альбус досадливо закусил губу, обкатывая эту мысль. Неоднозначность нрава оберштурмбаннфюрера раздражала и подспудно восхищала его. Такого человека непросто терпеть рядом. Гриндевальд не производил впечатление того, кто покорно поддается на пропаганду, а значит, продолжал вовсю думать своим умом. Закрытый, холодный, демонстрирующий исключительную властность и агрессию на показ. Те, кто принимал его эмоциональность за живость и ясность нрава, сильно заблуждались.

Оставался единственный вопрос: зачем такой человек, как он, пошел в армию? А Дамблдор отчего-то не сомневался, что это было его решение, а не навязчивое влияние кого-то из старших. Если этот саморазрушительный порыв был вызван чем-то извне, то чем же?..

Ответов не было. Альбус поймал себя на том, что продолжает мерить мир по своим личным меркам, и досадливо вздохнул. Гриндевальд, взвинченный до предела, обернулся, скалясь на край губ.

— Что, жалеешь, что город уцелел, пятьсот восемьдесят пятый? — обронил ядовито.

Дамблдор так опешил неожиданному выпаду, что вытаращился на оберштурмбаннфюрера приоткрыв рот. Моргнул и нахмурился, поджимая губы. Уж он-то был последним человеком, кого стоило подозревать в подобном малодушии, и Гриндевальд прекрасно это знал, но бил ровно туда, где видел мякотку.

Альбусу вдруг до одури захотелось отчитать его как расшалившегося ребенка, но, во-первых, это не имело никакого смысла, а, во-вторых, принесло бы больше проблем, чем секундное удовлетворение. Он промолчал, отворачиваясь, вперив невидящий взгляд в окно.

Но Гриндевальд не унимался, он словно задался целью довести Дамблдора до вспышки, вытянуть наружу кипящий клубок эмоций, спрятанный глубоко внутри.

— Или, быть может, сетуешь на то, что мне на голову не перепало кары божьей? Ты, кстати, веришь в Бога? Выглядишь так, словно способен на подобную глупость, — кивнул оберштурмбаннфюрер, цепляясь за спинку сидения. Альбус скосил на него глаза, напарываясь взглядом за эти белые тонкие пальцы — удивительно сильные, стальные. Вокруг вытянутых ногтевых лунок в испещренных заломах кожи залегла патина гари. Вымыть ее теперь дочиста — та еще задачка. Дамблдор опустил взгляд на собственные руки; сжал и разжал кулаки. От Гриндевальда этого не укрылось.

— У тебя ладони дрожат как у пьяницы, — веселясь, заметил он, и вдруг потянулся через просвет сидений, хватая Альбусу за запястье. Дамблдор вздрогнул — первым порывом было уйти, вывернуться, отдернуть руку, — но оберштурмбаннфюрер уже окольцевал его руку, расправляя пальцы.

Прикосновение обожгло раскаленным ударом куда-то под ребра. Альбус поймал себя на мысли, что сегодня их слишком много между ними. Невыносимо, унизительно много. Гриндевальд словно задался целью показать (доказать?) ему что-то, а Дамблдор никак не мог взять в толк, что именно.

Остро вспомнился вечер накануне. Горячий шепот Генри, его жадные руки. Альбус потянулся свободной ладонью к воротнику робы, в интуитивном желании прикрыться. Оберштурмбаннфюрер хмыкнул, не поднимая глаз.

— Удивительное ты создание, Альбус, — собственное имя произнесенное такие томным, доверительным тоном подняло в груди Дамблдора волну тревоги, граничащей с паникой. Он распахнул глаза, уставившись на оберштурмбаннфюрера, не моргая. Ладонь в чужом хвате закостенела, но Гриндевальд словно бы не заметил, продолжая ощупью изучать сбитые костяшки. — Удивительное, тут без шуток. Талантливый и с виду умный. Красивый даже, хотя не мне о том судить. Умеющий приспособиться в рамках собственных гибких принципов. Тебе шкура не жмет?

Альбус потрясенно хлопнул ресницами, напоровшись на ледяной взгляд оберштурмбаннфюрера. На дне чужих остановившихся зрачков плескалось звериное бешенство. Дамблдор оцепенел, а осознание — как удар под дых, — запаздывало на два толчка сердца. Гриндевальд не томился бесплодным ожиданием, как ребенок в Рождественское утро, он ждал чего-то определенного, чего-то, что перевернет очередную карту рубашкой вниз или собьет фигуру с доски. Он ждал, когда сам может сделать ход, и ужас этого момента был так близок, что у Альбуса волоски на загривке встали дыбом.

Чего вы добиваетесь?! — захотелось крикнуть ему прямо в эту скотскую улыбку. Зачем играете с людьми, словно их жизни ничего не значат?!

Но дело было совсем не в людях, верно? Стоило прекратить лгать самому себе.

Дело было только в нем, в нем самом, и в его уязвленной гордости, которая, как это не удивительно, оказывается все это время пряталась там, в глубине, под завалами гибельного храма чести, совести и морали. Таилась на дне, выживая на подножье, питаясь обрывками того, что когда-то составляло костяк «хорошего парня Альбуса Дамблдора», а теперь гнильем расползалось под пальцами и вспенивалось плесенью на разрыв.

— Иногда твоя глупость меня развлекает, — как ни в чем не бывало продолжил Гриндевальд, сжимая его пальцы в горсти так, что Альбус беззвучно застонал от прошившей руку боли, — Иногда — бесит. А иногда, не поверишь, почти умиляет. Ты очень сложная головоломка, пятьсот восемьдесят пятый, словно Кодекс Копиале^[63], а я такое страсть как люблю.

Альбус не был уверен, чем закончилась бы эта сцена, если бы вдруг не ожил Фридрих, размыкая цепь их странного наэлектризованного взаимодействия. Мужчина резко притормозил машину, включая дальний свет, высвечивая смятое разнотравье, ползущее по обочине, и обернулся к оберштурмбаннфюреру, хмурясь.

— Герр Гриндевальд, там что-то неладно, — пробормотал он.

До лагеря по прямой оставалось меньше километра. Альбус выглянул в окно и с немым удивлением осознал, что шофер прав. То, что издали он принял за прожекторы, оказалось заревом пожара. Дамблдор укорил себя за столь глупую ошибку, подбираясь. Гриндевальд распахнул дверь, выскочил наружу и вгляделся в лиловые, подкрашенные алым сумерки, щуря глаза.

— Вот оно, — прошептал он с тихим восторгом, обращаясь лишь к самому себе, и широко, яростно усмехнулся, оскалив зубы, — Допрыгались, голубчики.

И решительно стукнул костяшками по стеклу со стороны Альбуса:

— Вылезай из машины, пятьсот восемьдесят пятый. А ты, Фридрих, поезжай, можешь быть свободен. Дальше пойдем пешком.

Дамблдор замешкался, не с первого раза совладав с собственным ногами. Тело гудело, к тревоге теперь примешивалось волнение. Нетерпение Гриндевальда сулило Альбусу лишь проблемы. Оберштурмбаннфюрер что-то знал, ждал чегото и это наконец случилось. Сколько будет жертв после сегодняшней ночи и дадут ли Альбусу возможность хоть что-то исправить?

Это была странная мысль, и Дамблдор резко оборвал себя, выбираясь в ночную прохладу. Налетевший ветер принес с собой едкий запах дыма и пороха. Альбус сглотнул вяжущую рот слюну и повел глазами, уставившись на Гриндевальда. Выглядел оберштурмбаннфюрер так, словно никак не мог дождаться возможности пронестись разрушительной бурей над вверенной ему территорией. Бурей, призванной карать неугодных.

— Чего вы медлите? — резко спросил оберштурмбаннфюрер, подаваясь к Дамблдору и хватая его за рукав робы.

Он то сбивался на фамильярное «ты» вполне уместное в их ситуации начальник-подчиненный, то вновь принимался выкать, вгоняя Альбуса в состояние отупляющего недоумения. Гриндевальду до его смущений было как до луны: он волоком потащил Дамблдора за собой, крепко сжав руку повыше локтя. Альбус, спотыкаясь и прихрамывая, старался не отставать, но даже некрутой почти без уклона подъем на пригорок дался ему тяжело: дыхание сбивалось, рвалось из груди отчаянными одышливыми хрипами, а перед глазами прыгали обморочные мушки.

Кажется, он переоценил свою выносливость и состояние или изрядно надышался отравляющими реагентами там, в разрушенном заводском цеху. Да и ел Альбус в последний раз ранним утренним часом, а потом выблевал то, что осталось, и теперь желудок терзало голодной тошнотой.

Огни лагеря расплывались перед глазами, обрастая ангельскими нимбами. Левый бок все сильнее кололо, но Гриндевальд не сбавлял темпа. Он шагнул к воротам, рявкнув что-то на немецком — за шумом в ушах Альбус не разобрал, что, — но охрана, вскинувшая было винтовки, узнала начальство и замерла в беспокойном удивлении.

Западные ворота оказались распахнуты настежь. Вокруг них живым кольцом сгрудились солдаты и канцелярские, никак не меньше двадцати человек. Гриндевальд тут же поспешил к ним, наконец выпустив руку Альбуса из хватки.

Дамблдор, вдруг ощутив себя ребенком, оставленным без надзора, вскинул голову, пользуясь случаем перевести дух, и вгляделся в алое марево, полыхающее левее, где находились склады и котельная. До него долетали обрывки разговоров: «бомба», «…восточный угол» и «…жертвы». Жертвами, конечно, числился офицерский состав, но Альбус все еще не понимал, что же тут произошло.

Гриндевальд слушал спутанный доклад с непроницаемым лицом, но с такого расстояния Альбус заметил, как заострились его скулы и затрепетали тонкие, удивительное сильные пальцы. Будто оберштурмбаннфюрер подыскивал жертву, которой первой вцепится в глотку. Солдаты смотрели на него с такой беспомощностью, точно ожидали, что герр Гриндевальд по мановенью волшебной палочки решит все их проблемы, одним своим появлением повернет время вспять.

Дамблдор сделал короткий шаг к ним — и в его сторону тут же вскинули оружие, но оберштурмбаннфюрер, не отрывая цепкого взгляда от чужого лица,

рассеянно взмахнул рукой, мол, пропустите. Альбус осторожно шагнул ближе и едва не вскрикнул, когда навстречу Гриндевальду откуда-то из темноты выскочил растрепанный герр Абернети.

В распахнутом мундире, с абсолютным хаосом на голове и мазком крови на скуле он был совсем не похож на себя. Его бледное лицо мелко подергивалось, а левое веко низко опустилось в невротическом спазме, почти полностью закрывая глаз. Он схватил оберштурмбаннфюрера за руку, с удивительной силой потянул на себя.

Гриндевальд выдохнул ему навстречу одно лишь слово:

— Что?

— П-прорыв периметра, — заикаясь, проблеял Рихард.

Альбусу показалось, что сейчас тот грохнется в обморок, так коменданта шатало. Но оберштурмбаннфюрер схватил его за плечи и решительно встряхнул. Голова у герра Абернети мотнулась, зализанная челка косыми перьями ссыпалась на глаза, а сам он тихо охнул и бессильно замахал руками.

— Уже знаю. Кто? — резко спросил Гриндевальд, и Альбус осознал, в каком он бешенстве.

— Генри Поттер, — прошептал комендант, закрываясь руками, словно оберштурмбаннфюрер действительно мог его ударить. Впрочем, Альбус не брался судить, он еще никогда не видел герра Гриндевальда настолько не в себе.

— У вас было одно задание! Одно, блять! — рявкнул Гриндевальд, отталкивая Рихарда от себя. Часовые как по отмашке отступили следом, испуганно переглядываясь. Сплюнув под ноги, оберштурмбаннфюрер потянулся за люгером, проверил обойму и взвел предохранитель. — Найти. Послать за ним отряд. Они не могли уйти далеко. Сколько человек?

Отрывистые, короткие вопросы. Дамблдор застыл, молясь, чтобы о его присутствии не вспомнили, но Гриндевальду явно было не до того.

— П-пятеро, — отозвался Абернети, осоловелыми глазами следя за тем, как трепещет оружие в чужих пальцах. — Но Геллерт… Это не…

— Что еще?! — рявкнул оберштурмбаннфюрер, разворачиваясь на каблуках.

Рихард вдруг произнес абсолютно лишенным эмоций голосом, словно разом утратив всю человечность.

— Винда мертва.

По окаменевшему лицу Гриндевальда разлилась восковая бледность. Желваки заходили под острыми скулами, а губы сжались в тонкую линию — словно неосторожный залом на писчей бумаге.

— Где?.. — спросил он так тихо, что не стой Альбус за его плечом, не расслышал бы.

Абернети указал дрожащей ладонью себе за спину.

— Кабинет.

Гриндевальд оттолкнул Рихарда с дороги и стремглав кинулся в сторону внутренних ворот. Дамблдор, мгновение помедлив, бросился за ним. Опустевшая сумка била его по бедру, пока он перепрыгивая рытвины, петлял между белесыми пятнами ручных фонарей. Альбус стремительно пересек внутренний двор и дернул не успевшую закрыться за оберштурмбаннфюрером калитку, проскакивая внутрь под гневный окрик взбудораженных часовых.

На немецкой территории было тихо и пусто, даже свет в домах не горел, лишь у

Шухауза толпился народ. Дамблдор различил впереди светловолосую макушку Гриндевальда, прежде чем тот скрылся за дверью, и протолкавшись через собравшихся, ворвался в холл.

Он взлетел по ступеням, ощущая усиливающуюся боль в боку и дурноту. Ворвался на этаж и замер.

Дверь кабинета была распахнута настежь, из нее лился теплый золотистый свет, очерчивая лежащую на полу женскую фигуру. Винда Розье, фрау Розье, застыла в изломанной позе, отвернув хорошенькое личико в сторону. Рядом с нем на коленях сидела Куинни. Она тихо всхлипывала, прижимая ладонь ко рту. Рядом с фройляйн Голдштейн стояли охранники, потупив взгляды в пол.

Гриндевальд оступился с шага и замер, словно налетев на незримую стену. Плечи его опали, а руки опустились. Он сделал шаг и повалился перед лежащей женщиной на колени. Куинни при виде начальника лагеря тихо всхлипнула, протянула к нему тонкую дрожащую руку, но оберштурмбаннфюрер с силой отбил ее прочь.

Он тронул фрау Розье за подбородок нерешительно, все еще не до конца веря — или боясь поверить, развернул лицо к себе. Бережно отмел с высокой скулы выпавшие из прически темные пряди, за которыми потянулся маслянисто-алый след.

И хоть тело ее было податливым и нежным, не успев окоченеть, Альбус не сомневался, что ничего уже не исправить. Он подошел ближе, припадая на левую ногу и тяжело дыша, опустился рядом с оберштурмбаннфюрером и осторожно потянулся к шее женщины — проверить пульс. Гриндевальд ожег его невидящим взглядом, отшатнувшись от руки словно от ядовитой змеи: кончики белых пальцев были перепачканы чужой кровью.

Дамблдор хотел бы ощутить биение жизни под пальцами, да только Винда Розье была безнадежно мертва. Поймав взгляд оберштурмбаннфюрера, он коротко качнул головой.

В сбившемся набок вырезе блузы тускло блеснул тяжелый серебряный кулон. Гриндевальд, помедлив, потянул за цепочку, отыскивая застежку, расстегнул и зажал в кулаке. Альбус не успел рассмотреть, что там было, заметил лишь треугольник и выбитый сверху какой-то знак. Подарок на память? И пусть Гриндевальд говорил, что их с Виндой связывают исключительно профессиональные отношения, ее смерть он переживал как великую трагедию.

Она была дорога ему едва ли не сильнее, чем Альбусу была дорога Ариана.

Оберштурмбаннфюрер резко подхватился на ноги, отшатнувшись. Толкнул дверь кабинета ногой и переступил порог. Куинни тихонько зарыдала, сгорбившись над телом мертвой подруги. Альбус потянулся к ней — погладить по плечу, но оберштурмбаннфюрер вновь показался в прямоугольнике льющегося из кабинета света и грубовато вздернул его на ноги.

— Пошли, будешь учиться пользоваться мозгами, — прошипел он, до судороги боли стискивая плечо Альбуса в стальной хватке.

Дамблдору только и оставалось, что волочиться за ним, стараясь не путаться в ногах, пока Гриндевальд как тупого щенка тащил его вниз по ступеням, а потом и через весь лагерь, ни на секунду не давая вывернуться. У Альбуса онемела рука, а пальцы не желали сгибаться, но он молчал, лишь дышал напряженно, с хрипами, ощущая острую вину за случившееся, словно это он наставил пистолет на фрау Розье и нажал на курок. В какой-то степени так оно и было. Если бы не он и не слепок ключа, быть может Генри…

Сначала Альбус не понял, куда его ведут, но, когда оберштурмбаннфюрер буквально швырнул его грудью на дверь арсенала, выбивая из легких весь воздух, окостенел в ужасе. Его бросило сначала в жар, а потом сразу — в холод. Сердце забилось в груди как бешеное.

Он медленно обернулся, встречаясь с оберштурмбаннфюрером глазами.

Гриндевальд оскалился и бросил ему связку звякнувших ключей, которую Альбус машинально поймал.

— Ну, что ж, для особенно тупых покажу на практике. Какой там был ключ? С тройной бороздкой? Пробуй, давай, — промораживающим до костей тоном велел оберштурмбаннфюрер.

Дамблдор опустил взгляд на связку, понимая, что вариантов у него не много. Если Гриндевальд изначально все знал, то отпираться бессмысленно. А если не знал, но проверяет? Альбус отмел эту мысль, дрожащими пальцами перебирая ключи. Выбрав нужный и покачав его в ладони, словно оттягивая момент, Дамблдор обернулся к замку и замер.

Скважина была другой.

Он так удивился, что на мгновение даже перестал чувствовать подавляющий ужас. Шагнул ближе и ощупал прорезь пальцами, недоуменно хмурясь.

— Du bist der dümmste Mensch auf der ganzen Welt!^[64] — прошипел Гриндевальд, толкая его между лопаток.

Альбус впечатался грудью в громыхнувшую железную дверь и коротко вскрикнул, роняя ключи на утоптанную землю.

— Ты самый отвратительный, самый ненавистный мне, самый… —

оберштурмбаннфюрер задохнулся словами и закашлялся, зажимая рот ладонью, низко опуская голову. Альбус уставился на него снизу вверх, замерев в паническом ужасе. Его колотило так, что зуб на зуб не попадал. Гриндевальд вдруг вскинул пистолет, который все еще сжимал в руке, наставил узкое дуло Дамблдору в лоб, вжимая в кожу до яростного следа.

— Из-за твоей тупости сегодня погиб хороший человек, — холодно произнес оберштурмбаннфюрер. Голос его дрогнул, ледяное дуло черкнуло по коже, оставляя царапину.

Альбус сглотнул и закрыл глаза.

Вы правы. Во всем правы! — хотелось заорать ему, но Дамблдор молчал, до хруста сжимая челюсти, — Стреляйте же, я заслужил!

Перед закрытыми веками стояло расслабленное в посмертии лицо Винды, перечеркнутое алым всплеском еще теплой крови.

Гриндевальд медленно опустил пистолет.

— Иди за мной, — пророкотал он хрипло, — Я покажу тебя, чего стоит твой Поттер.

LI

Когда они вернулись в Шухауз, тела Винды на полу уже не было. То ли Геллерт походя распорядился, то ли фройляйн Голдштейн наконец взяла себя в руки.

В коридоре никого не было, не считая одной из лагерниц в криво повязанном платке. Женщина стояла на коленях перед закрытой дверью и жесткой щеткой скребла пол, по-заячьи вздрагивая от любого звука. Стук стальных набоек начальничьих сапог и вовсе привел ее в состояние близкое к панике. Женщина вскинула голову, вцепившись в щетку алыми от усилия ладонями, и уставилась на оберштурмбаннфюрера широко распахнутыми глазами, готовая в тот же миг принять смерть от его руки, не меньше.

Альбус, завязший в ужасающем хаосе мыслей, не нашел в себе сил ей успокаивающе улыбнуться. Гриндевальд, мазнув по лагернице взглядом, резковато отослал ту взмахом ладони, точно погонял прочь надоедливую собаку. Но женщина осталась сидеть, то ли не поняв, то ли не в состоянии двинуться с места. Оберштурмбаннфюрер, уже взявшись за дверную ручку, глянул на нее вполоборота. Оскалился и наклонился, укладывая белую ладонь на худое плечо узницы.

— Пошла. Отсюда. Прочь. — почти по слогам выдохнул он, легонько толкая женщину самыми кончиками пальцев.

Лагерница всхлипнула и повалилась на спину, закрывая лицо руками и опрокидывая ведро. Залепетала что-то на польском, но Гриндевальд лишь подкатил глаза и дернул дверь на себя. Альбус переступил через натекающую лужу воды и шагнул за ним в кабинет, щурясь на полоснувший по глазам гибельно-желтый свет. Женщина так и осталась сидеть, дрожа, на мокром полу. Подол ее робы стремительно напитывался грязной водой.

Оберштурмбаннфюрер бросил бесполезную связку ключей на стол, рассеянно выглянул в окно, прикрыл ставни и плотно задернул шторы. Альбус оглядел обычно аскетично прибранный кабинет, отмечая, что все здесь выглядит так, как будто был обыск. Вывернутые полки письменного стола, груды документов и распахнутых папок на полу со следами грязной обуви на страницах, книги, разбросанные у стен. Диванные подушки валялись у окна, рядом с ними неопрятной кучей — сменная одежда. Настольная лампа лежала на боку, но продолжала светить, лишь изредка обморочно помаргивая, но все остальное покоилось перед креслом, сметенное со столешницы чьей-то рукой.

Дамблдор уже догадывался — чьей.

Оберштурмбаннфюрер в брезгливости дернул углом губ, оглядывая учиненный беспорядок, перевел взгляд на замершего у стола Дамблдора и кивнул в сторону кресла.

— Разговор предстоит долгий, — ровно заметил он.

Альбус подтянул кресло к столу, скребя ножками по полу, и сел, глядя ровно перед собой. Его все еще трусило, а тело ощущалось ватным и жарким, словно он поймал лихорадку и теперь сгорает в огне температурного бреда.

Гриндевальд подошел к шкафу, придержав висящую на одной петле дверцу, и вытянул на свет божий книгу, что по случайности уцелела на полках. Альбус нахмурился, словно в насмешку различая надпись на потертом корешке: Medizinischer Atlas, Anatomie des Menschen^[65]. Оберштурмбаннфюрер бросил атлас на стол, повалился в кресло и распахнул книгу. Внутри страницы оказались подрезаны так, чтобы между ними можно спрятать что-то не толще пачки сигарет. Гриндевальд перехватил двумя пальцами стопку желтоватых бумаг и бросил на стол перед Альбусом.

 

— Читай, — велел он, откидываясь на спинку и сводя ладони замком под подбородком.

Дамблдор потянулся к документам, осторожно снял скрепляющий их кусочек проволоки, и тревожно вгляделся в набранный на печатной машинке чуть подплывший текст.

Генри Хардвин Поттер… Дата рождения… Тридцать лет…

Альбус непонимающе вскинул глаза, но оберштурмбаннфюрер лишь кивнул, чтобы продолжал, и Дамблдор вернулся к документам, холодея с каждой прочитанной строчкой. Печатный текст сейчас давался ему даже хуже рукописного, словно Альбус вдруг забыл всю немецкую грамматику и буквы в целом.

В его руках была запись допроса, допроса Генри Поттера. Датой значился тысяча девятьсот сороковой — самое начало войны. Далекий март, полгода спустя официального выхода Британии на боевую арену. Даты не бились, не складывались. У Альбуса в голове громыхал набатный колокол. Лжец! Лжец! Но кто именно лгал: официальная фрицевские документы или Генри Поттер, заглядывающий Дамблдору в глаза с подначивающим трепетом, от которого сжималось что-то внутри?

— Я не понимаю… — прошептал Альбус, чувствуя, как виски от напряжения обносит жаром головной боли. Гриндевальд, словно только этого и ждал, кивнул и усмехнулся в своей излюбленной манере; подался навстречу и вырвал из подрагивающих пальцев Дамблдора протокол допроса.

— Ты разучился понимать немецкий? Я переведу, — зло хмыкнул он, действительно переходя на родной Альбусу английский, — Здесь сказано, что Генри Хардвин Поттер, капитан двадцать шестой мотострелковой роты, был взят в плен в начале сорокового, после чего сам высказал желание выбрать сторону и был принять в Абвер^[66]. Прошел трехмесячную диверсионную подготовку и был направлен в Булонь, где тут же попытался дезертировать, но был вновь пойман и отправлен в ставку Дюнкеркского плацдарма на дознание. Откуда был конвоирован в шталаг номер…

— Прекратите! — срывающимся шепотом выдохнул Альбус. — Это не может быть правдой.

Гриндевальд уставился на него не моргая.

— Что именно — не может быть? То, что твой сердечный дружочек предал своих или то, что потом он…

— Все это! — воскликнул Дамблдор, не замечая, как сильно его трясет.

Оберштурмбаннфюрер безжалостно усмехнулся, поигрывая документами как жеманная кокотка — веером.

— А ведь он даже не мишлинге^[67], — с поганым, искрящимся ядом весельем, заметил Гриндевальд. — Поттер умеет устроиться, хвалю. Нет, серьезно, это же надо иметь такую недюжинную изворотливость! Я бы так не смог, а он — запросто! В первый же месяц выбился в капо на новом месте.

Альбус прижал пальцы к вискам, надеясь заглушить головную боль, но стало только хуже. В голове всплывали обрывки их с Генри разговоров, воспоминания о мгновениях случайной близости, которые они делили на двоих. Мог ли оберштурмбаннфюрер его обмануть? Конечно, мог. Но стал бы он это делать?..

Немцы всегда были дотошны в мелочах. Они протоколировали все свои зверства, это Альбус знал не понаслышке. Протоколировали и гордились. А документы на вид были подлинными, с печатями и подписями; а еще — старыми. Стал бы Гриндевальд так извращаться, чтобы намеренно ввести Дамблдора в заблуждение?

Он ведь был в городе и своими глазами видел, что случилось на заводе. И цех видел, и задыхающихся под обломками людей, их оплавленные жаром руки и ноги; видел разруху, смерть и боль, видел трагедию, что там произошла. Саботаж — слово отдалось новым приступом боли; к горлу подкатила тошнота. Саботаж, унесший жизни по меньше мере сотни человек. И лишь ради того, чтобы выманить начальника лагеря за периметр, а самому порыться в его кабинете. Ключ не подходил к арсеналу, Альбус теперь знал это наверняка. Какой же он идиот…

Гриндевальд швырнул ему через стол карточку: картонка спланировала Альбусу прямо на колени и забилась в щель между бедром и ручкой кресла. Дамблдор потянул ее за уголок и вздрогнул, встречаясь глазами с Генри Поттером, глядящим на него с выгоревшей фотографии. Фото было плохого качества, да к тому же пострадало от прямых солнечных лучей, но несомненно, на нем был Генри.

— Как только в Аушвице^[68] запахло жареным, Поттер добился перевода в местечко потише. Так он и попал под мое начало, — равнодушно промолвил оберштурмбаннфюрер, — А ведь это совсем недалеко, если подумать… Хочешь, съездим на экскурсию?

Альбус так резко вскинул голову, что в шее что-то хрустнуло, но боли не было. Он впился в Гриндевальда бешеными глазами, не чувствуя, что губы кривятся и подергиваются в спастическом спазме. Вот тут-то оберштурмбаннфюрер неожиданно изменился в лице: резко поднялся с кресла и обогнул стол, склоняясь над Дамблдором. Горячая крепкая ладонь опустилась Альбусу на плечо, вторая — вплелась в волосы на затылке, заставляя запрокинуть голову.

— Что с тобой? Сердце? — с незнакомой тревогой спросил оберштурмбаннфюрер, болезненно впиваясь короткими ногтями в чужой загривок.

Альбус едва заметно качнул головой, жадно хватая воздух. Грудь сдавило в судороге боли: словно ребра сжались, решившись пропороть частящее сердце. Гриндевальд несколько долгих мгновений вглядывался в его побледневшее лицо, а потом опустился на корточки перед креслом, отметая со лба дрожащего Альбус влажные от испарины волосы.

— Успокойся, — грубовато велел он, и тон голоса так не вязался с нежными, почти пугливыми прикосновениями пальцев. Так неумелый родитель успокаивает впавшего в истерику ребенка, не зная, что еще предпринять. Альбус скривился в горькой усмешке и сгорбился, опуская плечи. Карточка выпала из его разжавшихся пальцев. Гриндевальд поднял ее и рассеянно отложил на стол.

— Сколько же народу он убил… — прошептал Дамблдор, едва шевеля губами.

— Дохрена, — пожал плечами оберштурмбаннфюрер, с явным облегчением осознавая, что пиковый момент пройден. Он явно пережал и выглядел если не обескураженным, то раздраженным собственным промахом. Альбус отметил все это периферийно, цепляясь за хвосты скачущих чехардой мыслей.

— Он военный преступник, — произнес Дамблдор, тщательно выговаривая каждый звук, привыкая к их звучанию.

Оберштурмбаннфюрер коротко кивнул.

— Почему вы не сказали мне раньше?

— А ты бы мне поверил? Нет, конечно, не поверил. Пока вы там тискаетесь по закуткам… — хмыкнул Гриндевальд, точно только теперь опомнившись, и резко одернул руки. Поднялся и присел на край стола, принимаясь перебирать бумаги, делая вид, что это занятие всецело его поглотило.

— Мы с ним… не… — упрямо заотрицал Альбус, пытаясь хотя бы так, на словах, отгородиться от Генри Поттера.

Гриндевальд подкатил глаза, но не стал развивать тему.

— Это совершенно неважно теперь, — сухо заметил он.

Альбус кивнул и откинулся в мягкие объятия кресла, закрывая лицо ладонями. Вдыхая и выдыхая на счет, он попытался восстановить сердечный ритм, но добился лишь того, что за переносицей разрослась молния острой боли.

— Так значит все, что ему было нужно — документы? Подтверждающие его причастность, к…

— Да, — легко подтвердил Гриндевальд, собирая листы и скалывая скрепкой. — И вы обо всем знали? Изначально.

Оберштурмбаннфюрер тяжело вздохнул, опираясь на отставленную за спину ладонь. Он взглянул на Альбус сверху вниз, повел глазами и покривился как ребенок.

— Если ты думаешь, что первый, кого он так использует, то разрушу твои надежды. Увы и ах! Сначала он пытался играть Куинни, но та просто пришла ко мне, вывалив всю правду. Потом Криденс… Но там была какая-то сложная схема, к которой руку приложил сам Аннербах. К тому же, мальчишка ужас как меня боялся, — Гриндевальд потер подбородок, чуть хмурясь, словно и вправду ему было невдомек, как его вообще можно бояться. Альбус едва удержал себя от нервного смешка, разом припомнив, как первое время страшился в чужом присутствии даже глаза поднять. — Он даже Рихарда пытался утянуть, но тот слишком рассеян, чтобы поддаться на провокацию. Я уже не говорю об вечных попытках подложить под меня очередную блядь… — Самая глупая его идея, — нервно кивнул Альбус.

Гриндевальд глянул искоса.

— Да при чем тут?.. Не люблю темноглазых, — буркнул он и с какой-то невероятной детской непосредственностью добавил, — Брата напоминают.

Дамблдор фыркнул, не удержался и истерично захохотал в голос, чувствуя, как с этим болезненным смехом из него выходит часть скопившегося, давящего на грудь изнутри, напряжения.

— У меня были подозрения, но я не знал, насколько сильно Поттер укрепился в лагере и куда пророс корнями. Люди, меня интересовали люди. Подпольная, мать их, ячейка. Идиоты. Половина из них — политические, бывшие нсдаповцы, вытесненные более идейными и ушлыми, — в тоне чужого голоса Альбус легко различили брезгливое непонимание, но не смог бы точно сказать, чем оно вызвано: причастностью лагерников к национал-социалистам или их последующее падение. С Гриндевальда сталось бы презирать их и за то, и за это.

— Что с ними будет теперь? — осторожно уточнил Дамблдор, немного успокоившись.

Оберштурмбаннфюрер подернул плечами, переводя на него взгляд.

— Развесим как ангелочков к Рождеству, — хмыкнул он, — Да не кривись ты так, как будто ты ожидал от меня, что я самолично поглажу их по головке и погрожу пальчиком: а-та-та, не надо так больше!

— Нет, этого я точно не ожидал, — ответил Альбус, пытаясь отыскать в себе хоть кроху сочувствия к подельникам Генри, но не находя ничего. — А Генри?..

— А Генри! Хороший вопрос, — Гриндевальд широко оскалился, сверкнув холодными глазами. — Будешь за него просить, если приведем голубчика?

— Не буду, — честно признался Альбус, покачав головой. От самой мысли об этом его передернуло, а тошнота вернулась. Оберштурмбаннфюрер снисходительно улыбнулся, но глаза оставались равнодушны как безмятежное море в штиль.

— И правильно, он не достоин. Я уважаю талант, но слишком уж он замарал руки. К тому же, Винда… — оберштурмбаннфюрер вновь посерьезнел и нахмурился. Он словно вытеснял мысли о смерти подруги, но теперь они догнали его и набросились, разрывая сердце в клочья, как бешеные псы. Хмурый залом собрался между светлых бровей; Альбус рвано вздохнул, осторожно подаваясь навстречу.

— Мне жаль. Мне очень жаль, — прошептал он.

Гриндевальд моргнул, вскидывая ресницы. Должно быть впервые в жизни серьезно и без насмешки он встретился с Альбусом глазами. Не ответил, не кивнул даже, признавая, что принимает чужое сожаление. Но замер, ловя чужой взгляд в ловушку своего без возможности отвернуться. Дамблдор вцепился ногтями в запястье и с отупелым безразличием подумал: наверное, так и будет смотреть на меня Смерть — разноцветным холодом мертвых глаз.

— Тебе не жаль, не может быть жаль. Ты ничего не знал ни о ней, ни о ее жизни. Ни о… Ах, черт побери, Клаус! — выдохнул оберштурмбаннфюрер, пережимая переносицу пальцами. — Verfluchter Henry Potter, möge er in der Hölle schmoren!^[69] Надо было давно его пристрелить.

— Но мне правда… — упрямо начал Дамблдор, но оберштурмбаннфюрер резко его перебил.

— Объясни это шестилетнему мальчику. Попробуешь?

Альбус закостенел, сжимая челюсти. Он и подумать не мог, что у фрау Розье есть… сын? И Генри Поттер, тот самый Генри Поттер, что шептал Дамблдору на ухо слова нежности, сегодня лишил ребенка матери. А скольких еще детей он лишил отцов, матерей, братьев и сестер?..

Альбус почувствовал тошноту от одной мысли, что этот человек был ему близок. Был. В прошлом. Удивительно, как быстро способен поменяться вектор человеческих привязанностей: сегодня утром он ненавидел Геллерта Гриндевальда и с нежностью вспоминал Генри, а теперь… Несмотря на застилавший разум ужас и брезгливость к самому себе, собственным выборам и ошибкам, Альбус ощущал неуместную благодарность по отношению к оберштурмбаннфюреру. Будь он на его месте, удержал бы себя от убийства? Смог бы убрать палец с курка там, возле арсенала? Дамблдор не брался судить.

Еще пару месяцев назад он ответил бы однозначное «да», но теперь при мысли о Генри, внутри него поднималась ледяная ярость.

Как можно быть таким слепцом? Кохен ведь предупреждал его держаться подальше. Криденс, даже Поппи. Ох, бедная Поппи, хорошо, что она осталась в городе, это бы ее сломало.

Гриндевальд сгорбился, зарываясь ладонью в волосы. Альбус вздрогнул и уставился на него, закусывая щеку. Оберштурмбаннфюрер длинно выдохнул, поморщился — у него оглушительно ломило виски, — и слабо кивнул на дверь.

— Иди. Мне надо подумать. Сиди в своем лазарете и еврея посади на цепь. Если увижу вас на территории в ближайшие полсуток — пристрелю как чумных, ясно? — бросил устало.

Альбус поднялся, обогнул кресло, но остановился, цепляясь пальцами за репсовую спинку.

— Господин Гриндевальд, — тихо спросил он, — Ключ. От чего он был?

Оберштурмбаннфюрер непонимающе нахмурился было, а следом качнул головой, кривя губы в усмешке.

— Самый дальний шкаф, — ответил он и больше не добавил ни слова.

Дамблдор в немом разрешении подошел к шкафу и неуверенно потянул на себя неплотно прикрытую створку. Вглубь пустой полки, где раньше ровным рядом стояли книги, был вмонтирован стальной сейф, распахнутый настежь. На дне его лежала на боку маленькая раскрашенная фигурка кролика, выполненная из папье-маше. Больше в сейфе ничего не было.

Альбус протянул руку, чтобы взять фигурку, но что-то заставило его остановиться на полпути. С неясным трепетом притворив стальную дверцу, он отступил от полок и шагнул к выходу.

— Мне правда ужасно жаль, господин…

— Иди к черту, пятьсот восемьдесят пятый! — рявкнул на него оберштурмбаннфюрер, стремительно нагибаясь и запуская в Альбуса тяжелой чернильницей. Дамблдор дернулся в сторону: чернильница ударилась о дверной косяк над его плечом, плеснув осколками. По дереву расползлось темное, густое, как кровь, грязное пятно. Гриндевальд выругался и ожег злым взглядом из-под челки. Альбус схватился за ручку дрожащими пальцами, не глядя повернул и вымелся в коридор.

Женщина с ведром уже ушла, но кровь въелась в рассохшееся доски пол и до конца отмыть ее не удалось. Альбус с суеверным страхом переступил через потускневший след и ускорил шаг, почти бегом вылетая на улицу. Одинокий солдат, курящий на ступенях крыльца, окинул его усталым взглядом и глубоко затянулся.

Дамблдор шагнул в темноту, прижимая ладонь к груди, словно так мог удержать заходящееся в реберной клети сердце, не дав ему вырваться на свободу. Бараки впереди терялись в кромешной тьме. То тут, то там вспыхивало яростное око ручных фонарей. Свет горел только на территории фрицев. Должно быть, взрывом повредило проводку.

Альбус брел в ночи, тревожно прислушиваясь к выкрикам часовых, ищущих беглецов. Сегодняшний день оставил в его груди выжженную пустошь, на которой еще нескоро прорастет новая жизнь. Уже у самого лазарета Дамблдор зачем-то сунул руку в карман робы и в запоздалом удивлении извлек изрядно подвявшую, начавшую осыпаться, веточку подмаренника.

Пестрая пыльца окрасила пальцы. Альбус поднёс ладонь к лицу, вдохнул горчащий запах степных трав, крепко зажмурился и вдруг зарыдал. Безмолвно, бесслезно, но всем собой. Содрогнулся и затих, переломанный надвое, ощутив наконец, сколько боли в нем скопилось.

Альбус не знал, как с ней жить.

Notes:

[63] рукопись, где латинские и древнегреческие буквы перемежаются с рядом
странных символов, один из самых сложных шифров в истории.
[64] Ты непроходимый глупец!
[65] медицинский атлас, строение человека
[66] отдел ведомственной разведки по сути отвечающий за шпионаж.
[67] расовый термин времён нацистской Германии, обозначавший людей,
имевших предков как «арийского», так и «неарийского» происхождения; многие
из них сражались на стороне Германии.
[68] он же Освенцим.
[69] Ебаный Генри Поттер, чтоб он в аду горел!

Chapter 17

 

               

LII

Хоть Альбус уже бывал здесь, на вилле начальника лагеря, и даже приучился входить без спроса, но сегодня отчего-то робел, переминаясь на пороге.

Йозефу хватило одного взгляда, чтобы все понять. К чести еврея, он ни слова не сказал вернувшемуся Альбусу, лишь молча кивнул в сторону кухни, но Дамблдор побрел в спальню, где упал на постель и уставился в низкий потолок.

Остаток ночи Дамблдор отупело слушал, как за стеной его крохотной комнатушки тяжело ступает Кохен, но не вышел помочь старику. Он не мог двинуться, тело словно оплавили в свинцовый панцирь, который тянул его к земле. Пару раз он проваливался в зыбкую дрему, в объятиях которой ему мерещились голоса и образы, давным-давно канувшие в реку забвения. Из полумертвого состояния его выдернул стук в дверь. Альбус вздрогнул и моргнул, ощущая сухую резь в глазах. Он спал с открытыми веками, или не спал вовсе, провалившись в подобие кататонического транса.

Из-за двери его позвали по имени, но Дамблдор не сразу узнал голос. Это была Поппи, вернувшаяся из города с бригадной сменой. Она звала его, но Альбус, разучившись понимать человеческую речь, продолжал лежать, и все, что он ощущал, было серой усталостью. Дамблдор слышал поступь Кохена, слышал, как Йозеф негромко окликнул Помфри по имени, словно боялся напугать или разбудить спящего. Альбус отстранено подивился его тревоге: мертвых не потревожить громким звуком, так зачем таиться?

Йозеф увел Поппи, и все вновь стало серым и медлительным, невыразимо тяжелым и пустым.

К завтраку его не позвали, а снова в дверь забарабанили, судя по залившему комнату солнечному свету, лишь около полудня. Стук был настойчивый, требовательный, но Альбусу было все равно. Когда из коридора донесся голос Кохена, Дамблдор встрепенулся. Пришел конвойный; оберштурмбаннфюрер вызывал герра доктора к себе.

И вот теперь, стоя у дома оберштурмбаннфюрера, он не находил в себе сил зайти.

Палисадник благоухал цветением: розовые кусты, высаженные вдоль ограды, под тяжестью наливных бутонов клонились к земле, гортензии буйно затянули всю клумбу, без опоры грозя перевалиться за край выложенной светлыми камешками клумбы. На нежных лепестках застыли капельки утренней росы. Рядом с кустами черемухи сидели две женщины, пропалывая грядку. В тени клена, подпирая ствол, замер часовой, зыркая по сторонам. Коротко кивнув конвойному, что привел Дамблдора, он шагнул навстречу и велел вытянуть руки. Альбус покорно исполнил требование, позволив себя обхлопать. Что ж, неудивительно, что после побега заключенных правила в лагере ужесточили.

Альбус вдохнул терпкий запах земли и травы и пробрался мимо потерявших к нему интерес часовых. Шагнул в прохладу коридора и замер. Зачем господин начальник лагеря его вызывал Дамблдору не сказали, да он и не спрашивал, спеленатый по рукам и ногах серым саваном безразличия. И лишь оказавшись под сенью белых стен, ощутил, как слабое беспокойство подняло голову.

Первый этаж был пуст, и Альбус крадучись поднялся по лестнице. Куда идти дальше он не знал: ведущие в коридор двери оказались плотно прикрыты. Дамблдор прислушался, шагнул к той, что вела в спальню, и едва не получил ею по лбу, отшатываясь в сторону.

Выглянувшая в коридор девушка обескураженно замерла. На лице ее промелькнули испуг и удивление, сменившиеся явственным облегчением. Лагерница покрепче прижала к груди пустой поднос, виновато склонила голову и поспешила убраться прочь.

Альбус вошел в спальню и застыл, натыкаясь взглядом на полуголого Гриндевальда, стоящего напротив платяного шкафа.

Темные портьеры были отодвинуты, легкий тюль узлом обернут о железную оконную ручку, впуская в комнату яркий солнечный свет. Оберштурмбаннфюрер замер к подоконнику боком, пристально вглядываясь в зеркальное отражение. На столике рядом стоял эмалированный таз с горячей водой, над которым вился пар, и пузатый кувшин, стопкой лежали свежие полотенца и распахнутый кожаный кейс с походным набором для бритья.

Солнце било наискось, заливало фигуру оберштурмбаннфюрера по касательной, вспыхивая золотистыми искрами в его светлых волосах, выцинанивая резкий, породистый профиль. Гриндевальд повел плечами, лениво обернулся на вошедшего, без особого интереса скользнув по его фигуре глазами. Потянулся за помазком и опустил его взбитую ноздреватую пену. Помедлил, словно решаясь, прежде чем мазнуть жесткой кисточкой по подбородку.

— Садись, — велел он, едва заметно кривясь.

Альбус прошелся по комнате, поискал глазами стул или кресло, но оно — единственное — было придвинуто к столу. Еще оставалась кровать. Дамблдор кинул быстрый взгляд в сторону разворошенных простыней и все ж таки пробрался мимо Гриндевальда, решив не наглеть.

Оберштурмбаннфюрер придвинулся к зеркалу, поигрывая опасным лезвием. Альбус поймал себя на мысли, что ему странно видеть столь пасторальную картину после событий прошедшего дня; после ночных обысков и расстрелов на месте; после ломящихся от трупов крестов и забитого крематория, к которому с самого утра сволакивали тела тех, кто не пережил тотальную чистку.

Гриндевальд прижал лезвие бритвы к щеке и снял густой клок пены. Альбус поймал его недовольное отражение в зеркальной дверце, но оберштурмбаннфюрер не ответил на его вопросительный взгляд.

Дамблдор все еще не знал, зачем он здесь.

Гриндевальд брился, и по хаотичной резкости его движений Альбус понял, что это занятие того не просто раздражает, а натурально бесит. Дамблдор принимал бритье как неизбежное зло: с его клочковатой рыжей бородкой, которую он одно время даже пытался отпустить, невозможно было выглядеть приличным человеком. Хорошо, что необходимость посещать лагерных фрезёров отпала, когда Кохен, через свои связи, раздобыл у кого-то с воли дешевый бритвенный набор. Пользовался им в основном Альбус, да и лезвие быстро тупилось, сколько его не точи, но это было лучше, чем ничего.

Оберштурмбаннфюрер слишком резко дернул запястьем и зашипел. Из тонкого пореза на подбородке заструилась кровь, и Гриндевальд, отбросив бритву на стол, потянулся за полотенцем, ругаясь сквозь зубы. Альбус вздрогнул, напоровшись на алое; сердце в груди тяжело бухнуло, и Дамблдор поспешно поднялся на ноги.

— Позвольте? — прошептал он раньше, чем осознал, что говорит.

Оберштурмбаннфюрер поймал его взгляд в зеркальном отражении, удивленно изгибая брови.

— Ты и в этом спец, пятьсот восемьдесят пятый? — усмехнулся он, но Альбус не различил в гримасе особого чувства. Гриндевальд язвил скорее по привычке, не испытывая желания задеть, теперь Дамблдор остро видел разницу.

— Нет, но вам все равно неудобно самому, — ровно заметил он.

Гриндевальд дернул углом губ и сухо кивнул, признавая его правоту. Раны на лице всегда обильно кровоточили, и уголок полотенца, которое

оберштурмбаннфюрер прижимал к подбородку, быстро набух цветом. Альбус подошел к столу, тщательно обмыл и отер лезвие, и обернулся, сталкиваясь с шагнувшим навстречу Гриндевальдом нос к носу. Дамблдор замер, впиваясь пальцами в резную рукоять бритвы; яркий фейерверк мыслей вспышкой взорвался внутри его опустевшей головы.

Тут было все, начиная с того, как слегка нелепо и по-домашнему оберштурмбаннфюрер смотрится с не до конца стертой пеной на криво выбритом лице, заканчивая тем, что одно удачное движение вдоль чужого горла, и эта жизнь оборвется навсегда.

Оберштурмбаннфюрер смотрел на него пристально, словно точно знал, что творится у Альбуса внутри. Дамблдор коротко вдохнул и первым отвел взгляд.

— Сядьте, так будет удобнее и мне не придется брить вас на весу, — попросил он.

Гриндевальд молчаливо подчинился, опускаясь на стул и откидывая голову назад. Альбус подступил ближе, склонился, но понял, что так ему не слишком удобно. Оберштурмбаннфюрер с кривой усмешкой распахнул колени, предлагая Дамблдору устроиться между ними. Альбус подступил, навис, испытывая неясный трепет перед тем, что собирался сделать. Дотянулся до помазка, вновь накладывая подспавшую пену. Осторожно, двумя пальцами, перехватив Гриндевальда за подбородок, он прижал острейшее лезвие к его челюсти, плавно снимая мыло.

Оберштурмбаннфюрер сначала наблюдал из-под ресниц, а потом расслабился, закрывая глаза. Альбусу легче работалось без его пристального взгляда, но все равно сцена отдавала дешевизной бульварных романов. И это яркое солнце, заливающее комнату; и тихое дыхание Гриндевальда, отдавшегося в его руки без всякой опаски; и сам он, Альбус, предложивший подобное. Оказалось, что брить кого-то легче, чем бриться самому. Дамблдор постепенно расслабился, стараясь не обращать внимание на беспокойство и чувственный трепет, назревающий внутри при каждой близости с этим человеком.

Когда с челюстью было покончено, Альбус мягким нажимом велел Гриндевальду сильнее откинуть голову, и принялся срезать тонкие светлые волоски под подбородком.

— Зачем вы меня позвали? — тихо спросил он, целиком увлеченный процессом.

Гриндевальд встрепенулся, словно пробуждаясь от дремы. Ресницы дрогнули, на мгновение приподнимаясь. Оберштурмбаннфюрер сменил позу, задевая коленом ногу Альбуса, и скрестил руки на груди. На нем был свежий хлопковый свивальник, подчеркивающий холодную белизну кожи и крепкие нити мышц, расслабленно спящие под ней. Альбус, забывшись, осторожно стер каплю крови, выступившую из так и не закрывшегося пореза, боясь запачкать ткань.

— Не за этим точно, — расслабленно отозвался Гриндевальд, — Но у тебя обнаруживается все больше скрытых талантов.

Говорил он медленно, стараясь не артикулировать как привык. Альбус еще ниже опустил голову, ощущая, как от напряжения и неудобной позы ноет поясница.

— Тогда для чего, господин оберштурмбаннфюрер? — спросил он, снимая последний клочок пены и откладывая бритву. Выпрямился, взял чистое полотенце, смочил край в горячей воде и принялся мягкими движениями оттирать остатки мыла с чужого лица. Гриндевальд перехватил его запястье, останавливая руку.

— Ты умеешь общаться с детьми? — спросил он прямо.

Дамблдор в немом удивлении отступил на шаг. Оберштурмбаннфюрер забрал у него полотенце и ощупью принялся вытирать лицо. Альбус стоял, уронив руки, не зная, что на это ответить. В рабочем лагере не было детей, хотя в некоторых резервациях подрастали целые «ясли смертников». Рабочая сила — это не то, чем Германия разбрасывалась в начале войны. Даже во время массовых чисток на улицах детей старались не трогать: их забирали от семей с намерением вырастить полезных челнов общества. В реалиях беспрестанных военных действий ценились каждые рабочие руки. Альбус был благодарен судьбе, что в здешний шталаг детей не брали.

— Вы говорите о новом этапе? — едва шевеля губами уточнил он.

Гриндевальд отбросил выпачканное полотенце и покачал головой.

— Ты меня за животное принимаешь? — резковато заметил он.

— Но вы ведь говорили, что после того, как восстановится сообщение… — пробормотал Альбус.

Оберштурмбаннфюрер хмыкнул и поднялся, отодвинув Дамблдора в сторону, распахнул шкаф. Выбрал свежую рубашку и накинул на плечи, лениво застегивая пуговицы.

— Запонки подай, — велел он, кивая в сторону комода, а сам вгляделся в отражение, оценивая чужую работу.

Альбус вернулся к комоду и замер, недоумевая, где искать эти самые запонки. Оберштурмбаннфюрер иногда раздавал приказы, не размениваясь на пояснения, словно ждал от окружающих, что те читают мысли или догадаются по взмаху ресниц. Зацепившись взглядом за жестяную коробку, в которой, как он уже знал, хранился шоколад, Альбус по наитию отодвинул ее в сторону — за ней обнаружилась шкатулка с тонким резным узором, в таких дамы обычно хранили украшения. Дамблдор воровато приоткрыл крышку и облегченно вздохнул: запонки лежали тут в полном беспорядке. Он поднял голову, чтобы спросить, какие господин оберштурмбаннфюрер предпочтет сегодня, и дрогнул от цепкого, давящего взгляда разноцветных глаз.

— Золотые, с сапфиром, — пояснил Гриндевальд, вновь отворачиваясь к зеркалу и зачесывая волосы от лица густым блестящим гелем. По комнате поплыл резковатый аромат фиалок.

Альбус отыскал нужные и вернулся к столу.

В дверь постучали. Оберштурмбаннфюрер, не отрываясь от войны с гребнем и непослушными, завивающимися от бриолина прядями надо лбом, повысил голос:

— Войдите.

На пороге возникла старая и сухонькая старуха, держащая в руках переполненный едой поднос. Альбус шагнул было навстречу — помочь, но женщина ожгла его таким неприязненным взглядом, что он замер там, где стоял. Старуха, излишне усердно печатая шаг, пересекла комнату и аккуратно поставила поднос на край стола. Тщательно игнорируя присутствие Дамблдора, она принялась собирать и складывать грязные полотенца, и замешкалась, лишь увидев на одном из них кровь.

— Порезался, фрау Канцелахт, — спокойно заметил Гриндевальд, то ли почувствовав буравящий спину взгляд выцветших от времени глаз, то ли заметив выражение чужого лица в отражении зеркала.

Старуха покачала головой, но ничего не сказала. Собрала полотенца, вымыла и убрала по местам бритвенный набор, откладывая его в сторону. После шагнула к принесенной снеди, оттирая Альбуса плечом, но Гриндевальд стремительно обернулся и перехватил ее за руку.

— Мы справимся, идите, благодарю, — велел он, указав на дверь.

Старуха мигнула лишенными ресниц веками, зыркнула в сторону Альбус и, с усилием подхватив таз с остывшей водой, вышла из комнаты.

Дамблдор проводил ее глазами, удивленный и обескураженный: раньше он старуху здесь не видел. Да и одета она была хоть и просто, но не в лагерную форму. Строгое черное платье, нитка жемчуга на шее, прибранные в тугой пучок и сколотые серебристыми шпильками волосы на затылке — вряд ли кто-то позволил бы узнице разгуливать по лагерю в таком виде. Да и старовата она была для здешних работниц.

Гриндевальд немного повозился с запонками, расправил хрусткие манжеты и схватился за ручку кофейника. Альбус лишь теперь осознал, что приборов принесли на двоих. Из-под хромированного клоша доносился запах печеной говядины и сладкого картофеля. Дамблдор сглотнул вязкую слюну, вдруг остро ощутив пробудившийся голод. Он пропустил и вчерашний ужин, и сегодняшний завтрак, провалившись в густую апатию, но сейчас, в залитой карамельными лучами комнате, с расслабленным Гриндевальдом, выбирающим из двух десятков запонок и по-кошачьи фыркающим на ниспадающую на лоб набриолиненную прядь, Альбус поймал острое желание ощутить что-то настоящее, земное, простое.

Оберштурмбаннфюрер разлил кофе в две чашки и поставил одну перед Дамблдором, тонко звякнув блюдцем.

— Сядь, — велел он.

— Но здесь один стул, — возразил Альбус. От терпкого запаха кофе рот наполнился слюной и все, о чем Дамблдор мог думать теперь, зиждилось на принесенном подносе.

— Сядь и ешь, тебе понадобятся силы, — резковато обрубил Гриндевальд, подхватывая свою чашку и устраиваясь на краю широкого подоконника.

— А вы?.. — заупрямился Альбус.

Оберштурмбаннфюрер смерил его столь выразительным взглядом, что Дамблдор предпочел заткнуться и схватиться за кофе, лишь бы чем-то занять руки.

— Возвращаясь к вопросу об этапе, его, конечно, пригонят. Но недели две форы у нас есть, — рассеянно заметил Гриндевальд, выглядывая в окно.

Альбус глотнул крепкий кофе, помедлил, и потянул за ручку клоша.

— Могу я?..

— Что не понятно во фразе «сядь и ешь», пятьсот восемьдесят пятый? — подкатил глаза оберштурмбаннфюрер. — Фрау Канцелахт прелестно готовит.

Дамблдор снял колпак и вдохнул аромат печеного картофеля и мяса с травами. Сглотнул, потянулся за приборами, откладывая себе в тарелку немного. Странно было есть в присутствии Гриндевальда, особенно, когда тот даже не подумал присоединиться к трапезе, но Альбус счел, что жаркое приятнее, чем и дальше испытывать чужое терпение.

Мясо и правда вышло отменным.

Несколько минут прошли в молчании: Альбус наслаждался вкусной едой и прекрасно сваренным кофе, а Гриндевальд смотрел в окно с крайне отрешенным видом, чуть хмурясь. Дамблдор вдруг поймал за хвост мысль о том, что даже в кругу семьи никогда не чувствовал такой оглушительной внутренней тишины, какая наваливалась на него в последнее время в компании оберштурмбаннфюрера. Она была похожа на колючее шерстяное одеяло:

согревала и приносила легкий дискомфорт одновременно. Феноменально, как этот человек всего парой фраз умудрялся менять вектор его внутренних переживаний — звать бурю и укрощать ее, ловя в ладони.

Поняв, что больше не в силах втолкнуть в себя ни кусочка, Альбус отложил приборы. Гриндевальд оторвался от созерцания природы за окном и взглянул на него из-под ресниц.

— Мне нужно, чтоб ты осмотрел Клауса, — проронил он наконец.

Альбус облизал губы, перебирая в голове варианты.

— Это ведь сын фрау Розье? Он чем-то болен? — аккуратно начал он.

Оберштурмбаннфюрер подернул плечом, не говоря ни да, ни нет.

— Сложно сказать, — Гриндевальд посерьезнел, — Ночью у него случился приступ. По крайней мере, так мне сообщили по телефону.

— Какого рода приступ? — заинтересовался Альбус, выпрямляясь на стуле.

— Не могу судить, я ни разу при том не присутствовал, — оберштурмбаннфюрер досадливо поджал губы, — Винда говорила, что это похоже на эпилептические припадки в смеси с обычной детской истерикой.

Альбус помедлил, прежде чем осторожно заметить:

— Господин оберштурмбаннфюрер, я не психиатр. И не педиатр.

На это Гриндевальд лишь спокойно кивнул.

— Знаю, но я хочу убедиться, что это не имеет под собой какой-то органической природы, прежде чем… В общем, осмотри его, хорошо? Они скоро должны будут приехать, я послал машину около часа назад.

Дамблдор коротко кивнул.

— Вы за этим меня позвали? — спросил он.

— Да, — просто ответил Гриндевальд, — И, сразу предупреждаю, мальчишка очень нервный. Он не любит, когда его касаются без спроса и очень тяжело идет на контакт с незнакомыми людьми. А уж после новости о смерти матери… Осторожнее с ним, ясно?

— Не было бы проще показать его врачу в городе? Кому-то знакомому, кого мальчик…

— Альбус, я хочу, чтобы моего племянника осмотрел ты. Это ясно? Или мне повторить по-английски для лучшего восприятия?

Племянника.

Альбус, должно быть, не сразу справился с лицом. Оберштурмбаннфюрер позабавлено фыркнул, гибко соскакивая с подоконника и возвращаясь к столу.

Звякнул чашкой о блюдце и долил себе еще кофе.

— Вы… о, то есть Винда ваша?..

— И да, и нет. Мы не кровные родственники, — пояснил Гриндевальд, раздраженный, что вовсе поднял эту тему. — Я крестный отец Клауса и несу за него ответственность, особенно теперь, когда Винда…

— А как же его отец? — искренне изумился Альбус.

— Это тебя не касается, — обрубил оберштурмбаннфюрер, отпивая кофе. — Делай свою работу и не лезь в дела нашей семьи.

Дамблдор понятливо кивнул, предпочтя заткнуться.

LIII

Первой из машины выбралась рыжеватая женщина в серо-стальном платье. Волосы ее покрывала черная шляпка с сетчатой вуалеткой и черт лица с такого расстояния было не разобрать, но рост и крепость фигуры, особенно на контрасте с тоненьким и худым Клаусом, поражали. Когда они приблизились, Альбус, замерший истуканом рядом с Гриндевальдом, без удивления отметил, что приставленная к племяннику оберштурмбаннфюрера в качестве сопровождения дама — коренная северная немка: мосластая, крепкая и несколько нескладная, с узким, костистым лицом и тонкими губами.

Клаус Розье оказался хрупким ребенком с копной каштановых волос, кудрявых и непослушных, чем до одури напомнил Альбусу самого Гриндевальда. Он был одет изящно, но несколько более вычурно, чем большинство детей его возраста:

одна золоченая брошка с россыпью драгоценных камней, скалывающая воротничок его шелковой рубашки, стоила, должно быть, целое состояние. Бархатная черная курточка, сидящая по фигуре, шилась на заказ и у талантливого портного — в такой не побегаешь по лужам, не поиграешь в догонялки.

Увидев их, Альбус задался закономерным вопросом: если фрау Розье не бедствовала, то зачем ей работать в лагере? Зачем даме с таким достатком вообще работать?

Женщина и мальчик приблизились. Дамблдор скосил глаза и заметил, какой тревогой на краткий миг озарилось лицо Гриндевальда. Но

оберштурмбаннфюрер быстро справился с собой и улыбнулся Клаусу, по-взрослому протягивая раскрытую ладонь.

— Привет, крольчонок.

Клаус поднял на него бледное, опечатанное страданьем, личико. Большие и удивительное светлые для такой масти глаза его расширились, мазнули по фигуре Гриндевальда. Мальчика поджал губы и вдруг ткнулся в протянутую ладонь лбом, опуская голову, словно стремился оттолкнуть ее прочь или боднуть в детской игре. Оберштурмбаннфюрер рвано выдохнул и качнулся навстречу, опускаясь на колени. Обхватив Клауса за плечи, он прижал его к себе, укрывая от мира полой пиджака.

Альбус задохнулся от топкой нежности и отвел глаза.

Женщина откинула вуалетку, открывая миру опухшее лицо. Веки ее были красны и воспалены, а ресницы — влажны, словно всю дорогу до лагеря она плакала не переставая.

— Агнес, — оберштурмбаннфюрер вдруг стремительно выпрямился, подхватывая

Клауса на руки. Мальчишка уткнулся лбом ему в плечо и замер, точно парализованный, лишь пальцы, обхватившие крестного, двигались в беспокойном монотонном порыве, поглаживая короткие завитки светлых волос на чужом затылке.

Женщина поджала губы, склоняя голову.

— Геллерт. Неприятная встреча, кривить душой не стану, — холодно заметила она и перевела взгляд на Альбуса. — А это?..

— Дамблдор. Он начальник нашей санчасти, — представил его оберштурмбаннфюрер, прижимаясь щекой к виску Клауса.

— Доктор? — глаза Агнес расширились в злом понимании, а лицо исказилось брезгливым презрением. — Ты совсем ополоумел, Гриндевальд?!

— В дом, Кэрроу. Я не намерен обсуждать это на улице, — холодно обрубил ее негодование оберштурмбаннфюрер, разворачиваясь на каблуках.

Фрау (или все-таки фройляйн?) Кэрроу окинула Альбуса неприязненным взглядом и шагнула вслед за оберштурмбаннфюрером, а Дамблдору ничего не оставалась, как последовать за ними.

В гостиной Гриндевальд опустился в мягкое кресло, и Клаус тут же свернулся у него на коленях, заворачиваясь в полу пиджака как в кокон. Агнес, оглядев комнату, села на диван, а Альбус, не зная куда себя деть, остался стоять. Оберштурмбаннфюрер бросил на него быстрый взгляд, но ничего не сказал, целиком увлеченный племянником.

— Крольчонок, — негромко и ласково позвал он, — Марта испекла твое любимое печенье. Хочешь?

Клаус выглянул из-под его руки, подумал и коротко, словно бы с опаской, кивнул. Гриндевальд повернулся к Альбусу.

— Сходи на кухню, кликни фрау Канцелахт, — приказал он.

Дамблдор поспешил покинуть гостиную, но успел услышать раздраженное цоканье Агнес Кэрроу, ударившее в спину.

Марта Канцелахт. Фамилия наводила Альбуса на какие-то смутные подозрения, но он никак не мог пробиться через волну непонимания. Старуха и правда нашлась в кухне: склонившись над большой кастрюлей, в которой что-то побулькивало, она помешивала свое колдовское варево с очень сосредоточенным лицом. Дамблдор неуверенно стукнул костяшками по дверному откосу, дождался, пока женщина поднимает голову и произнес:

— Господин оберштурмбаннфюрер попросил принести Клаусу печенье.

Старуха смерила его тяжелым взглядом и сухо кивнула. Альбуса покоробила такая холодность, но он ничего не сказал, оставшись дожидаться — в гостиную возвращаться не хотелось до одури. Фрау Канцелахт зыркнула на него из-под нахмуренных бровей и засуетилась, собирая кофейник, молочник и целую корзинку различных сладостей.

Наблюдая за ее резковатыми движениями, Альбус пытался представить, сколько ей может быть лет на самом деле.

— Я отнесу? — предложил он, когда все было собрано, но старуха оттолкнула его руки и сама подхватила поднос, высокомерно вскидывая подбородок. Альбус вздохнул, но придержал перед ней дверь, на всякий случай не отступая ни на шаг, если вдруг женщине потребуется его помощь.

Атмосфера в гостиной неуловимо изменилась. Дамблдор словно шагнул в око бури, таким напряжением искрило в воздухе. Клаус вывернулся из кокона чужих рук и теперь сидел у Гриндевальда на коленях, до странного пугающе запрокинув голову — он изучал мир перевернутым, пока оберштурмбаннфюрер с бережностью поддерживал его, чтобы не сверзился.

Агнес высилась в углу дивана непримиримым каменным истуканом, сжимая в пальцах платок. Лишь глаза оставались подвижны на застывшем лице.

— Не похожи, — тихо и отрывисто заявил Клаус, вновь садясь прямо. Альбус вздрогнул от звука его хриплого, совсем не подходящего для ребенка шести лет, голоса.

— Совсем не похожи? — спросил Гриндевальд, вскидывая глаза к потолку, — А мне кажется, похожи. Смотри, та, что у дверного проема, вылитый паук.

Клаус обернулся, но наткнулся на Альбуса и часто-часто заморгал. Лишь звон подноса, что фрау Канцелахт опустила на кофейный столик между диваном и креслом, вырвал его из пугливого созерцания доктора. Мальчик резко повернул голову и уставился на Марту, чуть приоткрыв рот. Старуха застыла тоже, склоняя лицо к худому плечу, а потом осторожно протянула руку — потрепать ребенка по волосам.

Оберштурмбаннфюрер не успел ее остановить.

Альбус видел, как широко распахнулись веки Клауса, а зрачок мигнул, сужаясь, точно от боли. Он отшатнулся прочь, с влажным хрустом впечатавшись затылком в скулу Гриндевальда. Оберштурмбаннфюрер охнул от резкой боли, жмурясь и разжимая руки. Клаус скатился с его коленей, панически отшатнулся от фрау Канцелахт и налетел бедром на угол стола. Посуда подпрыгнула, пронзительно звякнув. Дамблдор шагнул вперед, прихватывая мальчишку за плечи, но тот вдруг выгнулся в его руках — все тело его переломилось, занимаясь напряженной дугой, разъятое внутренней болью.

Клаус зарыдал, завыл так громко, что Альбус едва не отдернулся прочь, испуганный мощью самого звука. Ребенка заколотило, из глаз потекли крупные слезы, чертя влажные дорожки по мучнисто-бледным щекам, с которых разом отхлынула вся краска. Он выдрался из слабой хватки Дамблдора, прижал ручонки к лицу и скорчился на полу, рыдая и всхлипывая.

Альбус в ужасе замер рядом, не зная, что предпринять, как утишить накатившую истерику. Гриндевальд смотрел на племянника пустыми глазами, вдруг разом окаменев. Казалось, его быстрое, пытливое сознание отказало, а тело перестало повиноваться, застыв могильным мрамором. Он и впрямь ни разу до этого не видел истерик Клауса и был поражен, да что там, потрясен до глубины души. Лицо его исказилось в болезненной гримасе, уголки губ дернулись как при приступе.

Оберштурмбаннфюрер медленно потянулся к племяннику, но Клаус лишь сжался теснее, собираясь в комочек, задыхаясь от яростных спазмов, и Гриндевальд не окончил движения, уронив тяжелые ладони на колени. Вся эта сцена заняла не больше минуты. Альбус повел глазами, уставился на прямящую спину Агнес, которая с высоты своего роста взирала на корчащегося в судорогах истерики ребенка с непроницаемо пустым лицом.

— Мама! — наконец прорвалось в рыданиях, — Мамочка!.. Я хочу к маме! Я хочу к маме!.. Верните мне маму!

Альбусу стало так дурно, что будь он на ногах — упал бы, где стоял, столько боли было в сорванном хрипами мальчишеском голосе, столько надежды и безысходности одновременно. Клаус выгнулся, впиваясь короткими ногтями в щеки, раздирая кожу до красных полос. Гриндевальд отмер и метнулся к нему, перехватывая хрупкие детские запястья, пытаясь отвести ладошки от лица, шепча что-то успокаивающее на смеси всех знакомых ему языков, но Клаус замолотил его кулачками по груди, выдираясь так истово, точно пойманное в силок животное, яростно борющееся за свою жизнь.

Фрау Канцелахт с удивительной для старухи прытью оказалась рядом, повалилась на ковер и безропотно оттеснила Гриндевальда плечом, обхватив сухой дрожащей ладонью рыдающего мальчишку под затылок. Второй крепко прижала тонкие запястья и привлекла Клауса к худой груди, касаясь губами его влажного от испарины виска. Мальчик попытался вырваться, но старуха не пустила, удержав его ласково, но крепко. Она тихонько замычала что-то ему на ухо, и Альбус, оглушенный свершившейся сценой, не сразу узнал в тягучем мотиве колыбельную.

Гриндевальд поднес ладонь к губам и рвано выдохнул, отводя взгляд. Он был бледнее мела, но Альбус мог спорить, что и сам выглядит не лучше. Лишь фрау Кэрроу сохраняла ледяное спокойствие, оставаясь недвижимой статуей самой себе. Казалось, ее ничуть не трогает чужое страдание.

Рыдания Клауса постепенно превратились в тихие всхлипы; мальчишка икнул и громко шмыгнул носом. Фрау Канцелахт укачивала его, монотонно мыча свой мотив, и эта спокойная уверенность, доступная лишь тем, кто растил своих детей, свела на нет страдания Клауса, превратив их из полноводной реки в тишайший ручей. Альбус подался навстречу в желании проверить пульс малыша, но Марта резко вскинулась, не переставая намурлыкивать колыбельной, и строго качнула головой.

Клаус затих в ее объятиях, теперь лишь беспрестанно икая. Гриндевальд беззвучно поднялся, обогнул кресло и вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь и все вновь стало тихо.

Альбус медленно встал, опираясь о край стола, бросил быстрый взгляд в сторону фрау Агнес — та беззвучно шевелила губами, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом. Молилась? Дамблдор не удержался от брезгливой гримасы, отступая по мягкому ковру; каблуки его ботинок вязли в густом ворсе. Старуха молча ему кивнула и склонилась, возвращая все внимание мальчику, а Альбус, воспользовавшись передышкой, выскочил в коридор, заметался глазами, и решительно шагнул на воздух.

Гриндевальд курил у ограды, бездумно обрывая лепестки с розовых бутонов. Весь его вид выражал крайнюю степень первородного ужаса; Альбус впервые видел его таким, и осекся с шага, сам испугавшись, но оберштурмбаннфюрер вдруг вскинул голову и уставился на него, пригвоздив взглядом.

Дамблдор подошел, и оберштурмбаннфюрер молча протянул ему ополовиненную сигарету. Альбус жадно затянулся и вернул ее, задержав дым в легких.

— Я осмотрю его, когда успокоится, — шепнул он, когда молчание начало ощутимо давить на виски, а разделенная на двоих сигарета подошла к концу.

Гриндевальд коротко кивнул, перетирая в пальцах розовый бутон.

— У вас синяк будет, — зачем-то добавил Альбус, а когда непонимающий взгляд оберштурмбаннфюрера обратился к нему, указал на скулу. — Вспухло и покраснело.

— Да плевать, — хрипнул Гриндевальд и вновь замолчал, казалось, пораженный самим звучанием своего голоса.

Они молчали. Время текло медленно и вязко, будто смола. Налетевший порыв ветра растрепал волосы Альбуса, бросил челку ему в лицо.

Оберштурмбаннфюрер поморщился и уронил окурок под ноги, и тот затерялся в высокой траве.

— Это я виноват в ее смерти, — неожиданно для самого себя выдохнул Альбус, сгорбившись и закрывая глаза руками. Он слышал, как оберштурмбаннфюрер переступил рядом, слышал тяжелый вздох, сорвавшийся с чужих губ. Колкая дрожь прокатилась по телу, оседая слабостью в коленях. Дамблдор тяжело привалился бедрами к беленой ограде. — Если бы я не помог Генри…

— Ты винишь себя в смерти каждого встречного, да? — перебил его оберштурмбаннфюрер. Альбус поднял голову и осторожно выглянул из-под разъятых пальцев, не отнимая ладоней. Гриндевальд смотрел на него с пытливой серьезностью, кажется, еще не до конца отошедший от увиденной сцены. — Виноват не ты, а охрана и Куинни, которой я приказал дежурить у Шухауза и взять Генри с поличным. А она засиделась со своим евреем и пропустила нужный момент. Виновата сама Винда, которую я отослал в город — к сыну, — а она зачем-то вернулась, видимо испугавшись бомбежки. Я виноват, в конце концов, ведь именно мне понадобилось…

Он замолчал, закусив губу, и нахмурился, запрокидывая лицо к небу. Пока они были в доме, то успело затянуть низкими перистыми облаками; вокруг седого солнца разросся сверкающий нимб. Тучи ползли с запада, быстро закрывая небосвод, превращая день в подобие сизого сумрака.

— Какая разница, кто виноват? То, что свершилось, уже не обернуть назад, — сухо заметил он и моргнул: на щеку упала первая капля дождя, скатываясь по коже в диком подобии слез.

Альбус бездумно потянулся и смахнул влагу пальцем. Гриндевальд уставился на него; губы его едва заметно дрожали, подергивались, словно он усилием сдерживал готовые сорваться с них слова.

— Вернемся? — неуверенно предложил Дамблдор, одергивая и пряча руку за спину.

Гриндевальд не сказал ни слова, лишь сухо кивнул и первым шагнул на дорожку к дому.

LIV

Клаус мирно спал, свернувшись клубком под тяжелым одеялом. За окном косыми струями стелился дождь, барабаня каплями по подоконнику. Альбус поднялся на ноги, подоткнул одеяло и, подумав, не стал гасить настольной лампы. Он переступил порог, осторожно прикрыл за собой дверь и, стараясь не шуметь, спустился вниз по лестнице.

— …я не поеду ни в какую Швейцарию, Гриндевальд! — голос фрау Кэрроу звучал высоко и яростно.

Альбус остановился на последней ступеньке, весь облекаясь в слух.

— Поедешь. Это не обсуждается, Агнес, — холодно отвечал ей оберштурмбаннфюрер.

Из гостиной тянуло табаком и влажной прохладой: кто-то открыл окно. Альбус как наяву представил Гриндевальда, замершего вполоборота, медлительно курящего одну за другой и выпускающего терпкий смолистый дым биться о непогоду.

— С чего ты решил, что можешь распоряжаться нашими жизнями, а? — воскликнула Агнес. Что-то приглушенно зазвенело, упало и звякнуло — разбилось. Даже густой ворс ковра не уберег.

— Потому что Винда дала мне такое право. В отсутствие Хейнрика — я опекун Клауса.

— Хейнрик, ну конечно! — голос фрау Кэрроу взвился до визгливых нот. Если

Альбус был поражен тому, как спокойно эта женщина реагировала на истерику Клауса, то теперь был ошарашен не меньше — тому, как она ярилась в ответ на спокойный, до костей пробирающий тон Гриндевальда. — Конечно же! А что будет, если все узнают, куда этот кретин сбежал? Винда бы ни за что!..

— Да что ты можешь знать?!

Альбус вздрогнул и вцепился пальцами в перила: такую убийственную ненависть из чужих уст он слышал впервые. Он видел Гриндевальда взбешенным, яростным и опустошенным, но ненавидящим и теряющим от отравляющей ненависти холодность разума, — никогда.

— Я любила ее, будь ты проклят! Я любила ее, Гриндевальд, и я знала, чего она хочет! — вдруг заорала на него Агнес. — А если ты станешь мне мешать, все узнают, что Клаус…

Вопль женщины оборвался и захрипел. Альбус дернулся, едва не сверзившись с лестницы. Обернулся и вздрогнул снова, когда из темноты кухонного проема проступил чернильный силуэт. Сердце подкатило к горлу, загривок вмиг покрылся липким потом, а в следующее мгновение Дамблдор узнал в появившемся словно ниоткуда призраке фрау Канцелахт. Старуха моргнула и поднесла скрюченный палец к губам. Альбус облизал пересохшие губы и слабо кивнул.

— Если ты еще раз посмеешь угрожать мне благополучием Клауса, сука, я вырву

тебе язык и скормлю тебе за завтраком. Поняла меня?! — прошипел Гриндевальд. — Поняла или нет?! Кивни!

Краем глаза Альбус различил, как фрау Канцелахт вновь отступила во тьму. Он напряженно прислушивался к наступившей тишине, перемежаемой лишь хрипящим дыханием, и почти подпрыгнул, расслышав хлесткий звук удара.

— Будь ты проклят, сукин сын!

Агнес выскочила из гостиной и стремглав пронеслась мимо. Грохнула входная дверь; звук этот прокатился по всему первому этажу и затих, разбиваясь призрачным эхом. Дом вновь погрузился в тишину.

Альбус по одному разжал пальцы и подошел к распахнутой двери. Гриндевальд стоял посреди комнаты, ссутулив плечи и безжалостно растирая алую щеку.

— Не трите, — прошептал Дамблдор, — Не стоит. Только хуже сделаете.

— Да заткнись ты уже, — беззлобно бросил оберштурмбаннфюрер: сил, чтобы продолжать спорить у него не осталось.

— Чт… Что случилось? — сглотнув, тревожно спросил Альбус.

Гриндевальд пожал плечами и утомленно бросился в кресло, вытягивая ноги. Запрокинул голову и повел глазами, оглядывая комнату так, словно не узнавал или видел впервые.

— Что с Клаусом? — хрипло спросил он.

— Уснул. Он в норме, — произнес Альбус, опускаясь на край дивана. — Почти. У него синяки по всему телу и следы от порки на икрах.

Оберштурмбаннфюрер вскинулся, кривя губы. Выдохнул грязное сквозь зубы и повалился обратно, закрывая лицо.

— Попадется мне снова, клянусь, спущу шкуру.

— Вы думаете, это фрау Кэрроу? — переспросил Дамблдор. Он и сам подумал так же, едва заметив на теле мальчика следы то ли побоев, то ли строгих наказаний.

Оберштурмбаннфюрер сухо кивнул.

— Она считала, что Клаус — единственное, что мешает ей быть с Виндой. Религиозная фанатичка, чтобы ее черти в аду драли!

Альбус закусил губу, чтобы не сболтнуть лишнего, не влезть туда, куда соваться не стоило. Полутемная гостиная погрузилась в давящее молчание: каждый думал о своем, но мысли их крутились вокруг одного и того же.

Дамблдор все же не выдержал первым:

— Вы оставите мальчика здесь, в лагере?

Гриндевальд уставился на него как на душевнобольного.

— Конечно, нет. Ты с ума сошел? Только детей мне тут не хватало! Отправлю первым поездом в Швейцарию, когда сообщение восстановят. Его и Марту, она неплохо с ним управляется.

— К отцу?.. — неуверенно уточнил Альбус.

Оберштурмбаннфюрер длинно выдохнул и неожиданно улыбнулся, склоняя голову к плечу. Скула у него опухла, а стараниями Агнес вновь покраснела. Сквозь светлую кожу пробивалась сеть полопавшихся капилляров, грозящих в ближайшее время расцвести всеми оттенками зелени и лазури. Дамблдор поймал себя на том, что даже это, к слову сказать, откровенное уродство ничуть не портит Гриндевальда. Забавно, что вообще могло его испортить?..

— Его отец сбежал в самом начале войны, как только пришел приказ о всеобщей мобилизации. В неизвестном направлении, забрав большую половину семейных сбережений. Ни письма, ни весточки. Как в воду канул, — оберштурмбаннфюрер помолчал, а потом неприязненно добавил, — Думаю, куда-то в Америку, трус поганый.

— А миссис Розье что же? — непонимающе нахмурился Дамблдор.

— А фрау Розье оказалась ему не нужна, понимаешь? — невесело хмыкнул Гриндевальд.

О да, теперь Альбус понимал. Француженка, муж которой дезертировал от прямого приказа, одна, с малолетним психически нестабильным ребенком на руках, без защиты, протекции — Винда Розье оказалась в незавидном положении. К тому же, если он правильно все понял, весьма нетрадиционных взглядов… Ей и ее ребенку светила высшая мера. Теперь-то Дамблдор понимал, что такая женщина, как Винда, забыла в глухом рабочем шталаге где-то под Силезией. Она пряталась — пряталась у всех на виду там, где ее никогда бы не стали искать.

— Я сотню раз предлагал ей уехать. У нашей семьи есть небольшое шале в Швейцарии, — пробормотал оберштурмбаннфюрер устало, — Но она ни в какую не соглашалась оставить… эту. Что же любовь иногда творит с умными, в общемто, людьми, да?

Альбус кивнул, не зная, что на это ответить. Воровато оглянувшись по сторонам, он подался вперед и понизил голос:

— Вы уверены, что фрау Канцелахт можно доверять? Вдруг она кому-то расскажет.

Гриндевальд приоткрыл один глаз, как кот, которого нагло вырвали из сладкого сна, а потом фыркнул, давясь смешком.

— Кому она расскажет без языка? — переспросил он.

Альбус замер, чувствуя липкий холодок ужаса, продравший загривок.

Оберштурмбаннфюрер верно истолковал его заминку и задохнулся, бессильный сдержать рвущийся наружу смех и слабо кривясь от боли в скуле.

— Ох, святые, видел бы ты свое лицо, пятьсот восемьдесят пятый! Уже навоображал себе, как я отрезаю ей язык перед тем, как посадить на поезд?

Дамблдор хмуро, но честно, кивнул. Гриндевальд закатился, хрипло фыркая, как перегревшийся чайник. Несмотря на крепкие стены и хорошую дозу снотворного, он явно опасался разбудить спящего наверху Клауса.

— Ты неподражаем, но я это тебе уже говорил, — сдавленно выдохнул он, отсмеявшись. Забывшись, потянулся поскрести горящую щеку и тихо цыкнул на самого себя, одергивая руку. — Марта бывшая лагерница.

— Как такое возможно? — искренне удивился Альбус, вскидывая брови.

Оберштурмбаннфюрер повел пальцами в воздухе, словно перебирая невидимые струны.

— Она попала сюда при Вигмаре, прежнем коменданте. Пришла за мужем. Он у нее политический, а Марта не захотела расставаться — полвека провели вместе. Говорю же, на что только не толкает людей любовь, — задумчиво протянул он и замолчал, прикусывая губу. — Вигмар был той еще паскудой: уж насколько вокруг много тварей, так он был главной тварью среди сборища таких же. Любил устраивать охоту. Знаешь, что такое охота?

Альбус опасливо покачал головой, подозревая, что ответ ему не понравится в любом случае. Оберштурмбаннфюрер хмыкнул.

— Башня тут не просто так. Бертолд любил забраться в нее в полдень, взять свою любимую винтовку с оптическим прицелом и пострелять по заключенным.

От его слов Дамблдора передернуло: слишком ярко представилось ему эта картина, слишком отчетливо Альбус ощутил каждодневный ужас, владеющий привыкшими к таким играм лагерниками. Гриндевальда его реакция, кажется, искренне повеселила, и он безжалостно продолжил.

— Так вот, охота, это когда по праздникам на загон выбирались те, кто ослабел настолько, что уже не мог работать, но все еще мог драться за жизнь. Человек двадцать-тридцать, не больше. Бертолд поднимался в свою башенку, где у него уже стояла бутылочка хорошего шнапсу и приличествующая случаю закуска, брал свою тщательно смазанную и пересобранную винтовку и — бам! Во славу великих богов! — Оберштурмбаннфюрер наставил на Альбуса два пальца и спустил иллюзорный курок. Дамблдор едва удержал себя, чтобы не отшатнуться, вжимаясь в спинку дивана.

— Марта работала у него экономкой. Ей даже платили заработную плату — пять марок в день, сам понимаешь, женщина. Она в тот день возилась на кухне и не знала, кого отобрали для будущих игрищ. И как раз несла уважаемому начальнику кровяной колбасы — он ее страсть как любил, — когда Бертолд прямо у нее на глазах пристрелил ее обожаемого муженька, — Гриндевальд запрокинул голову, блуждая взглядом по сети трещин на потолке, которые, Альбус помнил, казались ему похожими на пауков и их паутину.

Дамблдор сидел затаившись, не в силах разобрать, что за интонациями полнился чужой голос. Кровь гулко билась за ушами, сердце в груди оборомочно трепыхалось, а тонкие волоски на руках встали дыбом от абсолютной естественности творившегося здесь ужаса, о котором Гриндевальд рассказывал с такой непринужденной увлеченностью.

— Выстрел был просто ужасный, Вигмар был уже в стельку пьян. Промахнулся, но не слишком, и Марта в ужасе смотрела, как ее благословенный Хорвальд трясется в конвульсиях, истекая кровью. Смотрела и ничего не могла сделать. Минут десять смотрела, пока наконец не отмерла, не хватила колбасный нож и не попыталась заколоть Бертолда как свинью, — закончил оберштурмбаннфюрер, вновь возвращая взгляд к Альбусу и растягивая губы в острой усмешке.

— Она его… убила? — шепотом спросил тот.

Гриндевальд с сожалением покачал головой.

— Нет, конечно. Ты ее видел? Слабая старуха. Но ранила. И за это Бертолд приказал отрезать ей язык. Уж не знаю, почему именно язык, об этом, как видишь, больше спросить не у кого…

Оберштурмбаннфюрер стремительно поднялся на ноги, пересек гостиную и распахнул дверцу секретера, доставая из его недр бутылку коньяку и толстостенный бокал. Наполнив его на два пальца, Гриндевальд залпом выпил, и налил снова. Вернулся и вдруг уселся на диван рядом с Дамблдором, заставив того отодвинуться, вжимаясь бедром в подлокотник.

— А что стало с Вигмаром? — хмурясь, спросил Альбус, цепляясь взглядом из искрящиеся переливы алкоголя в чужом бокале, ловящего тусклые отблески настенных светильников.

— Проворовался, — коротко ответил Гриндевальд, не спеша пить. Он задумчиво покачивал бокал в пальцах, заставляя дорогой коньяк плескаться: туда-сюда. — И я скормил его свиньям.

— Ч-что?! — Дамблдор против воли повысил голос.

Оберштурмбаннфюрер глянул на него искоса, неодобрительно поджимая губы, но Альбус был так ошарашен вскользь брошенной фразой, что не подумал извиниться.

— Скормил. Свиньям. Тут одно время держали свиней, потом, правда всех порезали… — равнодушно пожал плечами Гриндевальд и вдруг потянулся, вкладывая в спастически сжатые ладони Дамблдора бокал с коньком. — Пей и вали к себе. Но утром зайди снова проверить Клауса, — велел он, поднимаясь на ноги и потягиваясь всем телом. Взъерошил волосы, чертыхнулся, путаясь пальцами в слипшихся от бриолина прядях.

На пороге гостиной он задержался, окинул беспомощно сжавшегося в углу дивана Альбуса взглядом и бросил:

— Доброй ночи, пятьсот восемьдесят пятый.

И вышел, оставив Дамблдора в полном хаосе мыслей размышлять над его словами, раз за разом прокручивая сказанное у себя в голове.

Chapter 18

 

               

LV

Клаус Розье покинул лагерь спустя неполную неделю. Альбус, взявший ответственность за его наблюдение, строго следовал установленному графику: утренний и вечерний осмотр и краткий визит в обеденное время.

Несмотря на напряженную первую встречу, отмеченную недоверием и осторожным взаимным изучением, мальчик быстро привык к установившемуся распорядку. Он терпеливо выдерживал чужое присутствие и делал все, что скажут, но сам инициативу не проявлял.

Появление Альбуса в спальне неизменно вызывало одну и ту же реакцию: Клаус отрывался от своих созерцательных занятий — он частенько проводил время что-то рисуя в альбоме или без особого интереса разбирая и собирая железный конструктор, — поднимал голову и следил за доктором внимательным, совсем не детским, взглядом.

Как только Дамблдор устраивался на стуле возле кровати и приветствовал его тихим, успокаивающим тоном, Клаус приближался; это было негласное начало одностороннего диалога, своеобразный ритуал, который они исполняли с точностью до нот. Поведение мальчика напоминало поведение напуганного дикого животного, принимающего помощь человека со смесью страха и вымученного смирения. В глазах читалось глубокое одиночество, но Клаус больше не позволял себе слез, по крайней мере, при Альбусе.

Гриндевальд почти не появлялся на публике. Его отсутствие было особенно заметно на фоне царящей в лагере напряженной атмосферы, усилившейся после недавних чисток. Было это связано с племянником или у оберштурмбаннфюрера появились свои дела, Альбус не знал. В сложившихся обстоятельствах он не ждал ничего другого, но показное отшельничество Гриндевальда неизбежно порождало слухи и домыслы.

Хорошей новостью последних дней стала выписка Якоба Ковальски из лазарета. Хотя к работе его пока не допустили, Альбус прогнозировал полное

восстановление. Ковальски значительно потерял в весе, а после случившегося с Виндой стал совсем пасмурный, разом утратив живость нрава. Дамблдор связывал это изменение с влиянием фройляйн Голдштейн, которую видел несколько раз после выписки. Куинни выглядела бледной тенью себя настоящей, весь ее вид буквально кричал о глубоком душевном потрясении. Дамблдор не знал, что произошло между ней и Гриндевальдом, да было ли что-то, но фройляйн Голдштейн винила себя в смерти подруги.

Удивительно, как чужая кончина тронула сердце каждого: кого-то по касательной, а кого-то прошила навылет. Смерть Винды пролила свет на хрупкость жизни, о которой все подзабыли, занятые своими мелочными проблемами, подчеркнув бесполезность интриг и военных кампаний перед лицом вечной тайны бытия.

Если Куинни, казалось, потеряла расположение Гриндевальда, оказавшись затерта за плечи других, то отношения Альбуса с ним оставались сложными и неоднозначными.

Дамблдор, все еще пытавшийся найти общий язык с этим могущественным, но до крайности непредсказуемым человеком, острее осознал тонкую грань, разделяющую сотрудничество и предательство. Он понимал, что Гриндевальд — фигура в некотором роде одиозная, чьи мотивы часто оставались за гранью понимания простых смертных, а цели — сомнительны. Однако в сложившейся ситуации Дамблдор был вынужден идти на компромиссы, стремясь избежать крушения всего, во что верил.

Он чувствовал на себе тяжесть ответственности за жизни людей, и это чувство перевешивало любые личные беды. Кроме того, Альбуса терзали моральные сомнения.

Работа в лагере и без того была непростой, но теперь и вовсе обернулась сонмом чудовищных выборов и моральных дилемм. Дамблдор вынужденно мирился с действиями режима, вызвавшими у него острое отторжение, понимая, что его молчание может спасти многие жизни. Это было нелегкое решение. Альбус боролся с сомнениями, стараясь сохранить верность принципам в условиях абсолютного бесправия и беспредела, но, кажется, эту битву он безвозвратно проигрывал.

Не последнюю роль сыграло и то, что он ходил за Клаусом. Его подход основывался скорее на интуиции, чем опыте. Дамблдор всеми силами старался немного облегчить состояние мальчика. Конечно, чтобы полностью излечиться, тому потребуется длительное время и хороший врач — Альбус не обладал достаточной квалификацией в подобных вопросах.

Он все больше времени проводил на вилле оберштурмбаннфюрера с Клаусом, рассказывая тому истории, сказки и легенды своей родины, или играя в тихие игры, стараясь отвлечь ребенка от мучительных воспоминаний. Он наблюдал за ним, замечая малейшие изменения в поведении и с облегчением следил за плодами своих трудов. Да, его метод работал, но несмотря на все усилия, Альбус все же не мог избавить Клауса от душевных шрамов. Впрочем, его задача заключалась в ином: пережить бы иссушающие дни до отъезда.

По вечерам Альбус задерживался в доме оберштурмбаннфюрера, ужиная в компании фрау Марты. Их отношения оставались прохладными: старуха не потеплела к нему ни на йоту, но хотя бы перестала бросать косые взгляды вслед. Гриндевальд никогда не присоединялся к их трапезам, предпочитая уединение в кабинете на втором этаже, куда Альбусу хода не было. Этот кабинет, судя по всему, был не только местом работы, но и неким убежищем от всех его бед.

Иногда по вечерам оберштурмбаннфюрер засиживался в гостиной с бокалом коньяка или шпанса, приканчивая сигарету за сигаретой. Изредка — читал. В один из дней Альбус отважился коснуться забытой на краю дивана книги и с удивлением обнаружил, что держит в руках томик стихов. То был Уайльд. Уголок одной из страниц оказался варварски заломлен. Эта небольшая мелочь — крохотный заломленный угол, — неожиданно подняла в душе Альбуса целую бурю щемящих чувств.

Дамблдор пролистал сборник, испытывая невыразимое чувство терпкой причастности к чему-то большему, чем пустое существование, а потом с сожалением вернул книгу на место. Он знал, что Гриндевальд, несмотря на свою жестокость и даже безжалостность, был способен на глубокие чувства, которые упрямо скрывал за маской холодной расчетливости.

Гриндевальд, конечно, заметил, что книга лежит не так, но не сказал ни слова.

Он вообще был до ужаса молчалив все эти дни, что Клаус жил на вилле. Его привычная язвительность исчезла, сменившись отстраненностью и лаконичностью. Речь больше напоминала приказы и состояла из коротких, сжатых фраз, без обычных пространных рассуждений, от которых у Альбуса что-то свивалось тугим узлом под ребрами, вызывая желание спорить. Но и эти изменения Дамблдор напрямую связывал с состоянием Клауса, с тяжелым бременем свалившейся на плечи оберштурмбаннфюрера ответственности за племянника, и тоски за Винду.

Его молчание, отсутствие обычной ядовитой иронии не было знаком слабости, а лишь способом справиться с внутренней бурей. Возможно, Гриндевальд просто не знал, как выразить чувства, как проявить заботу и поддержку, не нарушая привычной эмоциональной дистанции. Альбусу оставалось лишь наблюдать и ждать, надеясь, что его скромная помощь окажется достаточной, чтобы смягчить неумолимую жестокость войны в чужих сердцах.

Не сразу, но Дамблдор осознал, что в компании оберштурмбаннфюрера молчать легко и приятно, гораздо свободнее, чем говорить. Гриндевальд наливал ему выпивку, а в один из дней, перед самым отъездом Клауса, и вовсе поставил на низкий кофейный столик тарелку с фруктами и шоколадные конфеты. На коробке цвели медоносные маки, клоня бархатные бутоны под порывами иллюзорного ветра; каждая конфета была обернута в тончайший слой хрусткой фольги, оттесненной цветочными лепестками. Поймав его непонимающий взгляд, оберштурмбаннфюрер неохотно пояснил:

— Ты бледнее обычного, — и надолго замолчал, уткнувшись в книгу.

Альбус запомнил вкус тех конфет: нежный, сливочно-приторный, с легкой горчинкой суховатого марципана. В другой жизни он предпочитал ореховым сладостям что-то более изысканное, фруктовое или ягодное, но теперь словно сошел с ума, разве что не видел эти чертовы конфеты во сне. Как легко было вспомнить и тут же забыть себя прошлого, переродиться совершенно новым человеком под влиянием обстоятельств. Даже такой простой штрих — шоколад,

— теперь воспринимался Альбусом чем-то невозможно, невыносимо сокровенным, точно дар божественной руки.

— Ты нравишься Клаусу, — больше часа понадобилось Гриндевальду, чтобы озвучить эту мысль. Сказано было без всякого чувства: простая констатация факта. Ни зависти, ни ревности, ни благодарности. Замечание в тишину безлюдной комнаты, которое не требовало ответа.

Альбус к тому часу успел расправиться с третьей долей конфет, полакомиться свежими сливами и допить остывший кофе. Он совсем уже собирался уходить — приближалось время вечернего обхода, а в палате лазарета после взрыва на заводе оставались пациенты, требующие внимания, но…

Он разжал сведенные на подлокотнике пальцы и откинулся на мягкую спинку, торгуясь с собой словно биржевой делец: от пары минут ничего не зависит, верно?

— Детям несложно понравиться, — ответил Альбус. — Они не слишком разборчивы в привязанностях и их легко обмануть ласковым тоном.

Оберштурмбаннфюрер поднял глаза от книги и устало моргнул. Синяк со скулы постепенно начал сходить, заплетаясь под бледной кожей гнойными оттенками желтого и охры. Гриндевальд чуть переменил позу, подтягивая под себя ногу, заложил пальцами страницу книги.

— Кого, по-твоему, обмануть сложнее?

— Сложнее? — Альбус позволил себе мягкую, едва заметную улыбку, — Женщин. Совсем невозможно — отъявленных лжецов. Они точно знают, куда смотреть.

Оберштурмбаннфюрер задумчиво кивнул, потирая пальцами подбородок. Дамблдору стало до ужаса интересно, что же такого он там читает, но спросить не решился.

— Интересно. Думаешь, я лжец?

Альбус опешил, не ожидавший подобного вопроса. Он облизал все еще хранящие призрачную сладость шоколада губы и помедлил, подбирая слова, не уверенный, как оберштурмбаннфюрер отреагирует на правду. Но еще больше не уверенный, как тот воспримет ложь.

— Нет, я так не думаю, — решив, что сегодняшний вечер слишком хорош, чтобы портить его полуправдой, признался он.

— Но все-таки меня сложно обмануть, — на губах Гриндевальда расцвела тонкая, по-ребячески лукавая улыбка, а взгляд потеплел, заискрился хитрецой. — Не бьется твоя теория.

Альбус сглотнул, ощутив липкий холодок не страха, но его предвестника — опаски, медленно стекающий по загривку. Что-то в выражении чужого лица его насторожило: незаметное глазу, но ощутимое на уровне первородных инстинктов выживания «бей или беги». Сглотнув мысль, что он не животное, Дамблдор решил выбрать третье:

— Вы один из самых скрытных и подозрительных людей, что мне довелось видеть, — осторожно произнес он. — И, если говорить начистоту, вас невозможно причислить ни к одной знакомой мне категории, так что я сомневаюсь…

— Редкая порода, — неясно чему развеселившись, хмыкнул Гриндевальд.

Альбус слабо кивнул. Во рту, на смену сладости, разливалась вязкая горечь. Оберштурмбаннфюрер смотрел на него открыто, с мягкой улыбкой, но лицо его ничего не выражало, а улыбка, цветущая на губах, не касалась глаз, и от того их выражение казалось застывшим, мертвым, создавая зловещий эффект ожившей куклы.

— У тебя навязчивое желание узнать меня получше? — Альбус спешно качнул головой, но Гриндевальд не стал его слушать. — Ну конечно, иначе ты бы не стал рыться в моих вещах, стоит отвернуться. Забавная привычка. Удивительно, как при своем природном любопытстве ты все еще не окончил жизнь на редкость трагичным образом.

— Мое любопытство помогало в научных исследованиях, — прошептал Дамблдор лишь бы что-то сказать, прервать поток холодящих загривок слов. — И вас, уж простите за наглость, невозможно узнать или изучить.

— Почему же? — с мрачноватым интересом уточнил оберштурмбаннфюрер, подбираясь. Он словно ждал чего-то, какого-то откровения, способного перевесить чашу весов.

— Вы… Потому что вы…

— Договори, будь любезен, — поторопил его Гриндевальд, делая едва заметный жест, будто подзывая к ноге опасливую собаку. Альбус уставился на его бледные тонкие пальцы, нахмурился и выдохнул быстрой скороговоркой:

— Вы и сами себя не знаете.

И едва удержал рвущееся с губ: ваша личность изменчива, а сами вы больны.

— Любопытное заявление, — после полуминутного молчания заметил Гриндевальд. Он моментально поскучнел, возвращая взгляд к книге, без интереса перелистнул пару страниц и захлопнул ее. — Жаль, что в корне неверное.

Он отложил книгу и поднялся, поводя затекшими от статичной позы плечами.

— Можешь идти. И приготовь запасы успокоительного, завтра фрау Марта и мальчик отбывают вечерним поездом.

Он так и сказал: мальчик. Альбуса внутренне передернуло, но он не подал виду, подхватываясь из успокаивающих объятий кресла и одергивая полы лагерной робы.

— И да, Дамблдор, — негромкий оклик остановил его на пороге. — Ты и сам словно ребенок: тебя удивительно легко обвести вокруг пальца. Подумай над этим на досуге.

LVI

Медленно угасающий день сыпал противной моросящей крошкой на головы собравшихся у брамы людей. Лето было в самом разгаре, но вечер позаимствовали у осени: дождь был холодным и липким и слегка отдавал горечью дезинфицирующих порошков — так пахла мойка в первый день этапа. Альбус поднял воротник рабочей куртки и нахохлился, словно большая нескладная птица, стараясь забиться в самый угол навеса.

Стоило остаться внутри, а не мерзнуть тут, на пронизывающем до костей ветру, глотая отдающую хлоркой сырость. Но Гриндевальд достал портсигар, подхватился на ноги с явным намерением выйти на улицу, и Дамблдор, как привязанный, потащился следом. Оберштурмбаннфюрер бросил на него удивленный взгляд, но ничего не сказал. Альбус, осознав себя лишь переступившим порог, понял, что не знает, под каким предлогом повернуть назад.

Теперь оберштурмбаннфюрер молча курил, прислонившись лопатками к бетонной стене КПП. Ледяные капли дождевой воды то и дело срывались с короткого откоса и падали ему на плечи, бриллиантовой россыпью оседая на сукне мундира. Волосы Гриндевальда отяжелели от дождя и клонились на лицо крупными неаккуратными кудрями. Альбус украдкой изучал его из-под ресниц, глотая крепкий сигаретный дым; сегодня начальник лагеря и не предложить ему закурить, никого вокруг не замечая.

— Отвратительная погода, — нарушил молчание Гриндевальд.

Дамблдор от неожиданности крупно вздрогнул и обернулся, но оберштурмбаннфюрер смотрел вперед и вдаль поверх овитого колючей проволокой забора — туда, где лес расступался, а низкие свинцовые облака припадали к горизонту, как дурной щенок к ласковой руке хозяина.

— Не летняя, — опасливо заметил Альбус, не зная, что еще сказать. Казалось, Гриндевальд всецело увлечен собственными мыслями, а вслух лишь подражает им словно ребенок в глухой игре.

— Когда я уезжал, была точно такая же. Поганое было лето, — признался оберштурмбаннфюрер, лениво относя сигарету от губ и выпуская в набухший сыростью воздух клуб сизого дыма. — Ни одного приличного дня в учебке не припомню.

Дамблдор помедлил, но сделал шаг ближе. Он встал рядом, стараясь не касаться оберштурмбаннфюрера даже краем рукава, и прижался лопатками к стене, обращая взгляд к небу.

— В Британии грозы приходят в августе, зато льют так, что потом дизельные экипажи вязнут в распутицах, — поделился он и тут же укорил себя. Но было поздно, слова уже сказаны.

— Знаю, — кивнул Гриндевальд, медленно, сонно моргая. — Бывал там в детстве.

Альбус не знал, как реагировать на непрошенную откровенность. Гриндевальд редко говорил о себе. С одной стороны, с чего бы ему откровенничать с заключённым? С другой… Дамблдору все чаще стало казаться, что их отношения изменились и стали более, нет, не искренними, но доверительными.

Вспомнился разговор накануне. Дамблдору вновь стало не по себе, он передернул плечами, стягивая пальцами воротник у горла, словно это могло помочь отбить, как приставший к каблуку лист, озноб тревоги.

Пару раз, лежа в лазарете без сна, Альбус представлял, как встретил бы оберштурмбаннфюрера в других обстоятельствах. Подружились бы они, а может смогли беспрепятственно приятельствовать?

Интуиция подсказывала, что не одна лишь война сделала Гриндевальда таким. Те обрывки информации, что Дамблдор сумел раздобыть, никак не желали складываться воедино, но и без того было ясно, что оберштурмбаннфюрер прожил непростую жизнь. Но кто из них прожил простую? Все они, как черепки разбитых горшков, сцеплялись подходящими гранями, чтобы потом, расходясь, отбить у соседа кусок помясистее.

Иногда Альбусу казалось, что Гриндевальд вылеплен не из глины, а из стальной горной породы: хрупкой на излом, но способной выдержать жар сотен умирающих жизней и лишь закалиться в адском горниле.

Он хотел спросить, когда и почему Гриндевальд бывал в Британии, но открыв рот, прошептал совсем иное:

— Вы скучаете по небу?..

Оберштурмбаннфюрер очень медленно, словно борясь с собой, повернул голову и пристально взглянул в полупрофиль. Забытая сигарета тлела в пальцах, поднимаясь витым дымком к правому виску.

— А ты скучаешь по запаху материнского хлеба, который она пекла ранним субботним утром? — спросил он ровно, но лицо его — спокойное, равнодушное даже, — подернулось как водная гладь от неосторожно брошенного камня. Губы закривились, веки дрогнули, приподнимаясь, а густые светлые брови, напротив, сошлись на переносице в незнакомой гримасе.

Альбус отступил, опуская голову, словно провинившийся школяр, не сдавший урок.

— Это был неуместный вопрос, — продолжил Гриндевальд все тем же невозмутимым тоном, откидывая в сторону дотлевшую сигарету. — Ты бы поучился следить за языком, не первый день живешь.

Суть слов, интонация, с которой они были сказаны, не вязалась с содержанием, с тем, как и что, скрытое на дне, Альбус услышал. Как будто наизлет ударили ножом под ребра, приговаривая, что все хорошо и никакой боли не существует. Не сразу, но осознал, что его вопрос прозвучал таким же ударом, со свистом рассекшим воздух.

— Простите. Это и впрямь было… Простите, — прошептал он едва слышно.

Гриндевальд сухо кивнул и, наконец, отвернулся, перестав буравить его переносицу тяжелым взглядом.

— Да где же машина? — досадливо выдохнул он, — Час назад как звонил. Пошли внутрь, нечего тут мокнуть. И Клаусу пора дать лекарство.

Альбус не стал спорить и покорно поплелся за Гриндевальдом, взбираясь на скрипучее деревянное крыльцо. Внутри крохотного домика охраны пахло мастикой для полов и кислым духом тушеной капусты. Альбус украдкой смахнул с длинного носа дождевые капли, растер запотевшие стекла очков и вслед за оберштурмбаннфюрером вошел внутрь.

Клаус сидел за небольшим столом в самом углу и что-то рисовал в альбоме. Дамблдор никогда не спрашивал, что он рисует и не просил показать, а мальчик явно не желал делиться. Фрау Канцелахт, чопорно прямя спину, ютилась на краю просевшего дивана и цепко следила за подопечным. Более всего она напоминала длинношеего поморника, высматривающего добычу, но взгляд из-под узкой щели пергаментных век теплился тревогой и нежностью. На вернувшихся она не повернула головы. У ножки дивана, возле колена старухи, стоял кожаный ридикюль и потрепанный чемодан, перемотанный ремнем на армейский манер.

Гриндевальд подошел и опустил ладонь на макушку Клауса. Мальчик на мгновение замер, словно прислушиваясь к чему-то, а потом вернулся к недокрашенному рисунку, выбирая новый карандаш из коробки.

Оберштурмбаннфюрер потрепал его по волосам и наклонился, коснувшись губами смолистого темени племянника.

— Крольчонок, надо выпить лекарство, — негромко позвал он.

Фрау Канцелахт тут же резво поднялась и наполнила стакан водой из графина. Обернулась к Альбусу и выжидающе уставилась на него своими выцветшими глазами. Дамблдор с тихим вздохом полез за успокоительным.

Клаус покорно выпил растворенные в воде гранулы и привычно поморщился на их горьковатый вкус. Старуха, под пристальным взглядом Гриндевальда, осторожно погладила его по щеке.

В дверь постучали.

— Господин оберштурмбаннфюрер, машина прибыла! — возвестил один из охранников, отдав честь.

Гриндевальд кивнул и помог Клаусу собрать рассыпанные по столешнице карандаши. Подхватив племянника на руки, он шагнул к двери, коротким кивком головы велев эсэсовцу заняться чемоданом. Фрау Канцелахт шагнула следом, на ходу накидывая на голову не по сезону плотную шерстяную шаль.

Альбус вышел за ними, замирая чуть поодаль. Он рассчитывал, что Гриндевальд поедет до станции, но оберштурмбаннфюрер ссадил Клауса на землю и помог забраться на заднее сиденье авто. Пока загружали скудный багаж, он что-то тихо втолковывал мальчишку, опустившись на корточки перед распахнутой дверью. Потом поднялся, захлопнул створку и отошел в сторону.

Дамблдор, опомнившись, тронул за плечо шагнувшую к машине фрау Канцелахт.

— Вот, это для Клауса, — он достал из кармана сверток с лекарством и сложенный вдвое лист тетрадной бумаги, вкладывая их в сухонькие ладони старухи. — Там подробно расписано, что и как принимать. И сколько дать, если вдруг случится приступ. Я там указал несколько препаратов, если будет возможность достать… Но лучше покажите его хорошему врачу.

Под пристальным вниманием Марты Альбус смутился и отвел взгляд, добавив невпопад:

— В общем, легкой вам дороги.

Старуха несколько мгновений вглядывалась в него, отыскивая что-то, а потом подалась навстречу и коротко сжала прохладную ладонь в своих. Отстранилась, спешно пряча сверток в карман пальто. Альбус отступил к стене охранного домика, наблюдая, как неприметный черный фольксваген выезжает за ворота.

Он видел, как Гриндевальд шагнул за машиной, словно в последний момент вспомнил что-то важное или намеревался удержать, но…

Оберштурмбаннфюрер вскинул руку и помахал уезжающим на прощанье.

Они простояли несколько долгих минут — как почетный караул, — пока гул мотора окончательно не стих в густом воздухе. Гриндевальд развернулся на каблуках, тряхнул отяжелевшими волосами и направился к Дамблдору, вновь доставая из кармана кителя портсигар. Альбус опасливо понаблюдал за тем, как оберштурмбаннфюрер высекает огонек и закуривает, глубоко затягиваясь дымом.

За их спинами охрана с лязгом заволакивала ворота.

— Почему вы не оставили мальчика? Вы ведь явно к нему привязаны, а он привязан к вам, — наконец решился Альбус. Он озвучил то, что уже неделю крутилось в мыслях и постоянно лезло на язык. Ожидая вспышки гнева, Дамблдор притих, но Гриндевальд лишь бесхитростно пожал плечами, перекидывая сигарету из одного угла губ в другой.

— Я не сумасшедший, пятьсот восемьдесят пятый. Детям тут не место. Как бы сильно я ни был привязан к Клаусу, я хочу для него лучшего, понимаешь? Лучшего из возможного. — Он взглянул на Альбуса из-под слипшихся от дождевой мороси стрелок ресниц и ухмыльнулся. — Так работает любовь, верно?

Альбус поймал себя на том, что безмерно сильно хочет его ударить. Так загнанный в угол, насмерть перепуганный пес в последнем порыве бросается на обидчика, прежде чем получить пулю в покатый, залитый кровью лоб.

— Мама никогда не пекла хлеба. У нее не было на это времени. Она много работала, а нас у нее было трое. Мы покупали хлеб на местном рынке по семь пенсов за фунт^[70], — выдохнул Альбус сквозь зубы с густым отчаянием, задыхаясь от сдавившей грудь ярости.

— Моя тоже ничего не пекла. Не умела готовить. Для этого у нас был целый штат прислуги, — ничуть не смутился Гриндевальд. Он щелкнул портсигаром, с вальяжной неторопливостью прикурил вторую от своей и протянул Альбусу на отлете.

Дамблдор вцепился в подачку так, словно от нее зависела вся его жизнь. Смял фильтр, дрожащими пальцам поднес к губам и вдохнул дым, затягиваясь так крепко, что в нутро заскреб удушающий кашель.

— Фрау Канцелахт о нем позаботится, — непонятно к кому обращаясь, шепнул оберштурмбаннфюрер.

Альбус сдавленно хмыкнул, жмурясь так яростно, что под веками замерцали белесые мушки.

— Вы сбегаете от ответственности? — выдохнул он хрипло.

— Подумай еще раз, — спокойно велел Гриндевальд.

Дамблдор покачал головой: нет, он устал думать.

— Подумай еще раз, — настойчиво подсказал ему оберштурмбаннфюрер. — Что будет с Клаусом, когда война закончится.

— Чьей победой? — не удержался Альбус, распахивая глаза и ловя бледное лицо Гриндевальда на перекрестье взгляда. Оберштурмбаннфюрер пожал плечами; улыбнулся тонко, подначивающе, вновь демонстрируя эту демоническую проказливость нрава в самый неподходящий момент.

— Да какая, в общем-то, разница? Я желаю ему жизни, а не смерти. Даже если это означает, что мы никогда больше не увидимся.

— Рядом с вами все обречены, — Альбус бил вслепую, но попал точно в цель.

Лицо оберштурмбаннфюрера застыло, исказившись судорогой застарелой боли, которая вдруг пролилась наружу неудержимым потоком, протопив трещину в ледяной броне. Больше он не улыбался, не язвил и не лукавствовал, как дурной бес. Гриндевальд распахнул бескровные губы, но впервые на памяти Альбуса не нашелся с ответом, и просто захлопнул рот так, что зубы клацнули. Он резко отвернулся, выронил недокуренную и до половины сигарету, что сыпанув искрами, скрылась во влажной траве. Гриндевальд проследил за ней пустым взглядом, но не потянулся поднять.

Альбус смотрел не мигая, как этот стальной безумец пытается справиться с собой, осознавая, на какой тонкой грани оба они держатся. В таком черном ужасе оберштурмбаннфюрера он еще не видел. Сейчас Альбус был гораздо ближе к смерти, чем тогда, у ворот арсенала. Теперь Гриндевальду не хватило бы сил, чтобы убрать палец с курка. Но о пистолете он не подумал. Словно целиком выпав из реальности, он застыл, как резко очнувшись от кошмара.

Или осознавший себя в нем.

Так ничего и не сказав, оберштурмбаннфюрер сделал шаг, потом другой, третий. Облепленные жирной глиной каблуки сапог глухо ударились о бетонированную площадку перед брамой. Дамблдор проводил взглядом его ссутуленную спину, облизнул горчащие губы и шумно выдохнул, осознав, что задержал дыхание и теперь легкие горят огнем. Дрожащей рукой донеся до губ сигарету, он затянулся, выкашлял дым с режущей грудь болью и бессильно растер лоб окостеневшими пальцами.

Чужая жестокость оказалась заразней чумы.

LVII

Поппи он нашел в процедурной. Женщина сидела на полу, подогнув под себя ноги, и аккуратно складывала грязные простыни и наволочки, содранные с постелей. Альбус прикрыл дверь и опустился рядом, вытягивая из кома грязного белья простыню и складывая ее уголок к уголку. Некоторое время они работали в молчании. Стопка серого белья росла, опасно накренившись.

Наконец, Дамблдор свернул последнюю, отбросил к остальным и заглянул Поппи в глаза. Подруга попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой и нервной, будто сквозь боль.

— Где Йозеф? — спросил Альбус, решившись начать издалека.

— Пошел до кухни, — с облегчением ответила Помфри, явно рассчитывая на иное начало разговора. — Ты занят, а он уже всем примелькался. Заберет еду на нас и на госпитальных. Ох, надеюсь, будет тушеный картофель. Мне страшно хочется тушеного картофеля с луком, Ал.

Альбус кивнул и отмел со лба влажную после короткой прогулки челку.

— Устала?

Поппи уставилась на него непонимающе, по-детски морща нос.

Больных в лазарете осталось немного. Те, кто выжил после саботажа на заводе, либо уже поправились, либо отдали богу душу. Несколько парней с ожогами оставались на попечении санчасти, но эти не требовали постоянной бдительности, лишь контроля, чтобы в язвы не попало заражение. Работа не сложная, но утомительная: бесконечная обработка и перевязки. Альбус установил порядок дежурств и зорко следил, чтобы ни Кохен, ни уж тем более Поппи, не превышали нагрузку, спали и питались в достатке. В выдавшееся затишье стоило восстановить силы.

Помфри разгладила невидимую складку на стопке наволочек и подняла на Альбуса беспокойный взгляд.

— Этот мальчик, Клаус… Они уехали?

Дамблдор вновь кивнул. Он поделился с подругой историей Клауса Розье лишь в общих чертах, предупредив, что станет отлучаться проверить состояние мальчишки в течение дня. Но куда собирается увезти племянника Гриндевальд не сказал. Это была не его тайна, и пусть искренней привязанности Альбус ни к Клаусу, ни к его крестному не питал, но отчего-то язык не повернулся выложить Поппи все. Тогда он не задумывался, что в будущем его откровенность может сыграть с бедным ребенком злую шутку, просто интуитивно решил не делиться, но сейчас, взглянув на ситуацию под иным углом, отметил, что решение его было правильным.

— Да, полчаса назад.

Поппи смотрела на него с немым ожиданием, но Альбус лишь виновато улыбнулся. Женщина вздохнула и опустила взгляд на свои руки, расслабленно лежащие на коленях.

— И хорошо, — промолвила она со странной тоской, — Детям тут не место.

— Говоришь в точности как Гриндевальд! — невесело усмехнулся Дамблдор.

— Он умный человек, — неожиданно прошептала Поппи, — Умный и сострадательный, а еще — честный. Только ужасно одинокий.

Альбус недоуменно прищурился.

— Мы точно говорим о господине оберштурмбаннфюрере? — с неуверенной улыбкой переспросил он.

Помфри нахмурилась.

— Нет, что он умен, я не спорю, — фыркнул Альбус, испытывая легкую тревогу от того, что разговор свернул куда-то не туда. Он не раз замечал за Поппи странную симпатию к Гриндевальду, но и подумать не мог, что подруга может видеть оберштурмбаннфюрера рыцарем на белом коне. — Но все остальное…

— Удивительно, как ты закрываешь глаза на очевидные вещи, Ал. А ведь проводишь с ним гораздо больше времени, чем все мы, — заметила Поппи. Пальцы ее сжались в замок, сцепились до побелевших костяшек. Дамблдор потянулся навстречу, желая коснуться, но Помфри оттолкнула его руку.

— Будь он настолько сострадателен, разве отослал бы племянника? — с досадой буркнул Альбус, не успев прикусить язык.

Поппи удивленно заморгала, беззвучно пошевелив губами. Дамблдор мысленно выругался, но как забрать случайно вырвавшиеся слова назад?

— Только Кохену не говори, — попросил он.

— Не скажу, — прошептала Поппи, кусая себя за губу. Ладони ее взлетели, впились в тугой узел платка и принялись распускать завязки. Помфри стянула его с головы, зарылась в отросшие волосы. Лицо исказилось горькой тенью, заставив Альбуса затихнуть и подобраться.

— Но ты права, детям в лагере не место, — поспешно шепнул Дамблдор в попытке успокоить подступающую истерику, но сделал только хуже.

Поппи уронила платок и закрыла лицо руками; плечи ее опустились и вздрогнули; она тихо всхлипнула, низко опуская голову. Альбус застыл, не зная, что предпринять: он всегда терялся при виде женских слез. В последнее время подруга плакала уж слишком часто, но сколько бы Дамблдор ни пытался выяснить причину, уходила от ответа. Вот и теперь — смотрел и не находил правильных слов, и чувствовал себя абсолютно беспомощным.

— Поппи, милая, — начал он, бессильно переходя на французский, — Ты можешь просто объяснить мне, в чем дело? У меня сердце разрывается смотреть, как ты мучаешься, а я не могу даже…

— Я беременна! — вскрикнула Поппи, отметая руки от лица и впиваясь в Альбуса злым, испуганным взглядом.

Осознание запаздывало на пару ударов сердца. Дамблдор вскинул раскрытые ладони, точно пытаясь отгородиться от свалившегося на него признания, неловко отодвинулся, сосредотачиваясь на скудном убранстве процедурной. Взгляд его скользил по выкрашенным побуревшей краской стенам, по железным шкафам, по столику, заставленному ящиками с инструментами и операционными расходниками. На Поппи он не смотрел, просто не мог себя заставить. Во рту разлился железистый привкус, словно Альбус спрятал под языком медный шиллинг.

Глаза Поппи медленно заволакивала пелена слез.

— Как… то есть, почему не сказала? — сквозь пережатую глотку прошептал Альбус.

Помфри шмыгнула носом, утерла лицо платком и длинно выдохнула.

— Сначала не была уверена точно, а потом — боялась, — тихо пробормотала она.

Альбус беспомощно качнул головой.

— Кохен?..

— Нет, конечно! — воскликнула Поппи и вдруг дернулась к Альбусу, хватая его за руку и сжимая в своих — горячих и влажных. — Ты ему не говори, пожалуйста! Не говори, Ал… Я не смогу… Не хочу, чтобы он смотрел на меня, как…

— Как на дуру? — не удержался Дамблдор, вцепляясь в тонкую ладонь подруги с такой силой, что Помфри скривила губы. — Господи, Поппи, ну чем же ты думала?!

— Не знаю! — рявкнула женщина, выдираясь из его хватки и прижимая руки к животу, словно боялась, что Альбус тотчас же схватит с подноса стальной скальпель и распорет ей брюхо, чтобы избавиться от досадливой неприятности. — Не знаю! Ты со своим Поттером тоже не слишком головой думал!..

Дамблдор отшатнулся, словно его ударили; мучнистая бледность разлилась по скулам. Он уставился на Поппи исподлобья, костенея и роняя на колени руки. Подруга, напротив, раскраснелась то ли от злости, то ли от стыда; упрямо поджала губы и вскинула подбородок повыше. Альбус медленно выдохнул, пытаясь взять себя в руки.

— Что ж, ясно. Отец ребенка знает?

Помфри, кажется, ожидала, что он продолжит ее отчитывать, и ровный безразличный тон ее скорее напугал, чем удивил.

— Н-нет… То есть… Его нет в лагере, — прошептала она.

— Что значит — нет? — не сразу осознал Альбус.

Поппи глянула на него из-под густой тени ресниц пристально, но холодно, и поджала губы.

— Господи! — задохнулся пониманием Дамблдор. — Боже милостивый!

— Он сказал, что мы сбежим вместе! — всхлипнула Поппи. Слезы покатились по ее худым щекам с новой силой. Женщина упрямо растерла их краем платка так яростно, что кожа покраснела.

Альбус пораженно смотрел ей в глаза. Хотелось встряхнуть ее за плечи и рявкнуть в искаженное тревогой лицо: и ты поверила?! Но все это было бессмысленно. Он ведь и сам оказался не лучше. Повелся на увещевания Генри, позволил привязанности перебить горло здравому смыслу. А много ли нужно девушке, чтобы потерять голову и довериться сладкоречивому ублюдку, который к тому же пообещал ей счастливое избавление от всех бед?

— Я… Мне нужно это переварить, — Альбус неловко поднялся на ноги, зачем-то отряхнул брюки и шагнул спиной к двери, не спуская взгляда с Поппи, точно та была бешеным зверем, готовым распороть ему в глотку. — А ты… я пересмотрю смены. Тебе нужно больше отдыхать и меньше волноваться. Кохену скажем… Что-нибудь придумаю. Ты лучше иди, отдохни, я сейчас попью воды и сам схожу в прачку…

Отупляющая пустота разрасталась внутри подобно гнойному нарыву. Альбус нес какой-то бред, не позволяя себе задуматься о его смысле, и только так балансировал на топкой грани между желанием рвать и метать и ледяным отстранением. Хоть кому-то в этом месте стоило сохранять спокойствие.

Дамблдор схватился за ручку двери, помедлил, обернулся к сидящей на полу Поппи.

— И прекрати уже плакать. Тебе нельзя волноваться, это не полезно ни тебе, ни ребенку, — строго сказал он, вновь переходя на немецкий.

Быстрым шагом преодолев коридор и сени, Альбус почти бегом слетел с крыльца. Снаружи было прохладно, но дождь уже кончился, уступив место непроглядному серому туману, ползущему с северной низины. Дамблдор жадно вдохнул, закрыл глаза и вслушался в знакомый гомон вечернего лагеря. Часовые на башнях менялись, трудовые бригады разбирали паек, вернувшись с дневной смены, капо прикрикивали на отстающих, ругаясь на таком цветистом сплетении языков, что половины из них Альбус ни разу не слышал.

Привычное, до оскомины знакомое, положение вещей неожиданно помогло ему обрести подобие контроля. Дамблдор сделал еще несколько глубоких вдохов, растер лицо ладонями и тихо выругался.

Поппи знала о готовящемся побеге, но не сказала ни слова. Эта мысль преследовала его наравне с чудовищным открытием истинных причин истерик подруги. И Альбус не брался судить, которая из этих двух новостей встревожила его больше.

LVIII

Альбус вернулся поздно и чувствовал себя под конец дня разбитым и больным. Надо лбом тянуло то ли от тоскливых мыслей, то ли от окончательно испортившейся к ночи погоды. Головная боль жаром плелась от переносицы к вискам, а зрение двоилось и прыгало, даже очки не спасали.

Дамблдор заглянул на кухню — под крышку накрытой салфеткой кастрюли, но от вида еды, от одного его запаха замутило. Тогда он налил большую кружку горячей воды, кинул туда щепотку трав и припрятанный кусочек сахара.

Вернувшись, он не застал ни Поппи, ни Кохена: подруга ушла к себе, решив не попадаться ему на глаза, а Кохен вернулся в бараки, оставив короткую записку. Альбус сегодня дежурил, но быстро проверив лазаретных, понял, что может урвать пару часов сна, а если что-то случится, его обязательно разбудят.

На полупальцах прокравшись по темному коридору, Альбус толкнул дверь в спальню и вздрогнул, едва не выронив кружку.

На его кровати сидел господин оберштурмбаннфюрер. Вольготно откинувшись на железное изголовье, Гриндевальд читал при свете настольной лампы, сдвинув ту на край стола. На скрип двери он вскинул голову, медленно моргнул, зажимая книжную страницу.

— Вернулся наконец, — без всякого выражения заметил он.

Альбус перевел дух, прижимая ладонью лихорадочно колотящиеся сердце.

— Вы меня перепугали, — прошептал он, переступая порог собственной спальни.

Гриндевальд проводил его насмешливым взглядом, садясь ровнее и откладывая книгу на покрывало. Дамблдор поставил кружку подслащенной воды на стол и обернулся, наткнувшись на сброшенные у изголовья, заляпанные грязью, хромовые сапоги; казавшийся в таком свете почти черным форменный мундир небрежно висел на спинке одинокого стула. Альбус подумал было, что задремал за медицинскими картами и видит странный, сюрреалистичный сон, в котором Гриндевальд приходит к нему в комнату, гнездится среди подушек и читает в уединении… что он там, кстати, читает?

— Что вы тут делаете? Не то, чтобы я указывал вам, что и где делать, но… Честно признаюсь, я собирался лечь спать.

Гриндевальд фыркнул и потянулся, заводя руки за голову. Казалось, его ничуть не смущает положение вещей. Альбус некстати вспомнил их утренний разговор и ощутил волну запоздалого стыда. Оберштурмбаннфюрер всегда бил по самому больному, но от себя подобного Дамблдор никак не ожидал. Стоило извиниться или сделать вид, что ничего не было?

Ох, он бы с удовольствием не встречался с господином оберштурмбаннфюрером еще целую вечность.

— У меня голова болит, — нарушил затянувшуюся паузу Гриндевальд, — Я выпил все по твоей указке, но боль не прошла. Еще ломит под челюстью и за ушами. Не похоже на обычный приступ.

Альбус нахмурился, окинул его цепким взглядом. Привычно растер руки, по старой привычке слегка отогревая пальцы, и потянулся, но вовремя оборвал себя вопросом:

— Можно?

Оберштурмбаннфюрер пересел на край кровати и в немом разрешении закинул голову. Альбус осторожно коснулся его лба, отмел за уши вьющиеся пряди, ощупывая виски и подушные впадины. Гриндевальд зажмурился, кажется, даже перестал дышать: тактильный контакт его явственно раздражал и приносил болезненные ощущения, но он терпеливо сносил осмотр, чем удивительно напомнил Клауса.

Дамблдор, подступил ближе, с удивлением отметив, что скулы и спинка носа оберштурмбаннфюрера золотятся от едва заметного загара, а шрам проступил ярче на контрасте со слегка потемневшей кожей.

У Гриндевальда было до ужаса несимметричное, но удивительно привлекательное лицо.

Правая, рассеченная шрамом бровь была чуть выше левой. Кожа — белая и такая тонкая, что сквозь нее проглядывали нити капилляров и височные вены, придавая лицу в свете настольной лампы нездоровый оттенок.

Гриндевальд мог похвастаться тонким длинным носом со слегка вздернутым кончиком, резкими, почти вертикальными скулами; но смягченный изгиб челюсти словно подсказывал, что в последний момент лепки этого невыносимого человека божественное провидение опомнилось и решило немного сгладить первоначальную идею, добавив капризного изгиба полноватым губам и почти женской остроты подбородку.

Столь несочетаемые между собой черты породили удивительный симбиоз, который язык бы не повернулся назвать красотой классической, но у Альбуса каждый раз не выходило отвести взгляда.

— Жара не было? — спросил он тихо, поймав себя на том, что уже полминуты просто изучает расслабленное лицо Гриндевальда, чуть поглаживая подбородок.

Оберштурмбаннфюрер вяло мотнул головой, но тут же осекся, вскинув тонкие веки.

— Я не знаю. Может быть? Не уверен, — пробормотал он, прислушиваясь к себе.

Альбус кивнул и потянулся проверить подчелюстные лимфоузлы, спустился на шею, отводя в сторону жесткий, накрахмаленный воротничок рубашки.

— Прописанное мной лекарство снимает жар и облегчает головную боль, так что вы могли и не заметить. Горло болит? — Гриндевальд качнул головой. — А гортань не давит? Откройте-ка рот.

Оберштурмбаннфюрер, как ребенок, покорно сглотнул, хмурясь, а потом вытянул язык, демонстрируя горло. Дамблдор тихо хмыкнул. Гриндевальд нахмурился и сжал челюсти.

— Только не говори, что я простыл.

— Вы простыли, — со смешком подтвердил его догадку Альбус, нехотя отнимая руки от бархатистой кожи. — Банальная простуда, господин оберштурмбаннфюрер.

Гриндевальд выругался, но скорее по привычке и без особого запала, запуская пятерню в растрепанные волосы.

— Постельный режим и теплое питье. Полоскание, я напишу — чем. Если будет болеть голова или поднимется температура — полторы дозы порошка в чай. Можно еще попробовать холодные компрессы и обтирания… Альбус осекся, напоровшись на откровенно ненавидящий взгляд.

— Вы в детстве часто болели? — догадался он.

Оберштурмбаннфюрер нехотя кивнул, трогая собственный лоб, словно не в силах поверить, что это снова случилось, что тело предало его, допустило простуду.

— Детский иммунитет — сложная штука, на его формирование требуется гораздо больше времени, чем всем нам хочется думать. И истощается он быстрее, чем взрослый, — заметил Дамблдор, присаживаясь на край стола и подхватывая забытую кружку. Гриндевальд вскинул ресницы, но промолчал; во взгляде его застыло неясное ожидание. Альбус вздохнул, понаблюдал немного, как в остывающей воде кружатся разбухшие венчики трав, и протянул ему отвар. — Травы с сахаром. Пейте.

— С сахаром! — буркнул оберштурмбаннфюрер, но кружку взял, потянул носом терпкий аромат и сделал осторожный глоток. — Что у вас тут есть не с сахаром, пятьсот восемьдесят пятый?

— Все остальное. Это был последний кусок, — усмехнулся Альбус, склоняя голову. Гриндевальд сейчас до одури напоминал непокорного мальчишку, не желающего принимать, что ему придется как минимум пару дней поваляться в постели, лишенным бесконечных ребяческих забав.

— Принесу вам еще в качестве платы, чтобы вы не смотрели на меня волком, — с явным недовольством заявил Гриндевальд, мелкими глотками глотая отвар. — Да не мог я простыть, это просто…

— Что? Истинно нордический тип^[71] не болеет, не стареет и не умирает? — улыбнулся Альбус, испытывая странное успокоение от их разговора.

Гриндевальд глянул искоса, облизав потемневшие губы.

— Прекрати цитировать Гиммлера, из твоих уст это звучит еще более отвратительно, — фыркнул он, возвращая опустевшую кружку. — Что он, что Клауберг, оба помешанных на чистоте крови идиота. Предлагаешь сдать Куинни в Lebensborn^[72]?

Альбус посерьезнел и отвел глаза.

— Нет. Если хотите знать мое мнение, как медика, то евгеника — это путь вырождения. Для любого вида искусственная селекция, пусть даже и положительная^[73] ни к чему хорошему не приводит.

— М-да? — кажется, Гриндевальда повеселили его слова, — Есть примеры?

— Мы говорим о животных или о растениях? — вздохнул Альбус.

— Растения несколько проще устроены, не находишь? — хмыкнул оберштурмбаннфюрер.

— Не уверен, — абсолютно серьезно заметил Дамблдор. — Если подходить к этому вопросу с научной точки зрения, то мы не можем предсказать последствий, потому что изначально не имеем на руках полных данных. Спящие патологии, которые при насильственном скрещивании могут выйти наружу и закрепиться? Атавистические признаки? В результате случайной селекции может возникнуть что угодно, и никто не пред…

Альбус замер, обрезавшись об острую улыбку Гриндевальда. На щеки плеснуло жаром.

— Да вы снова надо мной смеетесь!

Оберштурмбаннфюрер в ответ махнул рукой и разразился хрипловатым смехом. Альбусу ужасно захотелось отвесить ему подзатыльник.

— Ладно, признаю, немного, — выдохнул Гриндевальд сквозь распирающий грудь хохот, — Но ты очень забавно рассказываешь, с таким яростным пылом, что даже святой не устоит.

— Ну, вы-то точно не святой. Результат отборной селекции? — разозлено выдохнул Альбус, не успев прикусить язык.

Гриндевальд покачал головой и выпрямился, поднимаясь на ноги. Он шагнул к Альбусу, прижимаясь почти вплотную, заставляя того отступить и вжаться бедрами в край стола. Настроение его вновь неуловимо переменилось; губы растянулись в хищной усмешке.

— Ты удивишься, насколько плохая у меня наследственность, — покачал головой оберштурмбаннфюрер и протянул руку, коснувшись чужого подбородка кончиками пальцев.

Альбус затаил дыхание, от неожиданности ощутив прикосновение оголенным нервом без кожи и мышц. Ладони у Гриндевальда были горячие и жесткие; Дамблдор знал их истинную силу, она успела отпечататься кровоподтеками на коже, и сейчас он подспудно ожидал боли. Но оберштурмбаннфюрер в легкой задумчивости очертил костяшками скол его челюсти, поднялся к уху, отводя в сторону прядь рыжеватых волос.

— Тебе не мешало бы подстричься, скоро будет совсем неприлично.

Альбус коротко кивнул, не доверяя голосу. Гриндевальд был слишком близко. Дамблдор ощущал исходящий от его одежды запах сигарет, одеколона, солоноватый аромат кожи и совсем слабый — трав выпитого чая.

Мысли, более похожие на спутанную сеть, кишащую острейшими зазубринами рыболовных крючков, царапались, до крови раздирая изнутри. Тихий голос Гриндевальда там, в бункере, наслаивался на искушающий шепот Генри, вплетаясь в фантасмагорический узор происходящего, прошивая его алой, кровоточащей нитью. Дамблдор почти потерялся в мешанине световых пятен, звуков, воспоминаний и прикосновений, которых вдруг стало слишком, до дрожи, много. Он закрыл глаза, бессильно привалившись к плечу Гриндевальда, который увлеченно трогал его, играл с волосами, пропуская сквозь пальцы.

— Понятия не имею почему… — вдруг зашептал оберштурмбаннфюрер, и Альбус тихо вскрикнул, когда жесткие, еще мгновение назад ласкавшие пальцы, вдруг сжались, заставляя запрокинуть голову. Он распахнул глаза, невидящим взглядом уставившись в лицо склонившегося к нему Гриндевальда, — Рядом с тобой… тихо. Ты словно успокаиваешь демонов внутри меня. А это непросто…

Чужие черты расплывались, Альбус и сам не знал, просто на глаза вдруг навернулись слезы, мешая видеть. Лишь белый абрис, отороченный бьющим наискось светом настольной лампы; золото волос, вспыхнувшее надо лбом точь-в-точь готическая миндалина^[74]. Дамблдор сжал челюсти, лицо его напряглось, но Гриндевальд в ответ оскалился. Усмешка его раскрылась словно чистая скальпельная рана, закровоточила словами:

— Эта тишина одновременно бесит меня и притягивает. Но я не понимаю, как у тебя получается…

Он осекся, вдруг отшатнулся так резко, что задел бедром стул, и тот проехался ножкам по полу, тяжело заваливаясь на бок. Альбус моргнул, пытаясь восстановить контроль над собственным телом, безмолвно наблюдая, как Гриндевальд поспешно обувается, подхватывает с пола мундир и спиной вперед отступает к двери. В его движениях чувствовалось нарочитая осторожность и не было обычной подвижности, быстроты. Так ведут себя те, кто страдает от боли и бережется, или пьяницы, в попытке представиться трезвее.

Люди на пороге осознания.

Альбус отлепился от стола и сделал шаг к двери — вслед за оберштурмбаннфюрером, сам не зная, что собирается сделать: удержать? Но Гриндевальд вскинул руку, останавливая, и Дамблдор повиновался, словно был приучен слушаться его беспрекословно, как натасканный охотничий пес.

— Постельный режим, я помню, — прошептал оберштурмбаннфюрер, сводя на переносице светлые брови. — Вам бы тоже не помешало, пятьсот восемьдесят пятый.

Сказал и вышел, притворив за собой дверь с беззвучной ловкостью лесной кошки.

Альбус нахмурился, скользнул пустым взглядом по спальне. Сомнамбулически двинулся вперед и поднял упавший стул, поставил его на все четыре ножки и задвинул под столешницу. Схватился было за опустевшую чашку с единственным желанием найти повод выбраться, точно комната была его темницей, но тотчас передумал — внимание привлекла оставленная на постели книга.

Дамблдор тяжело опустился на покрывало. Головная боль, было затихшая в присутствии оберштурмбаннфюрера, с новой силой вгрызлась в виски. Альбус коснулся потрепанного корешка самыми кончиками пальцев, погладил, словно боялся, что тот рассыплется в его руках. Потом ругнулся и схватился за обложку, распахнул так резко, что хрустнул скрепляющий переплет клей.

Это были сказки. Дамблдор замер, в удивлении изгибая брови: он никогда не видел, чтобы детские сказки издавались в таких непривлекательных, черствых обложках. Он даже неверяще закрыл книгу, покрутил, поддел с одного конца размохрившийся уголок. Нет, обложка подлинная. Золоченое тиснение по краю полностью стерлось: ни автора, ни названия, но на свет все еще можно было различить вдавленные буквы.

Альбус уложил книгу на колени и толкнул, позволив ей самой раскрыться там, где читали чаще. У открывшейся страницы был знакомо заломлен один из уголков, а бумага пошла мелкими волнами, то ли от времени, то ли от влаги. Сказка оказалась совсем детской, Дамблдор мимолетно вчитался в текст, и уже хотел перелистнуть, как зацепился взглядом за приписку в самом низу. Красные чернила подплыли от времени, но короткое слово было так глубоко вдавлено в бумагу, что при необходимости, его можно было бы разобрать и ощупью:

» — Ну, победил ли ты Песьеголового?

Мирко кричит в ответ:

— А то как же!» Győzött?^[75]

Альбус нахмурился, прижав подушечку пальца к алой царапинке поперек. Погладил — раз, другой. Поднял голову и уставился на закрывшуюся дверь, словно ждал, что сейчас в нее ворвется разгневанный Гриндевальд и потребует книгу назад.

Оберштурмбаннфюрер читающий детские сказки в полумраке его крохотной спальни. Оберштурмбаннфюрер безропотно принимающий из его рук подслащенный травяной отвар. Оберштурмбаннфюрер болеющий банальной детской простудой?

Дамблдор вздохнул и захлопнул книгу, потянулся отложить на стол, но от резкого толчка то, что было зажато между страниц, спланировало на пол, затерявшись в подстольной тьме. Альбус ругнулся и нагнулся поднять, зашарил по деревянному полу вслепую, уже мысля, сколько подцепит заноз. Он нащупал что-то, потянул за уголок, вытащил на свет лампы…

В его руке оказалась побледневшая от времени фотокарточка.

На ней — четверо: крепкий светловолосый мужчина, сухощавая женщина, и двое детишек. На мужчине был парадный мундир старого образца, такие носили в первую мировую, Альбус помнил; грудь его украшала густая россыпь наградных звезд. На женщине — изящное платье, перчатки и ажурная шаль; шляпка с широкими полями кокетливо спадала чуть набок, словно не в силах удержаться на копне смолистых волос; двое мальчишек — один замерший у бедра матери, второй — чуть поодаль, ближе к отцу, с виду казались ровесниками, но присмотревшись, Альбус понял, что впечатление обманчиво: младший был высок и худ, но истинный возраст угадывался.

Альбус перевернул фотокарточку, надеясь найти хоть какую-то пометку, но на обороте летящей строкой незнакомым почерком было выведено «Arbeit macht frei^[76]». И дата: 1921.

Дамблдор нахмурился и вгляделся в фотографию.

Оба мальчика были светловолосы и неуловимо похожи, как и должно братьям. Альбус долго изучал лицо старшего, пытаясь отыскать в его чертах совсем юного еще Гриндевальда. А когда понял, едва не выронил картонку.

Оберштурмбаннфюрер… Да нет же, какой там оберштурмбаннфюрер! Геллерт Гриндевальд стоял рядом с матерью и смотрел чуть в сторону, словно смущался фотографа. Дамблдор присмотрелся и понял: вот что сбило его с толку: у этого, совсем юного Гриндевальда был одинаковый оттенок глаз. Должно быть, в фотоателье, по наказке родителей, намеренно исправили оплошность. Гладко зачесанные ото лба волосы, были разложены на аккуратный прямой пробор.

Тщательно отглаженная и накрахмаленная рубашка, подтяжки, забавные темные шорты с крупными литыми пуговицами и высокие гольфы в полоску.

Семь, может быть, восемь лет, не больше; он был рослым, но до изнеможения худым ребенком.

Но Альбуса поразило не это, его поразил взгляд — озлобленный взгляд хищника, для которого весь мир с юных лет был заклятым врагом. В то время как его брат его улыбался, демонстрируя задорные ямочки на обеих щеках, Гриндевальд смотрел исподлобья и жался к матери так, словно та была его единственным спасением.

Дамблдор смущенно отвел глаза, повертел картонку, потянулся вложить обратно в книгу, но остановился. Вновь уставился на фотографию, впиваясь в лицо мужчины.

От отца оберштурмбаннфюреру не досталось ничего, кроме масти и хмурого прищура. Альбус вгляделся в его сглаженные, словно бы омытые речной водой, черты: крупный нос, лисий разрез глаз, тяжелая челюсть и тонкий, бескровный рот. Он был красив по-своему, но возраст уже начинал брать свое. Когда-то, должно быть, он был крепок и подтянут, но на снимке парадный мундир сидел на нем излишне плотно.

Старший сын, несмотря на схожесть породы, неуловимо отличался, но в нем оказалось меньше плавности линий и больше спесивой твердости.

Альбус перевел взгляд на женщину и против воли улыбнулся: вот уж на кого оберштурмбаннфюрер был действительно похож как две капли воды. Тот же чувственный, полный рот, тонкий нос (у фрау Гриндевальд он был с легкой горбинкой), резкий разлет изломанных, несимметричных бровей. Овал лица, посадка головы, даже скулы — крутые, словно горная гряда.

Дамблдор подосадовал, что фотография не подписана. Незнакомка осталась незнакомкой. У женщины были темные глаза и густые, вьющиеся смоляные локоны, подколотые в высокую прическу. Альбус рассеянно подивился, как белесая кровь ее мужа перебила в детях такие сильные черты.

Дамблдор еще немного покрутил фотокарточку, а потом спрятал в нижний ящик стола, изнанкой вверх, и запер на ключ. Развернув лампу, он сбросил ботинки и устроился на постели, подбивая скомканную подушку выше под спину. Раз уж ему выпал шанс почитать, он не собирался его упускать, пусть даже это были детские сказки.

Все равно он не помнил в точности, откуда фотография выпала.

Notes:

[70] булка около полкило.
[71] классификация расовых признаков нацистской Германии. Истиннонордический считался высшей категории и допускался до любого вида госслужбы.
[72] «Исток жизни» — организация, основанная для подготовки молодых «расовочистых» матерей и воспитания «арийских» младенцев (прежде всего детей членов СС).
[73] положительная или же позитивная селекция — стимулированиеразмножения индивидов с желательными генетическими характеристиками или качествами с целью улучшения генетического состава популяции.
[74] в христианском искусстве особая форма нимба, сияние овальной формы,вытянутое в вертикальном направлении.
[75] Победил ли?
[76] Труд освобождает.

Chapter 19

LIX

В санчасти царила такая тишина, что было слышно, как со стрехи капает вода, разбиваясь о подоконник. Дождь кончился, но тучи не утихли: они по-прежнему жались к горизонту, словно свинцовый заслон, встречая порывы холодного ветра.

Альбус прикрыл глаза ладонями и с легким усилием надавил на веки, помассировал и вздохнул. Из-за непогоды у него болела голова, особенно за правым ухом у основания черепа — так напоминала о себе недолеченная контузия. Он сидел за столом, стащив в спальню счетную книгу и медицинские записи, и тщательно заполнял и сверял табели. Ждал, на самом деле, просто дожидался, когда Поппи придет сменить его, чтобы отправиться наконец спать.

Забытая Гриндевальдом книга пряталась под подушкой. Прошла почти неделя, а Дамблдор так и не нашел повода ее вернуть. Он перечитал ее от корки до корки не менее трех раз, трепетно замирая на вымаранной алыми чернилами странице. Гадал: что бы это значило? Языка он не знал, а спросить, не привлекая ненужного внимания, было не у кого.

С каждым днем фотография, надежно запертая в нижнем ящике письменного стола, вызывала у Альбуса всё больше беспокойства. Несколько раз он доставал её, обыскивая глазами лица людей, запечатленных на снимке, но затем решительно откладывал, прятал, мучаясь от тоски и стыда.

Причины их он не искал — тех не было. Просто так вышло, что он волей случая очередной раз проник в чужие тайны и мучился тихими угрызениями совести. Однако, если в случае с письмами у него был выбор, и он сделал его — отдающий подлостью, то теперь Альбус не знал, как выйти из сложившейся ситуации если не победителем, то хотя бы не проигравшим.

Разозлится ли господин оберштурмбаннфюрер, когда узнает? Дамблдор не мог предсказать его реакцию, и эта неизвестность мучила, изводя тревогой. Прокручивая в голове тот вечер, Альбус пытался успокоить себя тем, что Гриндевальд сам принес книгу и не мог не знать о спрятанной среди её страниц фотографии. То есть сделал это нарочно, но для чего? Дамблдор сомневался, что оберштурмбаннфюрер решил поделиться с ним чем-то личным, не такой он был человек.

В стиле Гриндевальда было сказать все в глаза, а не кормить намеками. Насколько Альбус успел его узнать, оберштурмбаннфюрер либо молчал до последнего, ведя свою игру, как это было с Генри Поттером и тайным сопротивлением, либо говорил напрямую, сыпля язвительными комментариями о чужой глупости.

А еще, фотография напоминала о доме.

Семья Гриндевальда разительно отличалась от его собственной. Если подумать, у Дамблдоров не было ни одного совместного снимка. Фотокарточек, расставленных вокруг камина в тяжёлых рамках, было немного: снимок родителей, где Кендра держала на руках совсем маленького Альбуса, и ещё один, уже без отца, когда родилась Ариана, а Аберфорт чуть-чуть подрос и перестал цепляться за мамину юбку. Он стоял, сунув большой палец в рот, и зверовато пялился в объектив фотокамеры. Альбус помнил, как долго Кендра уговаривала брата, объясняя, что не стоит бояться, что огромная штука на треноге не причинит никому из них вреда.

Аберфорт и подросши терпеть не мог фотографироваться, а вот Ариана любила, но из-за слабого здоровья возможность посетить фотоателье выдавалась нечасто. Персиваль привез несколько военных фотокарточек из прифронтовой зоны, но их Кендра спрятала в ящик секретера и доставала редко. Дамблдор даже сомневался, что Энни или Эйб вообще о них помнят.

У них не было совместных снимков и из-за разницы в возрасте. Когда младшие подросли, Альбус уже прочно обосновался в медицинской школе и наносил домой краткие визиты на Рождество и Пасху, а остальные не ездили к нему в город, хотя поезд до Лондона ходил дважды в день.

И все же Альбус скучал по тем временам с неистовой силой. Тогда жизнь казалась ему яркой и полной возможностей, а будущее манило великими свершениями. Тропа виделась прямой и просторной, не легкой, нет, но с трудностями на пути Дамблдор мог справиться без посторонней помощи. Иногда он думал, что если бы не война, кем бы он стал? Оставил бы попроще практической медицины ради научных изысканий и преподавания? Последнее всегда его привлекало.

Короткий стук в дверь вырвал Альбуса из задумчивости. Он вскинул голову, моргнул и негромко произнес:

— Войдите.

Поппи несмело заглянула в комнату, вытягивая шею как нашкодивший школяр. После признания она явно испытывала неловкость в компании Альбуса и не знала, как себя вести. Дамблдора это задевало больше, чем он готов был показать. Его расстраивал даже не факт изменившихся отношений, а то, что Помфри так долго таилась, допуская мысль, что Альбус в чем-то ее упрекнет.

Хотя, возможно, стоило бы, но время было безвозвратно упущено.

— Привет, — слабо улыбнулась подруга, — я так и думала, что ты у себя. Заполняешь отчёты?

Альбус кивнул, стягивая очки. Поднялся и подошел, опираясь ладонью о дверную створку с другой стороны. Так они и разговаривали — сквозь узкую щель преграды. Поппи избегала прямого контакта взглядов.

— Решил посмотреть все от начала. Там такая путаница! А меня раздражает неупорядоченность. Да и время есть…

— Хотела сказать, что пришла сегодня пораньше, так что можешь отдыхать, — она бросила взгляд за плечо Альбуса на укрытый документами стол. Угол губ дрогнул в болезненной усмешке. — Иногда я думаю, что все это бессмысленно. — Что именно? — Дамблдор обернулся в одном лишь желании скрыть гримасу раздражения, рассекшую лицо. Он подошел к столу и принялся неторопливо собирать медицинские карты в большие картонные папки. — Наша работа?

— Нет. Нет, я не об этом, — Поппи осторожно вошла, словно в усилии переступив незримую черту, и стала нагребать папки в одну большую, слегка неровную стопку. — Вот это… Попытки наладить документооборот, создать картотеку, — она стукнула костяшками пальцев по верхней и, наконец, обратила лицо к Альбусу. — Зачем?

— Немцы обожают документы, они без ума от заполнения формуляров. Если подумать, их дотошность напоминает мне муравьиную суету, — мрачновато пошутил Дамблдор, но Поппи на это лишь покривилась и опустила глаза. Альбус вздохнул, затягивая завязки последней из папок и откладывая в сторону. — Чтобы помнить, Поппи.

Женщина нахмурилась, потеребила хлопковую ленту.

— Память — странная штука, Ал, — заметила она после долгого молчания. — Мы помним мелочи, но забываем важное. Или искажаем события так, как нам бы хотелось.

— Разве это плохо? Хорошего всегда больше, чем плохого, — пожал плечами Альбус, не горя желанием развивать эту тему. Его снова захлестнуло волной стыда, взгляд против воли соскальзывал к кровати, где под подушкой лежала книга сказок.

— Ты правда думаешь, что выбравшись отсюда, будешь вспоминать о прошлом с улыбкой? — со странной злостью спросила Поппи, упрямо вскидывая подбородок.

Альбус вздохнул, устало потирая подбородок. Перепады настроения Помфри легко объяснялись, но всегда приходили ужасно не вовремя, изматывая окружающих досуха. Дамблдор устал постоянно быть начеку. Ему нужно было иногда снимать маску в короткой передышке.

— Что ты хочешь услышать? — честно спросил он.

Поппи замерла. Она, видимо, ожидала, что он будет спорить и убеждать, говорить, что все изменится, сложится наилучшим образом. Что они смогут забыть случившееся здесь как страшный сон. Что обязательно выберутся живыми и невредимыми… Но Альбус устал лгать во благо, у него просто не осталось на это сил.

— Правду, — после изнурительной паузы едва слышно прошептала Помфри.

— Западный фронт открыт, но это ничего не значит. Нужно надеяться только на себя, понимаешь? Возможно, нас освободят, а возможно, при приближении дружественной армии, господин оберштурмбаннфюрер отдаст приказ сравнять тут все с землей. И мы строем пойдем копать собственные могилы.

Поппи побледнела и отшатнулась, уставившись на него в истовом ужасе.

— А если мы все же выберемся, если чудо случится и нам повезет, то годами будем спать с включенным светом и дергаться от каждого шороха, потому что везде будут мерещиться черные шинели и звук взводимого курка. — Альбус скривился, подхватил стопку папок — она была легкой, но объемной и неудобной, — и сунул подруге в руки так яростно, что та покачнулась. — Мы никогда не оправимся, но каждый будет страдать по-своему. И если тебе хватило глупости зачать ребенка, то сделай так, чтобы ему не пришлось вздрагивать и заливаться истерикой при звуке немецкой речи. Возьми себя в руки, черт тебя дери!

И добавил без перехода совсем иным, истощенным и тихим тоном:

— Это ты хотела услышать?..

Поппи побледнела, подбородок ее задрожал, а губы переломились подступающей истерикой. Альбус обхватил ее за плечи, мягко развернул и подтолкнул к двери, не испытывая ни жалости, ни сочувствия. Внутри разлилась абсолютная пустота, поглощающая все эмоции одну за другой. Осталась лишь мысль: сколько это продлится? Сколько они смогут скрывать положение Помфри и что делать потом?

И когда закончатся чертовы слезы?

Иные, сталкиваясь с трудностями, ожесточаются, закаляются страданиями. Но Поппи, наоборот, размякла, словно скинув доспех отстраненности как старый заношенный плащ, не способный больше согреть выстывшие кости. Альбус не единожды жалел о принятом решении. О том времени, когда взял ее под крыло, ограждая от проблем и защищая, сколько мог. Помфри, казалось, и теперь ожидала, что он решит все ее трудности по щелчку пальцев. Но Дамблдор не мог разобраться даже со своими.

— Иди, пожалуйста, — безучастно попросил он, распахивая дверь. — Просто подумай над тем, что я тебе сказал, хорошо? Мы тебе не враги, Поппи, но сейчас ты сама себе враг. Себе и ребенку.

Помфри переступила порог, обернулась, намереваясь что-то сказать, но Альбус покачал головой и мягко притворил за ней дверную створку. Прислонился к ней лбом, опуская ресницы. Он слышал, как подруга переминается с ноги на ногу там, в коридоре, но отмечал это с ленивым отупением, не способный сейчас даже на крохотный проблеск эмпатии.

В глубине души он был разочарован. Поппи казалась ему здравомыслящей и умной, он признавал за ней силу не поддаться чувствам, и ужасно огорчился узнав, что ошибался. Разочарование хуже предательства.

Когда шаги Помфри угасли в тишине, Альбус насилу отлепился от двери, добрел до кровати и упал поверх тонкого матраса. В шею больно впился выглянувший из-под подушки уголок переплета. Дамблдор потянул книгу на себя, помедлил, словно решаясь, и со стоном поднялся. Он достал фотографию, вложил картонку между страниц и выглянул в окно, прикидывая, сколько сейчас должно быть времени?

Он надеялся, что господин оберштурмбаннфюрер еще не ложился. Пора было заканчивать этот фарс.

LX

Едва оказавшись на территории фрицев, Альбус, повинуясь внутреннему чутью, не стал следовать в сторону Шухауза, а сразу свернул к белой вилле. Отчего-то он не сомневался, что найдет оберштурмбаннфюрера именно там.

Охрана на проходке даже не взглянула на него, привыкнув, что он частенько мелькает здесь с короткими визитами. Дамблдор отстраненно отметил, как легко оказалось усыпить чужую бдительность. Впрочем, если бы не оберштурмбаннфюрер и его постоянные вызовы, на Альбуса бы так и продолжили поглядывать с презрительным неудовольствием.

Окна дома были черны, казалось, внутри ни души. Дамблдор упрямо обошел виллу и вытянул голову, вглядываясь в вечно затянутые шторами зеницы спальни. Из-за щели портьер пробивался тусклый, едва уловимый отблеск, заметный если смотреть искоса. Альбус слабо улыбнулся, и быстрым шагом пересек палисадник: промедление могло истощить с таким трудом скопленную решимость.

Пройдя через пустой и темный холл, Дамблдор птицей взлетел на второй этаж, гадая, в каком настроении застанет оберштурмбаннфюрера сегодня. Книжный переплет, спрятанный под рубашкой, нагрелся от тепла его тела и неприятно лип к коже; уголок болезненно впивался под ребра при каждом шаге, и этот легкий дискомфорт неожиданно вернул Альбусу острое ощущение самой жизни. Он вдохнул полной грудью как перед прыжком в ледяную воду, и постучав, но не дождавшись ответа, толкнул дверь спальни.

— Господин оберштурмбан… — начал Альбус, но, услышав тяжелый вздох, умолк. Он нерешительно переступил порог, щурясь от тусклого света прикроватной лампы.

Гриндевальд лежал в постели, укутавшись в шерстяное одеяло, наполовину выволоченное из накрахмаленного пододеяльника, по самый нос. Копна спутанных золотистых волос рассыпалась по смятой подушке. В комнате было душно и едва заметно пахло полынью; язык защекотал привкус соли, как бывает, когда всей грудью вдыхаешь скользкий морской воздух. Альбус знал этот запах — так пахло в спальне Арианы в детстве, когда её сваливала с ног очередная простуда.

Он стремительно приблизился к кровати и склонился над изголовьем, бесцеремонно запуская пальцы под густую, слипшуюся от пота светлую челку, и ощупал обжигающий лоб. Кожа Гриндевальда горела и была влажна от проступившей испарины. Альбус бездумно провел пальцами от переносицы до виска, отметая локон в сторону, и опустился на корточки.

— Герр Гриндевальд? — тихо позвал он, слегка встряхнув мужчину за плечо.

Оберштурмбаннфюрер не проснулся, лишь повел плечом и тихо страдающе вздохнул-застонал. Альбус тряхнул его сильнее, пытаясь пробудить, но добился лишь того, что оберштурмбаннфюрер зашевелился в своем коконе, перевернулся на спину, и, раскинувшись по постели, тяжело задышал приоткрытым ртом. Губы успело обнести болезненной коростой; казалось, за те дни, что Дамблдор его не видел, мужчина еще больше похудел. Скулы заострились, обросли нездоровыми тенями, а и без того глубоко посаженные глаза запали ярче, обведенные синеватыми кругами. В желтоватом свете лампы было видно, сколь нездорова его бледность.

Это был нехороший жар, иссушающий. Проще было бы, если бы Гриндевальд метался в лихорадке, бредил, алея скулами. То было бы понятное течение болезни, обычная простуда, запущенная, но легко поддающаяся корректировке. Но, кажется, оберштурмбаннфюрер ничего не умел делать как все и даже простыть умудрился с размахом.

Альбус вновь погладил его по виску, словно успокаивал ребенка, и поднялся. Достал книгу и поискал, куда бы ее пристроить. Он окинул взглядом беспорядок на тумбочке, где в первозданном хаосе лежали книги, записная книжка, брошенные запонки и единственное кольцо с тусклой монограммой, которое Гриндевальд на памяти Дамблдора никогда не снимал. Рядом стоял графин, валялся опрокинутый стакан и варварски распотрошенные пакетики из-под парацетамола. Сизая крошка лекарств усыпала пол и край придвинутого стула. Пытался сбить приступ, но не вышло, и лихорадка взяла свое.

Первым делом Альбус распахнул оконные ставни, но опустил шторы так, чтобы льющийся снаружи прохладный воздух наполнял спальню медленно, не создавая сквозняк. Возвращаться в лазарет за градусником не имело никакого смысла — сначала нужно было привести Гриндевальда в чувство и понять, сколько доз порошка он принял.

Дамблдор спустился вниз, наполнил водой первую попавшуюся миску и сдернул с крючка в ванной чистое полотенце. Вернувшись в комнату, он смахнул со стула белесые крупинки и пристроил миску на его край. Тщательно обмочив и выжав полотенце, Альбус опустил его на горячий лоб Гриндевальда, мягко прижимая.

Оберштурмбаннфюрер наморщил нос, весь сжался от прохлады как ребенок; веки его задрожали, но сон и не думал разжимать цепкую хватку. Альбус машинально убрал за ухо прядь его волос, поймал каплю прохладной воды, скатившуюся на скулу, и мазнул подушечкой большого пальца по белесой полоске ресниц. Длинные, густо загнутые кверху, они слиплись от соли и шероховато щекотали пальцы.

Как только компресс нагрелся, Альбус поспешил его сменить, вновь смачивая ткань. Стянув шерстяное одеяло к бедрам, Дамблдор сначала обтер шею Гриндевальда, смывая липкую пленку пота. А затем, вновь прополоскав полотенце, задрал рукава его свободной рубахи, ведя влажной тканью от запястий до локтевых впадин. Кожа мгновенно покрылась мурашками, тонкие светлые волоски встали дыбом.

Альбус вернул полотенце в миску, перехватил чужую ладонь и смерил пульс, беззвучно считая про себя. С досадой отметив аритмические скачки, он наклонился, прижался ухом к груди, вслушиваясь в хриплое дыхание.

Сердце Гриндевальда тяжело ухало за реберной клетью — ритмично и часто. Дамблдор накрыл его ладонью, словно боялся, что оно выскочит из груди и звоном набатного колокола перебудит округу, что кто-то услышит, придет на этот зов. Пальцы скользнули по гладкой коже в вырезе рубахи, невольно обводя горячее плетение мышц.

Альбус замер, пораженный откровением их неожиданной близости, осознав, насколько слаб сейчас господин оберштурмбаннфюрер. Подобно недотопленному котенку, он не мог сопротивляться не то, что в полную силу — даже в ее четверть. Вздумай Дамблдор его убить, у Гриндевальда не было бы и шанса.

Мысль мигнула и погасла. Альбус отшатнулся, отдергивая руку. Ощутив, как загораются скулы, он часто заморгал, прогоняя противную слабость в пальцах. Качнулся за полотенцем, но в неловкости задел локтем тумбочку. Бокал, лежащий на боку, вздрогнул, скатился и с грохотом упал на пол, разлетаясь на осколки.

Альбус тихо чертыхнулся и подскочил, когда горячие пальцы Гриндевальда вдруг окольцевали его предплечье. Полотенце влажным комом шлепнулось под ноги. Дамблдор резко повернул голову, всматриваясь в бледный абрис чужого лица.

— Ты… Что ты тут?.. — прохрипел оберштурмбаннфюрер, щурясь на свет. Глаза у него слезились, веки так и норовили опуститься. Гриндевальд с трудом вздохнул и попытался сесть, но локти подломились. Альбус встрепенулся, выплывая из оцепенения мимолетного испуга, и потянулся ему помочь.

— У вас сильный жар, и мне не нравится ваш пульс, — прошептал Дамблдор. — Сколько лекарства вы выпили и с какой периодичностью? Это очень важно.

Гриндевальд повел пустыми глазами, виляя взглядом по комнате точно пьяный. Зачем-то потянулся к Дамблдору вновь, пытаясь ухватить за его плечо, но не окончил движения и густо выдохнул, запрокидывая голову. Жилы горла натянулись, кадык дрогнул под тонкой кожей в сухом спазме глотки.

— Жжется, — едва слышно прошептал он сквозь стиснутые зубы; голос его звучал измученно и глухо. — Ужасно жжется…

Альбус осторожно разжал его пальцы, опуская скованную судорогой ладонь на покрывало. Придвинулся, обхватил лицо оберштурмбаннфюрера ладонями, обращая к свету. Успокаивающе провел под скулами, и Гриндевальд рвано задышал, точно после долгого бега на износе сил, опуская ресницы, и тяжело, словно нехотя подался навстречу его прохладным касаниям.

— Где? — шепотом спросил Альбус, но мужчина лишь качнул головой, вновь уплывая за пелену жаркого безумия. Дамблдор легонько его встряхнул, надавил под ушными впадинами. Гриндевальд застонал, но глаз не открыл. — Господин оберштурмбаннфюрер! Герр Гринде… Геллерт!

Гриндевальд резко поднял веки, и Альбус испуганно замер, но взгляд оберштурмбаннфюрера затягивала пелена бессмысленности — ничего и никого он перед собой не видел. Весь он был таким напряженным, каменно-скованным, словно манекен, выставленный в зеркальной витрине.

Альбус, осененный мрачным прозрением, провел костяшками пальцев по затвердевшей шее, ощущая, как под кожей перекатываются тугие узлы мышц. Оберштурмбаннфюрер в ответ на это дернулся, как от удара, едва не заваливаясь набок.

Дамблдор резко отпустил и вскочил на ноги.

Он слетел по ступеням, выскочил за порог, не подумав прикрыть за собой дверь. Оказавшись за оградой палисадника, Альбус бешено повел глазами, отыскивая караульного, и окликнул того в полный голос. Солдат, неторопливо смолящий вечернюю сигарету, вздрогнул и уставился на него в немом изумлении.

— Куинни Голдштейн, — рявкнул Альбус, — Найдите ее, срочно!

— Ты совсем охренел?.. — начал было караульный, но у Дамблдора не было на это времени.

— Я начальник лазарета, Альбус Дамблдор. Найдите фройляйн Голдштейн как можно скорее. Это вопрос жизни и смерти!

Охранник вытаращился на него, явно размышляя, что за душевнобольной ему попался и как его вообще пропустили на территорию. В его молчаливом оцепенении Дамблдор, потерявший всякое терпение, шагнул ближе и бесстрашно ткнул эсэсовца в грудь.

— Пока ты тут глазами хлопаешь, человек умирает. Бегом!

Он и сам не заметил, как невольно до тоновых перепадов скопировал интонации оберштурмбаннфюрера. Должно быть, именно это привело караульного в чувства.

— А что… Что передать-то? — заблеял он, неловко отступая.

Альбус на миг задумался, качнул головой и сухо выдохнул:

— Рецидивный менингит. Она поймет, — Дамблдор надеялся, что не ошибся.

Охранник кивнул и развернулся — каблуки чавкнули в сырой земле, — и опрометью припустил в сторону укрытых россыпью ночных огней жилых корпусов. Дамблдор не стал дожидаться, когда он потеряется из виду.

На бегу, не обращая внимания на то, куда ступает, и поднимая за собой клубы брызг, Альбус лихорадочно размышлял о том, есть ли у них в запасе нужный антибиотик. И ещё о том, что, вероятно, придётся взять с собой Кохена вместо Поппи.

LXI

— Подвижки? — негромко поинтересовался Кохен, когда Альбус заглянул в лазарет пополнить запасы жаропонижающего. Дамблдор остановился у распахнутого ящика с препаратами, закусил губу и коротко мотнул головой.

— Никаких, — невыразительно признал он.

— Все еще пытается сдохнуть, значит, — подвел итог Йозеф, грузно опускаясь на табурет и вытягивая гудящие ноги. — Может, сделать-таки люмбальную пункцию^[77]?

— Это бесполезно, я уверен в диагнозе, — заметил Альбус. Он и сам не переставал думать о возможных вариантах лечения, когда понял, что антибиотики почти не имеют эффекта, лишь немного притушая лихорадку.

Гриндевальд угасал на их глазах, почти не приходя в сознание, а редкие проблески бодрствования не слишком вязались с привычной живостью его нрава. Когда оберштурмбаннфюрер приходил в себя, ему даже удавалось выпить несколько ложек крепкого бульона, но эти периоды становились все короче, а лихорадочное оцепенение все крепче сжимало удушающие объятия. За последние полтора суток Гриндевальд выплывал из температурного дурмана от силы раза три, и каждый раз вел себя при этом как сомнамбула, не вполне очнувшаяся ото сна.

Все это время Альбус дежурил у него, притащив одно из кресел гостиной и поставив у постели. Забывался коротким сном сидя, чтобы очнуться от очередного приступа, в котором оберштурмбаннфюрер начинал метаться по постели и что-то неразборчиво шептать на смеси языков.

— Это венгерский, — с легким удивлением заметил Кохен, застав один из припадков. — То, что он говорит сейчас… На венгерском.

Дамблдору было все равно, на каком языке бредит Гриндевальд, он лишь хотел, чтобы оберштурмбаннфюрер, наконец, очнулся. Это была новая и поражающая своей силой мысль, но Альбус слишком устал, чтобы отмахнуться от нее усилием воли.

Ему было небезразлично, что станет с господином оберштурмбаннфюрером. Он не хотел его смерти, только не такой. И даже не пытался оправдывать себя законами рационального прагматизма. Кого бы ни поставили Гриндевальду на смену, лагерникам придется трудно, но для самого Дамблдора вряд ли поменяет хоть что-то.

Нет, он не хотел, чтобы болезнь забрала оберштурмбаннфюрера по иной причине, но все еще с трудом признавал, что искренне привязался к этому жестокому и расчетливому человеку.

Особенно после побега Генри.

— Возможно, ты ошибся, — заметил Йозеф, растирая больную ногу.

Альбус бросил на него почти ненавидящий взгляд, возвращаясь к отбору лекарств.

— Нет, не ошибся, — холодно отрезал он.

— Изначально ты решил, что это и вовсе простуда, — подернул худыми плечами старик.

Дамблдор досадливо поджал губы: напоминания о собственной ошибке ему не требовалось, он и без того корил себя за упущенное время. Возможно, если бы он понял раньше, лечение было бы более эффективно.

— У него менингит, Йозеф, и лечить его мы будем от менингита, — с нажимом произнес Альбус. На Кохена он не смотрел, но слышал, как тот подавился хриплым смешком и коротко покашлял. Это немного успокоило Дамблдора, неся собой волну малодушного мстительного удовольствия.

— Менингит так менингит, ты здесь главный. Препараты, что тебе привезла эта девица, все равно не работают, — хрипло заметил старик. — Но, Альбус, послушай моего совета: немчика надо бы в госпиталь. Без нормального лечения он сдохнет тут, а обвинят нас.

Альбус с грохотом захлопнул стальную дверцу и обернулся, впиваясь взглядом в расслабленное лицо Кохена.

— Как прикажете перевозить его в таком состоянии? И куда? Мы даже не знаем, остались ли в городе квалифицированные врачи! — воскликнул он.

Йозеф склонил голову к плечу, глядя исподлобья тяжело и пронзительно, словно видел Дамблдора насквозь. Альбусу стало неуютно под этим прожигающим взглядом, и он поспешил скрестить руки на груди, отгораживаясь. В лице Кохена не было сочувствия, зато читалась оценивающая насмешка, от которой все внутри закручивалось ледяным узлом.

— Голдштейн попроси, у нее должны быть какие-то связи, — наконец произнес старик, с усилием поднимаясь на ноги. — Лекарства же достала.

Дамблдор смотрел, как он, прихрамывая, подходит к двери.

— И все ж я думаю, что ты идиот. Я за тебя, коли что, заступаться не стану, — сказал и вышел, оставив Дамблдора одного в давящей, уничижительной тишине.

Альбус прислонился спиной к металлической двери, глубоко вздохнул и закрыл лицо руками, стягивая очки на лоб. Если к вечеру не станет лучше, хотя бы немного, но лучше, решил он, я попробую договориться с Куинни.

Понимая, что эта отсрочка лишь уступка собственной гордыне, Альбус схватил сумку и принялся набивать в нее лекарства.

LXII

Впервые Альбус просто не знал, что делать. И дело было даже не в недостатке знаний — они с Поппи и Кохеном обсудили все возможные варианты ещё в первый час, едва вколов Гриндевальду дозу антибиотика. Проблема заключалась в ином — у Дамблдора не осталось внутренней уверенности, да и силы были на исходе.

Обычно он о подобном не задумывался. Оперировал — руки знали; ставил диагнозы — разум ведал; сходу находил проблему и цепко подмечал детали — опыт не давал пропасть, а его у Альбуса было с избытком. Но теперь… терялся.

Возможно, в этом и заключалась истина, поведанная ему в начале обучения одним из профессоров: «Не доведись тебе, старина, вытаскивать родных с того света, упаси Бог!» Непонятная до поры, теперь она предстала перед Дамблдором в своем раболепном величии, а он уже не смог ее отринуть. Вынесенная за скобки, упрямо маячила на границе осознанного, и стоило лишь на мгновение отпустить контроль — подворачивалась под руку, как глупая дворовая кошка в поисках ласки.

Но Гриндевальд не был ему дорог, и разум Альбуса всеми силами противился этому. А сердце внутри уже примирилось. Он весь день пытался припомнить что-то, что охладило бы его страх и сравняло с землей топкий росток бесплодной надежды, но на ум лезли совсем иные мысли. Не слова, но поступки. То, что действительно наполняет человека внутренней сутью, в обход наносной шелухи.

С оберштурмбаннфюрером было сложно и чертовски просто одновременно. Альбус запоздало открыл для себя, что Гриндевальда изначально не стоило пытаться понять, — вряд ли кому-то это оказалось бы под силу. Нет, его нужно было просто принять как неизбежность, как мощную слепую волю, которой невозможно противостоять на равных. И лишь с принятием открывалась новая возможность — возможность укротить эту бурю, сгладить последствия все же была, но пряталась она в бархате, а не стали.

Альбус помассировал переносицу и поправил очки. Глаза покраснели и нещадно слезились. Время подходило к девяти, а Дамблдор продолжал торговаться с собой, раз за разом гоняя мысли по кругу.

Гриндевальд спал, вытянувшись на постели словно мертвец. Дышал тихо, так что приходилось прислушиваться, следить — поднимется ли грудь на очередном неглубоком вдохе? Но на удивление мирно, словно не пытался все это время отдать богу душу. Альбус дал ему лекарство, и жар отступил, затаился, готовый вернуться в любой момент. Дамблдор медленно отсчитывал минуты: пять, десять, двадцать, зарекшись, что если лихорадка вернется через час, он пойдет к Куинни.

Краткая передышка между приступами не влекла за собой ничего, кроме усталости и беспрерывного беспокойства. Болезнь была затяжной войной, а полководцем Альбус всегда был неважным. Он думал, вперив невидящий взгляд в стену, думал о том, как же легко было отпускать за край тех, кто не оставил в его жизни след. А еще, вновь вспоминал о доме, о брате и сестре, об их мирной (он надеялся на это!) жизни, не искалеченных войной душах.

Время от времени он брался за оставленные возле кровати книги, пытаясь отрешиться от мыслей, но тревога будто стерла в нем умения понимать человеческую речь. Альбус скользил глазами по строчкам, с усилием продираясь через завитки готической печати, хмурился и сдавался. Откладывал книгу, поднимался и ходил из угла в угол, печатая шаг.

Если обойти кровать, расстояние от двери до окна составляло ровно десять шагов. Поперек комната была и того меньше. Удивительно, как аскетично устроился господин оберштурмбаннфюрер, вольный требовать все самое лучшее.

В очередной раз обессиленно упав в кресло, Альбус слепо потянулся через подлокотник и обнаружил, что на тумбочке осталась последняя книга. Книга сказок, та, что он принес, намереваясь вернуть. Все остальные покоились у ножки кресла, опасно балансируя в кривой стопке. Нерешительно коснувшись темного корешка кончиками пальцев, он потянул книгу на себя и вздрогнул от тихого стука.

На полу у ног лежала записная книжка.

Дамблдор несмело ее поднял, подержал в ладонях, поглаживая шероховатый бок, словно робкого зверька. Он ведь зарекся совать нос в чужую приватность, но упрямо нарушал свое же слово. А теперь Гриндевальд медленно умирал у него на глазах, а он опять…

Альбус прижал кончики пальцев к лицу, пережидая колкую резь в набрякших веках. Желание присвоить себе хоть частичку чужой души накатило на него с невыразимой силой. Это был почти суеверный приступ — так старухи, благонравно ходящие по воскресеньям в церковь, упрямо чертили отвращающие знаки и зарывали иглы под порогом дома.

Между желтоватых страниц кротовника^[78] виднелся растрепавшийся от времени кончик ляссе. Альбус осторожно снял резинку, потянул за ленточку и раскрыл блокнот на коленях. Он даже не пытался читать, просто смотрел на знакомый почерк, а перед глазами все плыло, сливаясь в единую черную линию.

Крупная капля упала на край страницы, быстро впитываясь в бумагу. Дамблдор вздрогнул, попытался смахнуть ее, боясь, что чернила подплывут, и только тогда осознал, что беззвучно плачет от невыразимых бессилия и усталости.

Сдавленно всхлипнув, он поднес блокнот к глазам, сделал глубокий вдох. Гриндевальд, должно быть, часто носил записную книжку с собой во внутреннем кармане кителя, потому что к запаху чернил и бумаги примешивался едва заметный аромат его одеколона. Альбус аккуратно разгладил листы, вгляделся в резкий, наклонный почерк. Забавно, закладка раскрывала блокнот ровнехонько на середине, но записи внутри убегали в разные стороны.

Дамблдор не знал, что надеялся найти. Счета? Тайные мысли? Количество убитых еврейских младенцев с именами и датами, записанные в строгие столбики?

Но Гриндевальд писал обо всем и сразу. Это было одновременно и личным дневником, и бухгалтерским гроссбухом, тетрадью для цитат и альбомом для на первый взгляд абсолютно непонятных схем. Альбус решил знакомиться как выпало — с середины, хотя любопытство подмывало пролистать блокнот до первых страниц. От мысли о том, что он еще успеет сделать это, когда Гриндевальд умрет, Дамблдора передернуло. Он опустил глаза, стараясь вникнуть в извилистую немецкую речь:

Они строят дворец фюреру? По первым подсчетам, он будет в десять раза больше собора Святого Петра. Даже после победы Германия никогда не перестанет страдать от собственной неполноценности… Маленький, уродливый последыш, нелюбимый, но очень старательный ребёнок.

Дальше шли какие-то числа с короткими пометками, Альбус не смог в них разобраться, лишь уловил знакомые названия германских истребителей, и решил, что все они относятся к техническим характеристикам самолетов. Детали его не слишком интересовали, и он продолжил чтение.

И даже те, кто сомневался, начинают не то, чтобы соглашаться с режимом, но примиряться с его существованием в стране. Высокопарно до одури. Вас не любят, не потому что вы немцы. Вас не любят, потому что вы заражены…

Вымарано, неразборчиво. Несколько строк оказались вычеркнуты с таким яростным нажимом, что бумага просела насквозь.

Достань Кориолана. Надо!

16.07?

Уточни, Гел.

Эта запись, одна из немногих, имела дату, но не год. Альбус нахмурился: чье-то прозвище или Гриндевальд действительно писал о Шекспире? С равным успехом это могло быть и то, и другое. Поколебавшись, Дамблдор перевернул страницу.

Доспехи власти закаляют в крови дракона. Дракона, (слово это было подчеркнуто несколько раз жирной настойчивой линией) а не голубя.

И ниже светилась приписка, но цвет чернил был уже другой, более блеклый:

У рейхстагского орла, как известно, две…

Затем шли быстрые зарисовки каких-то механизмов и, кажется, фюзеляжа. Похоже, оберштурмбаннфюрер всерьёз интересовался авиастроением. Подписи были на незнакомом Альбусу языке, но про себя он решил, что это венгерский, потому что уже видел такие засечки раньше.

На глаза ему попался список имен, но знакомых среди них не было. Дамблдор скользнул глазами ниже, зацепившись за выведенное внизу страницы:

Потсдамерплац, 18:00

Писалось, вероятно, на бегу, да к тому же карандашом: буквы уходили вниз и вправо, а цифры скакали вразнобой. Последний ноль почти стерся.

Следующая страница озаглавливалась цитатой, знакомой Альбусу не понаслышке:

Отныне я — первый солдат германского Рейха.

Зачем Гриндевальд ее вписал и что хотел этим сказать? Неужели речь фюрера настолько его позабавила или впечатлила? Верить в подобное не хотелось.

Несколько названий, из которых Альбус узнал только Равенсбрюк, обведенный и жирной чертой. Рядом стояла цифра три. А короткое: убью. Кого Гриндевальд хотел лишить жизни? Равенсбрюк считался женским лагерем, насколько Дамблдор помнил. Рядом с Берлином, если он еще не забыл уроки географии. Что понадобилось там оберштурмбаннфюреру? Записи не давали ответов, хотя Дамблдор тщательно изучил страницу.

Следующие четыре были пусты, лишь измараны наискось жирным карандашом. Частички переломанного грифеля так и остались в швах. Альбус осторожно встряхнул блокнот, попытался сдуть засохшую крошку, но не добился успеха. Он было решил, что записей больше не будет, но пролистав вперед, обнаружил обрывок листа и выведенное наискось:

Ни о чем не жалею, чтобы бы там Герман ни говорил, я бы…

Дальше шли три вертикальных креста и одна пустая черта. Дамблдор с тревогой вгляделся в рисунок, абсолютно не понятный без контекста, но вызывающий приступ беспокойства именно его отсутствием.

Потом еще пустая страница, а на следующей, в самом низу — слабо

проступающий отпечаток пальца. Папиллярные линии закручивались по спирали и исчезали в пустоте истаявших чернил.

Закоренелые преступники могут быть арестованы по подозрению. По подозрению — так гласят новые законы. Подозрений теперь хоть отбавляй, только они боятся связываться. Есть плюсы смотреть на мир его глазами.

Крипо ^[79] или сразу гестапо? Я подожду.

Терпением я не отличаюсь, но теперь мне даже любопытно.

Дрогнувшими пальцами Альбус перевернул страницу и наткнулся на конец, вырезанного из газеты и заботливо вклеенного в блокнот, некролога. Имени усопшего не было, а оттого запись смотрелась инородно и жутко. Гриндевальд сохранил память, но не сохранил имени, отказав безымянному мертвецу в такой малости, обезличив его, унизив.

…останется в памяти как преданный национал-социалистическому делу член партии…

Ниже шла приписка:

Ха! Как забавно они все вывернули, да? Гори в аду! А я выпью за твои страдания, пусть даже в тюрьме. Прозит ^[80] , пес, прозит!

Альбус замер, коснувшись подушечками пальцев чернильных строк. Очертил ребром ногтя это мрачное, наполненно яростью «прозит». Опустил глаза и нахмурился: ниже шли короткие, казалось бы, не связные друг с другом записи (последняя была написана от руки, но печатным шрифтом под готику):

Гейдрих — пес.

Остланд! Остланд!

Кто не веселится — будет расстрелян!

С трудом сглотнув от жестокости, ставшей обыденностью, Альбус перевернул с десяток страниц. Он будто разом утратил всякий интерес к написанному, листая записную книжку как скучный учебник. Схемы, даты, имена, короткие цитаты — всё это слилось для него в один сплошной поток, потеряв смысл.

Внизу ожили старинные часы, и их раскатистый бой, словно раскаленная стрела, пронзил дом, тяжело отдаваясь в груди Альбуса. Дрожащая внутри струна натянулась до боли и щелкнула на разрыв. Дамблдор, захлебнувшись приступом удушающей злости, захлопнул блокнот и с досадой швырнул его на пол. Вскочил и заходил по комнате, вскидывая и роняя руки.

Молчаливый спор с самим собой ни к чему не привел. Вот и вышел отмеренный срок, подумал Дамблдор с усталым отупением.

На очередном нервенном рывке под каблуком ботинка сухо хрустнуло. Дамблдор тревожно замер, обращая взгляд к постели, но Гриндевальд оставался мертвенно недвижим.

Опустив глаза, Альбус удивленно вскинул брови: на полу лежал свернутый вдвое лист бумаги. Он медленно наклонился, чтобы поднять его, и, развернув, ощутил беспокойство. Чернила были совсем свежими, пахли остро и терпко, а почерк — танцующе неровным, словно Гриндевальд писал через силу. Или боль.

Сначала Альбус решил, что держит в руках распоряжение, которое оберштурмбаннфюрер не успел отдать, и уже хотел свернуть и вложить обратно, но взгляд зацепился за первую строчку.

«Мам,

Голова болит невыносимо. Темнота — мой друг, даже моргать больно. Зрение то совсем угасает, и тогда я пишу ощупью, то вновь проясняется, и даже тусклый свет лампы становится для меня наказанием.

Это конец. Кажется. Мысль с точным знанием. В детстве я говорил: «Завтра будет дождь». И дождь шел, хоть Рихт и не верил. Так что… конец.

Всегда думал, что смерть выберу сам, а теперь понимаю, каким идиотом был. Мне не хотелось жить, но и умереть я не могу — пробовал, не вышло. Надеюсь, ты не в обиде. Я просто больше не мог — так.

Знаешь, когда тебя вытаскивают из петли, это вовсе не стыдно. Злобно очень. И едва продышавшись, конечно, попробовал бы снова, но он запер меня в пустой комнате, отобрав пистолет. И две недели прятал за обедом ножи и вилки.

Приставил соглядатаев, послал в Берлин за каким-то известным докторишкой.

Вот так страшно боялся меня потерять.

А Дитер сказал, что я трус и слабак. Что никогда не стану достойным его рода и племени. Что я позорю его, и война — единственный шанс доказать, что я на что-то способен.

Единственный шанс стать человеком.

Если быть человеком — значит стать таким, как он, то я хочу быть животным или не быть вовсе. Никогда не рождаться на свет.

Тогда я хотел убить его, мама. Ты станешь настоящим мальчиком, Пиноккио! И потом, когда мы снова встретимся, смог бы заглянуть в твои глаза без стыда и страха, зная, что ты примешь меня и таким: убийцей и смертником.

Скучаю по тому, как ты читала мне вслух, а я дрожал от боли, сжимая подушку. Искал книгу, не мог вспомнить… Надо было сдохнуть тогда. Зачем?..

Винда мертва. Еще один крест. Может, поэтому я… Да нет же. Я едва начал понимать, чего на самом деле стоит просыпаться по утрам и дышать, хватая солнце. Но все обречены… Помнишь, Грет говорила так про Дитера? Теперь это я. Я — разносчик заразы.

Голову как будто прострелили, как болит надо лбом, что едва могу держать ручку. Несколько раз тянулся за пистолетом, но не смог. Теперь не могу. Эта чертов взгляд станет мне погибелью!

Вся жизнь — это потуги дотронуться до неба, когда время упрямо тянет к земле.

Ты простишь меня, мама, если я не выберусь?..»

Дамблдор сгорбился, плечи его поникли, а пальцы, словно налитые тяжестью, отказывались разжиматься. Казалось, будто прямо перед ним, изнывающим в нетерпении, отдернули алый занавес театральной сцены. Но вместо ярких костюмов актёров там ждала жадная засасывающая пустота — и ничего больше.

Он ощутил, что задыхается. На долгий миг Дамблдор словно забыл, кто он и где находится. Сердце бешено колотилось в груди, а в голове билось: «…по тому, как ты читала мне вслух, а я дрожал от боли…».

Стоило отыскать фройляйн Голдштейн и вызвать машину до города, но вместо этого Дамблдор убрал письмо, схватил книгу сказок и приблизился к кровати.

Усевшись на стул, Альбус запустил пятерню в волосы, до боли натягивая пряди. Чертыхнувшись, он, не давая себе времени передумать, раскрыл переплет.

Во внутреннем сумраке души Альбус качнулся навстречу и начал читать. Сначала монотонно, он почти шептал слова, точно боялся развеять странное наваждение поднявшимся тоном, но спустя десяток страниц речь его окрепла и налилась жизнью. Дамблдор и сам не заметил, как начал легонько подражать сказочным персонажам, перекраивая их на свой лад.

Истории все еще казались ему странными, чуждыми, и даже просто составленные, они отнимали значительно усилий, в попытке пробраться сквозь утекающий смысл. Сказки и легенды его родины были другими — не лучше, не хуже, просто иные. Альбус читал, а в голове его в ритме с текстом вспыхивали и гасли длиннохвостыми кометами мысли. Они сгорали, охваченные пламенем сожаления, и рассыпались на липкий жирный пепел.

Он не знал, сколько времени провёл, кропотливо нанизывая на нитку бусиныслова, но голос успел сесть, а горло першило, но Альбус ни на секунду не позволил себе прерваться.

Очередной рад подняв глаза от книги, он вздрогнул, встретив тёмный взгляд цепко следящего за ним Гриндевальда. В чужих зрачках отражались блики от прикроватной лампы, но оберштурмбаннфюрер смотрел куда-то чуть в сторону и словно бы сквозь, будто не до конца понимал, кто перед ним.

Дамблдор замолчал, прихватывая страницу, и шевельнулся, сбрасывая оцепенение. Лихорадка вернулась и Гриндевальд пришел в себя, мучимый жаром? Но оберштурмбаннфюрер вдруг зашевелился, приподнялся на локтях и сел. С губ его сорвался усталый вздох.

— Герр Гриндевальд? — тихо позвал Альбус.

Оберштурмбаннфюрер слабо повел головой, поморщился и едва заметно шевельнул лежащей поверх покрывала ладонью, что-то беззвучно шепнув. Дамблдор не расслышал, придвинулся ближе и виновато спросил:

— Что вы сказали?

— Воды… Дай.

Не слова, а намек.

Альбус поспешил подняться и наполнить стакан. Вернувшись к постели, помог Гриндевальду напиться. Тот сделал несколько коротких, но жадных глотков и отстранился, облизывая обернутые сухой коркой губы.

— Который… час? — спросил он, глядя куда-то в сторону комода.

Дамблдор убрал стакан и пересел на край кровати, вскользь коснувшись чужих пальцев — ладонь оберштурмбаннфюрера была прохладной и сухой.

— Почти десять, — шепнул Альбус, — Позвольте вас осмотреть? Кажется, жар утих и…

Но Гриндевальд перебил его, качнув встрепанной головой:

— Где Сара?

— Сара?.. Какая Сара? — недоумевающе переспросил Альбус, — Я не…

— Разве она не собиралась… — оберштурмбаннфюрер тяжело сглотнул, на миг опуская ресницы, — собиралась прийти?

И только теперь Дамблдор понял, что он, кажется, все еще бредит, приняв его за кого-то другого. Полумрак комнаты скрадывал черты, но Гриндевальд на него почти не смотрел, увязнув в иной реальности. Альбус понятия не имел, кем могла быть эта таинственная Сара, и не мог припомнить никого из знакомых, кто носил бы такое имя. Кто-то из прошлого?

— Нет, — помедлив, слабо улыбнулся Дамблдор, — Она передумала. Зайдет, э, завтра.

Казалось, оберштурмбаннфюрера вполне удовлетворил его ответ. Он закинул голову, упираясь затылком в спинку кровати, и тяжело моргнул.

— Герр Грин… — Альбус сбился, закусив готовые сорваться с губ слова, и начал снова, подстраиваясь под их странную игру, — Геллерт, голова все еще болит?

Было странно называть его по имени, хотя Дамблдор уже позволил себе это однажды. Но теперь, в окутывающем сумраке спальни, сидя так близко, что их ладони почти соприкасались, переступить через себя и назвать

оберштурмбаннфюрера по имени оказалось сложно. И странно. Под ложечкой затянуло от незнакомой тревоги, тревоги иного плана, совсем не похожей на то, что Альбус доселе испытывал рядом с ним.

— Правый висок… давит, — прошептал мужчина, поморщившись, и добавил невпопад, явно продолжая какую-то свою мысль, — Хорошо… Терпеть ее не могу…

Альбус несмело придвинулся и вскинул руку — тень от ладони упала

Гриндевальду на лицо, и он резко распахнул глаза, с усилием фокусируя взгляд на чужих пальцах. Нахмурился, сводя на переносице светлые брови, повел глазами, пытаясь зацепиться за лицо Дамблдора, понять, но взгляд соскальзывал.

— Я проверю температуру, — пояснил Альбус, не уверенный, как взаимодействовать с оберштурмбаннфюрером в таком состоянии. Решил, что тактика, которая сработала с Клаусом, подойдет и сейчас. В конце концов, Гриндевальд в болезни все равно, что ребенок: упрямый, неуступчивый, тревожный до одури, как будто внутренняя суть лишь заострялась под гнетом страданий.

Кожа была теплой, но не обжигала. Антибиотики наконец помогли или Гриндевальд оказался крепче, чем они думали? Альбус припомнил, что оберштурмбаннфюрер рассказывал о первой вспышке болезни, скосившей его в детстве. Тогда следовало бы расспросить его более подробно, но Дамблдор и подумать не мог, что когда-нибудь это пригодится.

Опомнившись, Альбус осознал, что должно быть с минуту просто поглаживает Гриндевальда по изогнутой линии светлых бровей, словно утешая, а сам оберштурмбаннфюрер, прикрыв глаза, дышит тихо, подставляясь ласке.

Все равно он ничего не вспомнит, подумал Дамблдор, и решил не отдергивать руку. К тому же, это было почти приятно. Осмелев, он запустил пятерню в слипшиеся от пота пряди, разбирая их на локоны, мягко прочесывая пальцами. Гриндевальд склонил голову, опуская веки.

— Книга? — едва шевельнув губами, спросил он, и Альбус решил, что ослышался.

— Книга?..

— Королевич Мирко, — слабо улыбнулся оберштурмбаннфюрер, а Дамблдор понял, что он говорит о сказках.

— Она в самом конце, мы еще не дошли, — заметил он с тихим смешком, стараясь задавить глупую надежду.

Он знал, что неизлечимо больным часто становилось лучше перед смертью. Что-то внутри понимало, что конец близок, и обвально отрубало сопротивление, освобождая скрытые резервы. Пациенты приходили в себя, просили есть, улыбались, смеялись даже, сообщая, что боли утихли и теперь-то они пойдут на поправку. А через пару часов переставали дышать. Липкий холод ужаса стискивал сердце, когда Дамблдор думал о том, что Гриндевальд не доживет до утра.

— Геллерт, тебе нужно в госпиталь, в город, — начал он, и Гриндевальд распахнул глаза, уставившись на него исподлобья. Сначала Альбусу показалось, что тот просто не понимает, и тогда он попытался объяснить, напомнить о болезни, но оберштурмбаннфюрер прервал его коротким кивком головы.

— Плевать. Не поеду. — Каждое слово давалось ему через силу и оттого звучало рублено, бесстрастным механическим речитативом.

— Но ты можешь… — Альбус задохнулся тем, что не мог произнести вслух, непроизвольно сжимая пальцы в светлых волосах до боли.

Гриндевальд поморщился, тяжело вскинул руку и выпутал чужую ладонь, опуская себе на колени. Дамблдор сидел недвижимо, пытаясь сглотнуть вставший в горле ком, пока оберштурмбаннфюрер легкомысленно изучал его кисть, трогая и поглаживая пальцы.

— Книга, — напомнил он с тихой настойчивостью.

Альбус рвано кивнул, перелистывая страницы. Сделать это одной рукой оказалось непросто, но Гриндевальд и не думал отпускать его из слабой хватки. Сглотнув горькую слюну, Дамблдор вернулся к началу и заговорил.

Губы Гриндевальда слегка подергивались, словно он изо всех сил старался сдержать улыбку. Время от времени Альбус отрывался от текста и бросал на него быстрые взгляды. Оберштурмбаннфюрер, наигравшись, накрыл его ладонь своей, и тот не стал отнимать руку — так было проще следить за температурой. Конечно, это было глупым оправданием, на деле же Альбусу хотелось ощутить биение чужой жизни, убедиться, что все это ему не мерещится.

Сказка была не очень длинной и не слишком поучительной, но, кажется, любимой у Гриндевальда. Альбус не брался представить, сколько раз оберштурмбаннфюрер ее читал. Сколько раз настойчиво просил маму читать себе на ночь. Должно быть, он знал текст наизусть, но все равно вслушивался в негромкий хрипловатый голос Дамблдора.

Альбус поймал себя на том, что не помнит, чтобы кто-то когда-то так внимательно его слушал. Даже на университетских лекциях, куда его изредка звали, он не получал столько безраздельного, вкрадчивого внимания. Это теплом дрожало внутри, задевало струны давно угасшей гордости, хотя его заслуги в том было лишь чуть. Альбус так увлекся, что пропустил момент, когда Гриндевальд задышал ровнее и обмяк; ладонь, накрывшая руку Дамблдора, потяжелела, а пальцы разжались.

Альбус застыл, испытав мимолетный ужас от мысли, что Гриндевальд не дышит. Дернулся навстречу, едва не роняя книгу на пол, и успокоился, лишь различив в полутьме, что грудь оберштурмбаннфюрера вздымается мерно и плавно. Мужчина уснул, убаюканный его голосом.

Несмотря на боль в горле, он упрямо продолжал читать, хотя каждое слово давалось с трудом, а горло перехватывало болезненными спазмами. Оставшуюся треть книги он почти шептал, задыхаясь, словно молитву, чувствуя, как силы покидают его, но свято уверенный, что стоит лишь на мгновение прерваться, и тихий ток чужой жизни оборвется вместе с последним отзвуком голоса. Навсегда.

Альбус никогда не был суеверным, он и в Бога-то верил постольку-поскольку, лишь потому, что так поступали все вокруг, а Кендра с детства водила их в церковь. Слова молитвы он вспоминал в моменты безысходности и невыносимой душевной боли, но после сегодняшней ночи не был уверен, что вместо «Отче наш» не начнёт цитировать на память сказку про храброго и хитрого Мирко.

Будто именно ее слова помогли вытянуть Гриндевальда с того света.

Часы медлительно отсчитали полночь, но Дамблдор их уже не слышал. Он спал, привалившись плечом к чужим коленям, но даже во сне бережно придерживал книгу, не давая ей упасть на пол. Очки больно впивались в переносицу, и Альбус морщился, но подобный дискомфорт не способен был выдрать его из объятий усталости. Бессонные двое суток не прошли для Дамблдора даром.

И лишь под утро, когда солнце опасливо протиснулось в щель между плотными портьерами, из объятий Морфея Альбуса выдернул хриплый насмешливый голос.

— Пятьсот восемьдесят пятый? Какого черта? Просыпайся, ты за ночь отдавил мне колени…

           

Notes:

[77] введение иглы в пространство спинного мозга на поясничном уровне в данном случае с диагностической целью.
[78] или чертова кожа — так называли кожу, которая шла на обложку записных книжек. от mole — крот. отсюда и название.
[79] криминальная полиция.
[80] универсальный тост «Ваше здоровье!».

Chapter 20

LXIII

— Вам нужно принять лекарства.

Оберштурмбаннфюрер выразительно подкатил глаза, делая глоток из изящной фарфоровой чашки. Солнечный свет заливал комнату, сочась сквозь раздернутые шторы за его спиной; в парящих лучах танцевали пылинки.

Альбус нахмурился, недовольно оглядывая беспорядок.

Стоило только Гриндевальду подняться на ноги, и его лечение превратилось в полный хаос; как и окружающая действительность. Конечно, они старались скрыть подробности болезни, но слухи всё равно просочились за пределы узкого круга доверенных лиц. За время отсутствия господина оберштурмбаннфюрера, половина заключенных успела злорадно его похоронить и поплевать на могилу, а охрана решила, что может сама устанавливать новые порядки.

Герр Гриндевальд, похудевший и бледный до синевы, как восставший из той самый могилы мертвец, первым делом приказал коменданту канцелярии, начальникам взводных и секретариату явиться к нему. Короткое совещание растянулось на три часа. Альбус на нем не присутствовал, но дежурил неподалеку, чтобы в случае чего иметь возможность подхватить свалившегося от слабости оберштурмбаннфюрера и насильно втолкнуть в него пару ложек бульона.

Прогнозы не оправдались. Герр Гриндевальд, осипший до хрипоты, злой, как все демоны преисподней, но твердо стоящий на ногах, появился сам, вдоволь попугав подчиненных. Он решительно уклонился от протянутой руки, попытки измерить пульс и стакана воды, раздраженно выругался сквозь зубы и тяжело опустился в кресло.

Альбус распахнул окно, впуская в кабинет свежий воздух. Погода наконец успокоилась и принялась набирать мягкий летний жар. В полдень над лагерем стояло густое марево, а цветы в палисадниках медленно увядали, склоняя тяжёлые головки к земле. В траве трещали кузнечики, а к ночи к их пению присоединялся целый хор цикад.

Это было первое лето Альбуса в лагере, и томная пасторальность картинки остро резонировала внутри, никак не желая накладываться на реальность.

Гриндевальд, несмотря на бледность и явную слабость, выглядел непреклонным. Его глаза, обведенные густыми тенями, горели привычным холодным огнем, а пальцы нервно постукивали по ручке кресла, отсчитывая время, которое он считал безвозвратно утерянным. Оберштурмбаннфюрер откинулся на спинку, прикрыв глаза, но сейчас Альбус знал точно, что это не признак усталости, а попытка собраться с мыслями.

— Лекарства, — повторил Дамблдор, на этот раз более настойчиво, пододвигая к столу небольшой серебряный поднос с пузырьками и ложкой. — Вы не можете их игнорировать.

Гриндевальд приоткрыл один глаз, бросив на Альбуса взгляд, исполненный раздражения.

— Ты слишком много о себе возомнил, пятьсот восемьдесят пятый, — хрипло промолвил он. — Я не нуждаюсь в твоей опеке.

— Возможно, — спокойно ответил тот, — Но вы нуждаетесь в лечении. Если вы продолжите пренебрегать предписаниями врача, то снова свалитесь. И тогда кто будет управлять этим… хаосом? — Он жестом указал на дверь, за которой слышались отдаленные голоса и шаги.

Гриндевальд усмехнулся, но в его улыбке не было ни капли тепла.

— Хаос? — переспросил он, медленно поднимаясь из кресла. Движения были излишне резкими, но более уверенными, чем утром. — Это не хаос, это порядок. Тот самый порядок, который я создал. И он будет существовать, пока я жив.

Он сделал шаг к окну, опираясь о стол, и устремил взгляд на лагерь. Взору его предстали пылающее зарево катящегося к горизонту солнца, мутная рябь над бараками, изможденные фигуры заключенных, охрана, которая, казалось, только ждала его возвращения. Альбус молча наблюдал за ним, ощущая, как в воздухе плещется недосказанное. Он знал, что Гриндевальд не остановится. Ни перед болезнью, ни перед слабостью, ни перед чем.

О той страшной ночи они не говорили. Дамблдор не признался бы, что читал чужие записи, и под дулом пистолета. Но в этом не было нужды. Конечно, Гриндевальд догадывался, но доказательств у него не было. Прямых доказательств.

Первое время Альбус всякий раз замирал, когда оберштурмбаннфюрер заговаривал с ним, словно продолжал ждать приговора. Что вот-вот с чужих губ сорвутся заветные слова; но дни шли, ничего не происходило. Дамблдор наконец смог вздохнуть полной грудью, пытаясь забыть о том, чему стал свидетелем. Но строки из прощального письма сами поднимались из пучины памяти, стоило ему оказаться наедине с собой.

— Лекарства, — повторил он, на сей раз тише, но с несокрушимой твердостью.

Гриндевальд обернулся, кривя губы.

— Хорошо, — резко сказал он, протягивая руку к подносу. — Давай свои снадобья. Но только потому, что у меня нет времени на нравоучения.

Альбус кивнул, подавая ему пузырек. Гриндевальд быстро проглотил содержимое и запил кофе, который уже успел остыть.

— Доволен? — спросил он, вновь откидываясь в кресло.

— Почти, — ответил Альбус, убирая поднос. — Вечером я снова зайду.

— В таком случае, может тебе и вовсе здесь поселиться, пятьсот восемьдесят пятый? Будешь моей личной сиделкой, — фыркнул оберштурмбаннфюрер, разминая шею. Альбус знал, что плечи у него все еще болят, и боли усиливаются под вечер. Знал, но не лез. Хватало, что Гриндевальд покорно позволяет себя осматривать, не пытаясь отстрелить ему голову.

— Хотя нет, — добавил тот после выразительной паузы, — Передник тебе не пойдет.

Альбус с шумом втянул воздух. Должно быть, нужно было быть настоящим святым, чтобы не раздражаться на этого человека. После выздоровления Гриндевальд, казалось, задался целью свести его с ума.

— Садись, — вдруг велел оберштурмбаннфюрер, разом меняясь в интонациях и небрежно указывая на соседнее кресло.

Дамблдор помедлил, но шагнул к столу.

Гриндевальд стукнул выдвижным ящиком и достал из его недр пачку конвертов. С нескрываемым раздражением бросил на стол и потянулся за ножом для писем. Изящную серебреную ручку его обвивал сложивший крылья дракон, и Альбус вновь вспомнил о портсигаре и часах с похожей гравировкой. Писчий набор ведь тоже был подарком. Интересно, от кого? Не от того ли неназванного, что вытащил Гриндевальда из петли?..

Оберштурмбаннфюрер уже успел взрезать один из конвертов и достать послание. Быстро пробежав глазами по написанному, он неожиданно протянул бумагу Альбусу через стол.

Тот лишь удивленно приподнял брови.

Гриндевальд нетерпеливо встряхнул письмом.

— Да бери же, это от Клауса. Вернее, от фрау Канцелахт, — коротко пояснил он.

Альбус осторожно взял бумагу, поправил очки и вчитался в убористый мелкий почерк. Письмо было написано аккуратно, но с явной спешкой. Строки слегка съезжали вниз, а чернила кое-где размазались, словно рука писавшего дрожала.

Альбус медленно читал, полностью погрузившись в содержание. Гриндевальд изредка поглядывал на него, перебирая корреспонденцию. Взгляд его был темен, а губы беззвучно кривились. Он касался конвертов так, словно те были скользкими морскими гадами — почти с отвращением.

Альбус дочитал письмо, свернул его и отложил на стол.

— Я рад, что они с Клаусом добрались и с мальчиком все хорошо, — произнес он тихо, тщательно выверяя каждое слово.

Гриндевальд скупо кивнул, протянул руку и взял лист. Сложил обратно в конверт и убрал в сторону. Альбус стянул очки на кончик носа и растер переносицу. Фрау Марта писала не только о воспитаннике, и герр Гриндевальд знал об этом, но все равно позволил прочесть письмо.

«Всё больше мужчин призывают…»

«Дороги разрушены, еды и лекарств не хватает. Люди в бедственном положении…»

И это, последнее,

«Их отношения, и раньше напряженные, окончательно испортились…»

Альбус не знал, о ком конкретно говорит фрау Канцелахт, но кое-какие подозрения на этот счет у него имелись. Шепоток тут, шепоток там. Картина была раздробленной, но постепенно обрастала подробностями. Спросить напрямую Дамблдор не решался, хотя что-то подсказывало, что сейчас оберштурмбаннфюрер не стал бы юлить.

— Вот же сучьи дети! — неожиданно выругался Гриндевальд, хлопая ладонью по столу. Альбус вздрогнул и выпрямился, невольно расправляя плечи. Стекла едва не свалились с носа, но он успел их подхватить, сжимая в кулаке.

— Ч-что?..

Оберштурмбаннфюрер брезгливо поджал губы, опустив тяжелые веки все в голубых прожилках капилляров. В пальцах дрожала мятая телеграмма. Он осторожно, словно хрупкую стекляшку, положил ее на стол, разгладил и откинулся на спинку кресла, запуская пятерню в изрядно отросшие за последние месяцы волосы.

Дамблдор наклонился вперед, тихо уточнив:

— Можно?

— Нельзя, — буркнул Гриндевальд, проводя ладонями по лицу. — Ты там все равно ничего не поймешь.

Он указал пальцем на телеграмму и мрачно посмотрел на Альбуса.

— Это — из Берлина. Предупреждение. Выслали комиссию, и скоро они будут у нас, если, конечно, железную дорогу не разбомбят. Черт бы их побрал!

Оберштурмбаннфюрер поднялся на ноги и заходил по кабинету: от окна до двери и обратно. В его размеренных, как маятник, и столь же механических движениях крылась не тревога, а лихорадочное размышление слишком долго бездействующего человека.

Альбус понаблюдал за ним какое-то время. Потом осторожно взял телеграмму, несмотря на слова Гриндевальда, и пробежался глазами по тексту. Сообщение было диковато-вычурным, бессвязным и кратким: «Выслали шесть алых гвоздик, в память Розье. В Берлине пасмурно, но к концу недели обещают солнце. Отец волнуется. Не отвечай»

Отец? 

Дамблдор вновь перечитал отбивку, но, как и предрекал Гриндевальд, понял все через слово.

— Комиссия… Шесть гвоздик — шесть человек, верно? — тихо спросил он, откладывая бумагу. — Хотят убедиться, что все под контролем?

Гриндевальд резко остановился, ссутулив плечи. Он не ответил сразу, лишь сжал кулаки, словно пытаясь сдержать гнев, но тот упрямо рвался сквозь выстроенную плотину.

— Ты не понимаешь, пятьсот восемьдесят пятый, — наконец выдохнул оберштурмбаннфюрер.

Альбус упрямо мотнул головой: он прекрасно понимал, что комиссия — не просто рутинная проверка. Это сигнал: если Гриндевальд не сможет доказать свою состоятельность, его отстранят. А в условиях войны, нацистского режима и всё более накаляющейся атмосферы внутри страны это означало только одно — неизбежный конец.

Возможно, для них всех.

Гриндевальд тонко усмехнулся.

— Нужно быть осторожными? — неуверенно предложил Дамблдор. Это могло быть связано со слухами о состоянии здоровья оберштурмбаннфюрер и общим положением дел, но одно было ясно, действовать стоило быстро. И тихо.

— Осторожность — роскошь, которую я не могу себе позволить, — хмыкнул Гриндевальд, — Только не сейчас, не когда все так усложнилось. Думаешь, зачем они едут? Вернее, из-за чего?

— Клауберг? — предположил очевидное Дамблдор, припоминая их прошлый разговор.

Оберштурмбаннфюрер скупо кивнул.

— Возможно, но не только. Беременные лагерницы, саботаж, прорыв периметра… И все это за каких-то пару месяцев, — перечислил он, вперив взгляд за окно во внутренний двор, где сновали рабочие, — Ты приносишь одни неудачи, если подумать.

— Но как они узнали?! — встревоженно спросил Альбус.

Гриндевальд подкатил глаза и вяло махнул рукой.

— Какая разница? Методов хватает, — он вернулся к столу, опустился в кресло и, опершись локтями о столешницу, запустил руки в спутанные волосы. — В моих компетенциях давно сомневаются. Показательных расстрелов не устраиваю, еврейских младенцев на обед не жру. Тревожные звоночки.

Альбус опустил глаза, чувствуя, как мысли скачут, обгоняя друг друга. Он понимал, что Гриндевальд прав, но также знал, что любые поспешные решения приведут к ещё большей катастрофе. Действовать нужно было аккуратно, но момент был до ужаса неподходящим.

— Тогда что я могу сделать? — спросил он, поднимая взгляд.

Гриндевальд замер, его глаза сузились. Он некоторое время пристально изучал Альбуса, словно пытаясь понять, насколько тот искренен.

— То, что делал всегда, — наконец сказал он. — Следить за порядком. Убедиться, что всё выглядит должным образом. И… — он сделал паузу, — держаться подальше от их глаз. Ты не должен привлекать внимание. Совсем. Испарись, понял, пятьсот восемьдесят пятый? Даже если на улице собаки будут заживо рвать человека, ты не должен и носа казать из своего лазарета. Это понятно?

Альбус замер, скованный по рукам и ногам плеснувшим ужасом, накрепко смешанным с упрямым непринятием. Он уставился на оберштурмбаннфюрера, понимая, что в этой игре ставки слишком высоки, чтобы сейчас лезть в бутылку. И что финал может быть куда более страшным, чем они оба предполагали.

— Они приедут к концу недели, — повторил Гриндевальд. — У нас есть два, максимум три дня, чтобы всё подготовить. Не подведи меня, Альбус.

Дамблдор вышел из кабинета, чувствуя, как прохладный воздух коридора обволакивает его, остужая пылающее лицо. Впереди их ждало целое множество трудных разговоров. И каждый из них будет шагом на краю пропасти.

Но он также знал, что отступать нельзя. Ни перед Гриндевальдом, ни перед собой.

А за окном, под пылающим солнцем, лагерь ждал.

LXIV

— Что там за шум? — спросил Кохен, отрываясь от перевязки.

Альбус пожал плечами, сдернул маску, оставив ее болтаться под подбородком, и шагнул в коридор. По случаю жары дверь в ревире была распахнута настежь. Из аптекарского огорода тянуло прелым запахом чахнущих на солнце трав. Поппи, игнорируя все наставления Альбуса, по три раза на день бегала с ведрами, поливать посевы, но солнце жарило их нещадно и уже к вечеру земля пересыхала вновь.

Помфри и сейчас возилась там. Дамблдор вышел на крыльцо, поймал ее серую фигурку краем глаза и прищурился, прикладывая ладонь козырьком ко лбу.

Неужели комиссия? — подумалось ему с тревогой. Да нет, слишком рано. Оберштурмбаннфюрер уверил, что об их прибытии сообщат со станции.

В ворота лагеря, покачиваясь и проседая на наскоро засыпанных песком колдобинах, вполз грузовичок. С этого расстояния Альбус видел только головы стоящих в кузове солдат, но сосчитать их разом не смог. Машина остановилась возле будки; ворота со скрежетом закрылись. Солдатики повспрыгивали на землю, не выпуская из рук винтовок.

Альбус нахмурился, спустился с крыльца и сделал шаг ко внутренним воротам.

— Что такое? — Поппи неслышно подошла и встала рядом, обтирая перепачканные в земле руки о застиранный передник.

Дамблдор окинул ее опасливым взглядом. Они с Йозефом негласно условились ничем ее не волновать, но выходило плохо. Помфри то и дело срывалась на пустяковые истерики и работать с ней стало невыносимо. Однажды за ужином Кохен предложил не нагружать ее в лазарете, а позволить заниматься садом, и Альбус согласно кивнул: это было лучше, чем каждый раз гадать, чем закончится очередная операция.

Признаться честно, он скучал по времени, когда почти безвылазно жил на вилле начальника лагеря. Это были тревожные дни, но возвращался Альбус в санчасть с тяжелым сердцем. Плевать на мягкую перину и полноценное питание, он скучал по уединению, которое в лазарете было никому из них недоступно.

Но хорошего понемногу.

— Не знаю, — честно признался он, — Пойду посмотрю.

— Вы там закончили? — остановила его Поппи, шагнув ближе.

Альбус замялся, бросил быстрый взгляд на распахнутую дверь. Кохен справится сам, осталось только обработать и перевязать, его помощь не требовалась, но Дамблдор чувствовал стыд, что вот так сбегает, оставляя старика разбираться. Мелькнула мысль отправить Поппи помочь, но Альбус не успел и рта раскрыть…

Подруга тонко испуганно вскрикнула, прижимая ладони к груди. Лицо ее стремительно заволокла мучнистая бледность. Альбус на инстинктах шатнулся к ней, не сразу осознавая, что взгляд Поппи прикован к чему-то за его спиной.

И лишь тогда обернулся.

Из грузовика на землю тяжело и бесстрастно, как мешки с картошкой, по очереди выбросили троих. Даже с такого расстояния было понятно, что сами они не поднимутся — столь сильно были избиты. Двое остались лежать в пыли словно мертвые, не пытаясь пошевелиться, третий же слабо тянул вперед руки и шею, точно силясь уползти.

— Альбус! — вскрикнула Поппи, хватая за рукав робы. — Это… Это…

Из глаз ее текли слезы. Дамблдор мягко высвободил руку, обернулся и взял подругу за плечи, тихонько встряхивая.

— Поппи, что случилось? — прошептал он в искаженное мукой лицо.

— Антоль, — одними губами произнесла она. — Он… Мы с ним…

Ладонь ее скользнула к животу, накрывая в извечном жесте материнской защиты, и Альбус ощутил, как холодеют кончики пальцев.

Беглецов нашли.

— Я сейчас, Поппи, — попытался улыбнуться он, растирая худенькие плечи подруги, — Сейчас все узнаю и верну…

— Нет! — Помфри добела вцепилась в его предплечье, с нечеловеческой силой дернув к себе. — Нет, Альбус! Пожалуйста… Пожалуйста, ты должен его спасти!

— Что? Ты с ума… Но как? — в ужасе выдохнул он.

Поппи замотала головой. Платок сбился с волос, упал на землю. Прыгучие кудряшки рассыпались по лицу, вискам, обрамляя отекшие скулы.

— Пожалуйста! Сходи к Гриндевальду! Я прошу тебя! Умоляю…

Альбус чувствовал, как сердце сжимается от отчаяния в голосе Поппи. Ее глаза, полные слез, смотрели на него с такой мольбой, что он не мог отвернуться. Но мысль о том, чтобы обратиться к Гриндевальду, вызывала у него внутренний протест. Просить за беглеца? Это было равносильно тому, чтобы броситься в пасть к волку.

— Поппи, — начал он осторожно, стараясь говорить как можно мягче, — Как ты себе это представляешь? Они спланировали вооруженный побег…

— Но ты должен! — перебила она, голос дрожал, но в нем звучала непоколебимая решимость. — Альбус, я не могу просто стоять и смотреть, как его убьют! Он… он ведь не сделал ничего плохого! Они просто хотели свободы…

Альбус на мгновение опустил ресницы, силясь собраться с мыслями. С одной стороны, Поппи была права — Антоль и другие не заслуживали такой участи. Все они просто хотели свободы. Но что он мог сделать? Он был всего лишь врачом, запертым в лагере, где каждый шаг контролировался. Обратиться к Гриндевальду — поставить на кон не только себя, но и всех, кто был с ним связан. К тому же, для оберштурмбаннфюрера это было личной драмой, как и для Альбуса.

— Они убили Винду. Гриндевальд не станет меня даже слушать, — наконец сказал он, открывая глаза. — Хорошо, если не пристрелит на месте.

Поппи сипло вздохнула, слезы продолжали катиться по ее щекам, но во взгляде зажглась упрямая искра. Она схватила его руку и крепко сжала.

— Он отец моего ребенка! Я не могу просто стоять и смотреть, как его вешают!

Дамблдор осторожно кивнул, чувствуя, как собственное сердце бьется с бешеной скоростью где-то в горле.

— Милая моя Поппи, мы не можем ничего сделать. Я не могу…

— Ты трус, Альбус Дамблдор! — вскрикнула Помфри, отшатываясь от него и закрывая лицо руками. — Сколько можно прятать голову в песок?!

Альбус скусал с губ раздраженный ответ, понимая, что Поппи говорит на эмоциях. В любой другой ситуации она бы трижды подумала, прежде чем посылать его на верную смерть, но сейчас не способна была мыслить здраво. Дамблдор задавил поднявшее голову сочувствие, напоминая себе, что и сам стал пешкой в игре Генри Поттера. Что бы ни случилось, он не позволит себе об этом забыть.

— Нет, — холодно ответил он, — Я не пойду к оберштурмбаннфюреру просить за тех, кто никогда не стал бы просить за нас.

Поппи сморгнула соль с ресниц, шагнула навстречу и с отчаянием ударила его по щеке. Альбус опешил, в немом удивлении уставившись на нее. Боль запаздывала, хотя била Поппи со всей своей дури, смятенная неожиданностью. Альбус вскинул ладонь, потер горящую щеку. Помфри смотрела на него холодно, взбешенно. Скулы пылали лихорадочным румянцем.

— Трус, — припечатала она.

Альбус медленно кивнул.

— Иди внутрь.

— Если ты не хочешь мне помочь, то я сама…

— Поппи, черт побери, иди внутрь! — рявкнул Альбус, толкая подругу в грудь.

Помфри невольно отступила, прижимая ладонь к груди, неверяще глядя на Дамблдора. На пороге лазарета возникла кряжистая фигура Кохена; видимо старик вышел проверить, чего они там возятся, привлеченный звуком. Он медленно, слегка прихрамывая, спустился со ступеней и встал за спиной у Поппи.

— Что случилось? — сипло спросил он. — Чего орете?

— Уведите ее, Йозеф, пока она не кинулась под пули.

Альбус стоял, чувствуя, как щека продолжает гореть от удара, но боль физическая была ничтожна по сравнению с тем, что творилось внутри. Он видел, как Поппи, дрожа всем телом, смотрит на него с ненавистью и разочарованием. Ее глаза, еще минуту назад полные слез и надежды, теперь горели лишь гневом. Она не понимала его, не хотела понять. Для нее он стал предателем, трусом, человеком, который отказался помочь тому, кого она любила. Да любила ли? Или это было минутное желание тепла и близости, тесно переплетенное с отчаянием.

Кохен, стоявший за спиной Помфри, медленно положил руки ей на плечи, пытаясь успокоить. Его голос, хриплый и ровный, прозвучал как попытка вернуть всех к реальности.

— Идем, милая, — сказал он мягко, но настойчиво, с привычной цепкостью ухватив суть произошедшего. — Ты не можешь ничего сделать сейчас. Давай обсудим это внутри.

Поппи не сопротивлялась, но и не двигалась. Она продолжала смотреть на Альбуса, словно пытаясь понять, как человек, которого она считала другом, мог так поступить. Губы дрожали, но слов больше не было. Только тишина, тяжелая и гнетущая, висела между ними.

Альбус почувствовал, как все в груди скручивается тугим узлом. Он хотел объяснить, что это не трусость, а здравый смысл. Что он не может броситься на амбразуру, зная, что это не спасет Антоля, а лишь погубит их всех. Но слова застряли в горле как рыбья кость. Он знал, что Поппи не услышит его. Не сейчас.

— Иди, Поппи, — повторил он тихо, полностью опустошенный, — Пожалуйста, уходи.

Кохен осторожно потянул ее за руку, и на этот раз женщина позволила себя увести. Альбус смотрел, как они удаляются, чувствуя, что тяжесть чужого разочарования давит, душит и гнет к земле.

Когда дверь захлопнулась, Альбус опустил голову, ощущая, как усталость и отчаяние накрывают его с новой силой. Он знал, что поступил правильно, но это знание не приносило облегчения. Дамблдор чувствовал себя предателем, трусом. И, возможно, Поппи была права. Может быть, он действительно прятал голову в песок, боясь взглянуть правде в глаза.

Альбус сдернул бесполезную маску и затолкал ее в карман. Решительно шагнул к воротам, кивая охранникам. Его пропустили, не задав ни единого вопроса. Широкими шагами Дамблдор пересек двор и едва нос к носу не столкнулся с вышедшим навстречу Гриндевальдом в сопровождении Абернети.

— О, герр доктор, — усмехнулся последний, — А ваша помощь тут и не требуется.

Дамблдор не ответил, безмолвно подстраиваясь под размашистый шаг спешащего оберштурмбаннфюрера. Гриндевальд притормозил, бросив на него быстрый взгляд.

— Это не Поттер, пятьсот восемьдесят пятый, — предупредил он, — Не пытайся даже.

Альбус хмуро кивнул, испытав укол раздражения даже при упоминании фамилии Генри.

— Я знаю и не стану, — прошептал он, — Эти люди загубили множество невинных жизней. И убили Винду… И я просто… Хочу посмотреть.

Гриндевальд помедлил, скользнув по Дамблдору цепким взглядом. Пока они замерли, обмениваясь молчанием, Абернети невольно вырвался вперед, прижимая к груди папку с документами, сделал пару шагов и недоуменно обернулся, взглянув на начальника.

— Я рад, что ты это понимаешь, — холодно заметил оберштурмбаннфюрер, улыбнувшись тонко. Больше на Альбуса он не смотрел.

LXV

Рыдающую Поппи Кохен отвел в женские бараки и сдал с рук на руки товаркам, настрого наказав никуда сегодня не отпускать, а сам поспешил к аппельплацу. Его рвения увидеть экзекуцию Альбус не разделял — он уже видел достаточно, и остался в лазарете, отговорившись делами. Йозеф не настаивал. Он вообще был странно хмур после утренней сцены.

Вернулся старик в странно приподнятом расположении духа. Заглянул в палату, проверил, все ли спокойно у оставшихся пациентов, и проковылял к Альбусу на кухню. Тот как раз заканчивал кипятить повязки. В распахнутые окна доносились окрики пересменки, в крохотной кухоньке стоял невыносимый жар от поднимающегося из ведра пара. Воздух был густым и почти осязаемо липким.

— И когда ты собирался мне сказать? — первое, что спросил Кохен, водрузив свое тяжелое тело на один из стульев. Сиденье под ним надсадно скрипнуло; Йозеф сипло выдохнул, вытягивая больную ногу, и принялся широкими движениями растирать бедро.

Дамблдор обернулся от плиты, сжимая в пальцах деревянные щипцы.

— О чем? — непонимающе вскинул брови.

— Альбус, я на этом свете поболее твоего прожил, — с нажимом произнес Йозеф, — и знаю, от чего бабы такими дурными становятся.

Альбус отложил щипцы, выключил плитку и тяжело оперся о край стола. Устало вздохнул, ссутулив плечи.

— Она просила молчать. А я что?

— А ты — ничего. Дурак совсем, видимо, ты уж не обижайся, — отрезал Кохен, но в его голосе не было злобы. Скорее, что-то вроде старческой снисходительности, смешанной с легкой досадой.

Дамблдор не стал с ним спорить. Кохен был по-своему прав, и такое прятать от него не стоило, но Поппи… Поппи просила Альбуса молчать, а ее психическое состояние и без того вызывало опасения. Он видел, как она медленно, но верно теряет себя, как трещины на ее душе становятся все глубже и шире. И он не знал, как ей помочь. Любое неосторожное действие могло только усугубить проблему.

И усугубило.

— Она должна избавиться от ребенка. Это глупость — его оставлять, — произнес Кохен раздельно и четко.

Альбус промолчал, не в силах даже в должной мере ужаснуться прозвучавшим словам. Он не раз думал о том, что Поппи поступила неразумно. Надо было сразу скинуть плод, как только узнала. В лагере самому бы выжить, не говоря уже о ребенке. Но видимо подруга руководствовалась какими-то только ей понятными рассуждениями, раз столько прятала тайну и решила оставить дитя.

— Вы можете попробовать ей об этом сказать, — равнодушно заметил Дамблдор, — Да только она не станет слушать. Уж не знаю, что у нее в голове, но она верит…

— Что нас всех спасут? Что дитя — дар божий? — Йозеф неприязненно хмыкнул и вдруг посерьезнел, понижая голос, — Знаешь, о чем в лагере шепчутся?

Альбус покачал головой. Он был потерян. Совсем. Заперт в лабиринте своих забот, как крыса в клетке с электродами. Сначала история с Генри, о которой он всеми силами старался забыть, Клаус, потом неожиданная болезнь Гриндевальда… Гриндевальда, который, кажется, стал его новой зависимостью. Он проводил больше времени по ту сторону забора, чем здесь, в лазарете. И не слишком об этом жалел, пусть это было неправильно.

Потому что там, за забором, был он. А здесь — только боль, кровь и муки.

Кохен правильно истолковал его молчание. Он знал. Конечно, знал. Он всегда догадывался, пусть и предпочитал не говорить об этом вслух.

— Гриндевальду конец, вот что говорят. А вместе с ним в тартарары полетят все те, кто рядом. Альбус, подумай хорошенько…

Дамблдор со злостью стукнул кулаком о столешницу. Сколько можно этих разговоров? Он ненавидел это, ненавидел, когда с ним говорили, как с ребенком. Как с идиотом. Как с тем, кто не может сам решить, что делать и которому нужно разжевывать каждое слово.

— Хотите сказать, что я коллаборационист? — резко спросил он.

Кохен нахмурился, но взгляда не отвел. Его лицо окостенело как маска: каменной статуи или трупа.

— Я просто надеюсь, что следующим на крест поволокут не тебя, — заметил он.

Альбус лишь хмыкнул, не заметив, как копирует чужую усмешку уже не задумываясь о том, где ее подцепил. Подцепил как заразную болезнь, и Йозеф понимал это отчетливей, чем он сам.

— Тогда нам нужно успокоить Поппи, — сказал он. — Пока она на следующем смотре не кинулась душить Гриндевальд голыми руками.

Йозеф вздохнул и качнул головой. На лысине блестел пот. Крохотные капли мерцали в лучах заходящего солнца словно бриллиантовая россыпь. В любой другой ситуации Альбуса бы это повеселило, но сейчас он был слишком взвинчен, чтобы хоть на мгновение отвлечься от собственного раздражения. Слишком зол и близок к краю.

— Я поговорю с ней, обещаю. Просто хочу предостеречь тебя от ошибки… — он замолк, тяжело сглотнул и упрямо продолжал, — От ошибки, которую в свое время совершил сам.

Альбус помедлил, шагнул навстречу и коснулся плеча старика:

— Я помню. И спасибо, Йозеф, но у меня есть своя голова на плечах, я не буду дурить.

— Очень на это надеюсь, — шепнул Кохен.

LXVI

В воскресенье утром в районе десяти в санчасть постучался один из комендантских. Альбусу передали записку от герра Гриндевальда. Лаконичная и четкая, она не оставляла простора воображению. Без лишних слов. Без эмоций. Как приказ:

«Сиди тихо. На глаза не попадайся. Помни, о чем мы говорили. К тебе будут вопросы.»

Ответ на это не требовался. Записку Альбус сжег. Пламя слизало бумагу, как голодный зверь, но это не помогло. Ах, если бы можно было так же сжечь все невзгоды, а пепел развеять по ветру. Дамблдор все утро не мог найти себе место, и в итоге заперся в спальне, проверять списки и расходные листы. Цифры, имена и даты, все что угодно, чтобы не думать.

Йозеф, не скованный никакими обязательствами и любопытный как кот, первым высунул нос наружу, привлеченный всеобщим разлитым в воздухе возбуждением, но вскоре вернулся назад. Вернулся с пустыми руками, с пустыми глазами.

Альбус сидел за столом. Он слышал шаги Кохена в коридоре и волевым усилием заставил себя остаться на месте; рука дрожала. Чернила растекались по бумаге. Дамблдор сжал кулак и закрыл глаза. Как будто он мог, мог просто сидеть и ждать. Ждать, пока все рухнет.

Он взял другую карточку, сверил назначения, перепроверил и снова, и лишь тогда методично заполнил пустующие поля. Потом еще одну и еще. Работа как наркотик. Работа как побег, но даже в цифрах — везде был страх. От него никуда не деться.

На кухне Альбус появился к обеду, привлеченный неожиданно обострившейся тишиной в ревире. Кохен ковылял вокруг стола, расставляя скудную посуду — алюминиевые чашки тихонько позвякивали. Дамблдор застыл на пороге, не зная, что сказать. Старик бросил на него нечитаемый взгляд и кивнул на кастрюлю.

— Раздал, — зачем-то добавил он.

Разумеется, речь шла о больных. Их было немного, но позволить Йозефу, страдавшему от боли в ногах, разносить еду… Обычно этим занималась Поппи. Дамблдор был настолько измотан своими переживаниями, что даже не ощутил укола вины. Альбус был ему благодарен, но язык словно примерз к небу: ни звука не вытолкнуть из пережатой глотки.

— Садись, — велел Йозеф, придвигая табурет к столу.

Альбус покорно сел, складывая руки.

Кохен сунул ему вилку и принялся возиться с кривой крышкой. До Дамблдора донесся запах гуляша, но желудок заволновался, реагируя на знакомый аромат тошнотой. Йозеф как ни в чем ни бывало разложил остатки еды им в тарелки и с кряхтением опустился на стул. Щедро зачерпнув на ложку картофеля в густом темном соусе, старик отправил ее в рот, прожевал и запил кипятком. Взглянул на Альбуса поверх кружки.

— Приехали шестеро, с ними, конечно, куча сопутствующего дерьма навроде фотографов и штабных, но главные — шестеро: пятеро мужиков, одна девка. Молодушка, а держится как королева, но главная не она. Некто Альберт Шульц. Знакомое имя?

Дамблдор качнул головой.

— Так и думал, — Йозеф кивнул собственным мыслям, — Вот и мне не знакомо, а я уж этих нациков повидал… Это-то и проблема, Альбус. Они — новая кровь, а значит в берлинской верхушке что-то нечисто. Ты ведь знал, что приедут? Удивленным не выглядишь.

— Герр Гриндевальд сказал. Велел сидеть тихо, — ровно произнес Альбус, нервно поигрывая вилкой в пальцах. Металл холодный и совсем легкий, дешевка, как и все их жизни.

— Правильно, — Йозеф хмыкнул. — Тут я с ним согласен.

Наступила тишина, только звук ложки о тарелку: тошнотворный, скребущийся. Альбус смотрел на еду, но не ел. Его мутило: от запаха, от мыслей, от всего разом.

— Ешь, — сказал старик. — Не выйдешь отсюда, пока не съешь.

Альбус посмотрел на тарелку: картофель, соус, разваренные кусочки мяса, такие мелкие, что почти не различимы. Все уже успело остыть, липко сбиться в отвратительные комья. Он взял вилку, воткнул в картошку. Поднес ко рту. Прожевал и проглотил, привычная еда, за которую он месяц назад готов был вывернуться наизнанку, теперь была на вкус как будто глотал камни.

Йозеф наблюдал за ним из-под нахмуренных бровей. Его лицо как маска: ни эмоций, ни сочувствия. Только холодная, жесткая расчетливость. Теперь Альбус понимал, как он выжил. Все погибли, а он выжил.

— Они приехали не просто так, — сказал старик. — Шульц этот. Ищут кого-то, или что-то. И не уйдут, пока не найдут.

Альбус ощутил холодную волну мурашек, прокатившихся по спине. Он отложил вилку, есть больше не мог. Желудок скрутило спазмом. Альбус закрыл глаза: в голове бились мысли, спутываясь в тошнотворный клубок. Гриндевальд: его слова, обещания, угрозы.

«Сиди тихо. Не высовывайся».

Дамблдор поднялся на ноги и опасливо задвинул занавеску, словно это действительно могло помочь. Тарелка перед ним так и осталась почти нетронутой. Под пристальным взглядом Йозефа, Альбус сгреб еду обратно в кастрюлю и собрал посуду. Подошел к раковине и отвернул вентиль. Вода потекла тонкой ледяной струйкой. Дамблдор какое-то время тупо смотрел на нее, не решаясь коснуться, а пальцы сводило от призрачного холода, словно уже окунул всю руку.

Он просто стоял, уперевшись руками в край раковины.

— Йозеф, — начал Альбус, но голос сорвался. Дамблдор сглотнул и попробовал снова. — Что, если я не смогу сидеть тихо? Что, если… — он замолчал.

— Ничего, — ответил Кохен жестко. — Ты британец, с тобой разговор будет другим. У нас вашего брата в лагере немного, да и Гриндевальд если что тебя прикроет, если сам на месте усидит. А усидеть ему будет ой как непросто, — Йозеф помолчал, откладывая ложку, наморщил лицо, словно от боли, но Альбус знал это выражение: так пробивались сквозь старческие морщины похороненные воспоминания:

— Я, юноша, уже такое видел и больше не хочу. И пляски на могиле, и когда баб свозили, а назад уже не возвращали. Да что там баб, детей… Хорошо, тут детей нет, — он сипло вздохнул, растер саднящую грудину — кашель перестал его мучить, но все еще давал о себе знать в моменты волнения или напряжения, — Наше дело — пересидеть, понял? Все, что мы можем. И сколь бы сильно ни хотелось всем помочь, ни черта у тебя не выйдет. Скорее сам поляжешь, чем хоть одно сердечко убережешь.

Альбус, не оборачиваясь, кивнул и сунул ладони под воду. Как раз натекло достаточно. Кохен был прав со всех точек зрения, откуда ни взгляни, но Дамблдор никак не мог уложить его правоту в голове. Отскребая от миски прилипшую пленку тонкого жира, он думал о том, как все циклично в его жизни. И дело даже не в набившем оскомину принципе «победа-победа-беда».

Он лицом к лицу сталкивался с первобытным страхом такой силы, который до этого за собой не знал, переживал его кое-как, чтобы выйти из этой схватки опустошенным, и лишь тогда все более-менее начинало налаживаться, а может, он просто привыкал. Люди ведь ко всему привыкают. Казалось, ничего дальше не сможет его тронуть — так, но вновь случалось что-то такое, что заставляло его вжимать голову в плечи, как запертого в клетке с хищниками, и страх возвращался с новой силой. Есть ли у этого конец? Альбус не брался судить.

— Главное сейчас — это уберечь Поппи. Она в зоне повышенного риска, — заметил Кохен, заставив Дамблдора вздрогнуть и едва не выронить миску из скользких пальцев.

— Ее бы и вовсе куда-нибудь удалить на время, — сглотнув, заметил Альбус.

Йозеф прицыкнул, поднимаясь на ноги. Сунул в мойку свою тарелку и похлопал Альбуса по плечу.

— Это, друг мой, затея из разряда невозможного. А как было бы легко, верно?

Да, подумал Дамблдор, чувствуя, как мелкие ледяные брызги заливают ему край робы, как было бы хорошо.

LXVII

— Подъем!

Сильные руки сдернули с Альбуса простыню и вместе с ней спихнули с кровати на узкий пятачок пола между столом и изголовьем. Приложившись бедром спросонья о ножку стула, Дамблдор зашипел, пытаясь проморгаться, и отдернулся, закрываясь ладонью — в лицо ему плеснули ярким пучком фонарного света.

— Что… Что происходит? — прохрипел он, за что тут же получил увесистую оплеуху.

— Рот закрой! — рявкнули на него, хватая за плечо и вздергивая на ноги. В лицо полетел ком смятой одежды. Альбус, кое-как поймал его в охапку, попытался разобраться, где куртка, а где штаны, но его снова ударили — не сильно, скорее подгоняя.

— Пошел! Давай, скорее.

— Стойте… Пожалуйста, что происход… — начал Дамблдор снова, но получил удар дубинкой под ребра и согнулся, цепляясь за край стола скрюченными пальцами.

— Не болтай, свинья! — прикрикнул на него охранник. — Пошли, говорят тебе. Потом портки натянешь!

Альбус сглотнул металлический привкус — от боли прикусил язык, — и слабо кивнул, хотя вряд ли это было кому-то нужно. Его выволокли в коридор, где в полумраке на них высунулся Кохен, но старика оттолкнули с дороги. Конвойных было трое, все эсэсовцы с оружием и дубинками. Альбус успел заметить выражение абсолютного непонимания, застывшее на лице Йозефа, пока его волокли по коридору, подгоняя крепким словцом.

По ступенькам крыльца Альбуса буквально стащили. Прохладный по сравнению с жаром дня воздух ночи облизал полуобнаженное тело. Дамблдор на миг испуганно замер, прижимая к себе одежду, но его тут же толкнули в поясницу, заставляя шагать и не пиздеть, хотя он и не собирался.

— Куда эт его? — с любопытством уточнил охранник на воротах.

— Не твоего ума дело! — по-ухарски отозвался один из конвойных, мигнув перед носом заспанного будочника какой-то бумагой.

Лагерь, по которому Альбуса проволокли, был тих и мрачен. Прожекторы не горели, лишь кое-где мигали бельма ручных фонарей охраны. Сначала Дамблдор не мог понять, куда его ведут, дорога казалась незнакомой, а под ноги то и дело подворачивались острые камни и рытвины, но стоило им свернуть за прачку…

Его тащили в бункер.

Осознание заставило его окончательно проснуться, пробудило дикий страх. Даже понимая, что ничего не объяснит тем, кому просто велели его привезти, Дамблдор зачем-то попытался объяснить, что это ошибка, за что и получил дубинкой по плечу. Короткая вспышка боли лишь подогрела разрастающийся за грудиной ужас. Альбус понял, что его колотит, и покрепче прижал к себе вещи.

В бункере его затолкнули в одну из камер и закрыли. Засов звучно лязгнул, стихли шаги и стало невыносимо пусто. Альбус постоял посреди комнаты, тускло моргая и дрожа всем телом. Осторожно обернулся вокруг своей оси, лишь теперь заметив, что сунули его не в допросную, а куда-то вроде отдельной камеры. Голые нары, привинченные к стене и железное ведро под нужник — вот и все убранство. Сквозь узкое зарешеченное оконце струился сизый лунный свет.

Альбус даже примерно не знал, сколько сейчас времени. У одного из пациентов лопнули швы, и они с Кохеном разошлись сильно за полночь, но сколько удалось проспать он судить не брался. Но небо постепенно начало светлеть, а значит, через пару часов должен быть рассвет.

Он простоял на стылом бетонном полу пока окончательно не замерз и тогда понял, что наверное, может одеться. Кое-как расправив негнущимися от холода и страха пальцами одежду, Альбус натянул на себя сначала штаны, потом куртку, не с первого раза застегнул как правильно, и медленно прошелся по узкой камерке.

Самое поганое было то, что он понятия не имел, за что здесь оказался. Чей был приказ? Гриндевальда? Неужели тот решил столь странным образом поквитаться с ним за… За что? За то, что Альбус читал его личные записи? Дамблдор издал тихий горловой смешок: нет, он и сам не верил в подобную мелочность господина оберштурмбаннфюрера. Тот скорее пустил бы ему пулю в лоб, чем запер в бункере ради устрашения. Тут было что-то другое, но Альбус был слишком испуган, чтобы думать здраво. И слишком замерз.

Он забрался на нары и поджал под себя ноги, сунув ладони подмышки, в нелепой попытке согреться, нахохлился, как дурная птица. Не то, чтобы стало хоть чуточку лучше, но так Альбус хотя бы чувствовал себя немного защищенней. 

О том, чтобы вновь уснуть ни шло и речи. Дамблдор откинулся затылком на бетонную стену и вперил взгляд в тусклый кусочек неба. Очки, конечно, остались в спальне и без них видел он препаршиво, но так было даже лучше. Не дай бог, разбились бы во время этой возни, где бы он достал другие?..

Альбус нервно хмыкнул, вдруг осознав, что рассуждает так, словно уверен, что выберется из бункера, хотя все вокруг твердили, что это дорога в один конец. Но однажды он уже бывал здесь на допросе, может и в этот раз повезет? 

Понять бы, в чем его обвиняют.

Chapter 21

Summary:

прошу прощения за некоторые слепленные слова, при копировании из файлы сбилась верстка.
я постарался поправить, но мог поймать не всех блох. надеюсь, это не помешает)

LXVIII

Альбус ждал, что за ним придут весь остаток ночи и добрую половину утра. В камере, несмотря на стоявшую снаружи теплую погоду, было холодно и сыро. Когда звезды окончательно погасли, а небо прояснилось, разливаясь персиковой свежестью, бетонные стены заплакали мелкими каплями конденсата. Дамблдор, кажется, все-таки задремал, потому что проснулся от того, что спина затекла, превратившись в ледяную доску, а задняя часть форменной куртки пропиталась влагой, прилипнув к телу, как вторая кожа.

Он кое-как разогнулся — за долгие часы сидения тело затекло от неудобной позы, а все члены окоченели, — и поднялся на ноги. Шатался от окна к двери, как маятник, туда-сюда, сначала неуверенно, разминая пекущие мышцы, а потом даже немного попрыгал на месте, пытаясь разогнать застоявшуюся кровь.

От долгих размышлений не было толку. Альбус понял лишь одно, что никогда не угадает, почем здесь оказался, пока ему не объявят вину на допросе. Что ж, оставалось лишь ждать, когда за ним явятся.

Да только за ним не спешили приходить. Об Альбусе Дамблдоре как будто все забыли.

Часов у него, конечно, не было, солнца из его камеры было не видно, а определить время по пересменке охраны не выходило — ближайшая вышка находилась слишком далеко от бункера. Но по внутренним ощущениям Альбуса прошло примерно пять-шесть часов, прежде чем в коридоре раздались отчетливые шаги, а дверь его камеры вновь лязгнула засовом.

Дамблдор встрепенулся и замер, тревожно уставившись на вошедшего. Уж кого он точно не ожидал увидеть на пороге своей тюрьмы, так это Куинни. Она, часточасто моргая, не привычная к царящему в камере полумраку, заозиралась по сторонам, не сразу различив его забившуюся в угол фигуру.

— Герр Дамблдор, — позвала женщина негромко, — Пойдемте скорее.

Альбус, ничего не спрашивая, шагнул ей навстречу. Фройляйн Голдштейн сопровождал молодой конвойный, Дамблдор с удивлением узнал его лицо. Он часто видел его в Шухаузе или курящим на пороге. Именно с ним фройляйн Куинни ездила в город, когда господину Гриндевальду понадобились лекарства. Альбус помнил его совсем юное, гладкое, бронзовое от загара лицо, помнил упрямую складку между кустистых светлых бровей, но осознал, что не может вспомнить имени. Оно просто выскользнуло из памяти. Да и нужно ли простому заключенному помнить имена своих надзирателей?

Но он зачем-то все равно ему кивнул, забывшись. Юнец, явно удивленный, растерянно кивнул в ответ.

Втроем они вышли из камеры в коридор. Свет здесь резал глаза после камерного мрака, и Куинни, заметив, как сильно Альбус дрожит, спохватилась и развернула принесенное с собой шерстяное одеяло, накидывая его на чужие плечи.

— Ничего-ничего, сейчас горячего чаю попьете, и все будет хорошо, — прошептала она, слабо улыбнувшись.

Альбус уставился на нее как на сумасшедшую. Он никак не мог взять в толк, зачем его будили среди ночи, тащили полуголого через весь лагерь, запирали в каменном мешке, чтобы теперь прийти высвобождать с теплым одеялом и горячим чаем. Это был какой-то новый вид пытки, о котором Дамблдор не знал? Новый способ сломать человека?..

Он уже открыл было рот, чтобы спросить, но фройляйн Голдштейн прижала тонкий палец к губам.

— Я все вам объясню, но не здесь. Пожалуйста, помолчите пока, милый, нам нужно как можно скорее покинуть бункер.

Альбус не стал с ней спорить: их желания совпадали.

Переступив порог бункера, Дамблдор едва не упал, ослепнув от яркого солнечного света, ножом полоснувшего сетчатку. Мир превратился в белую вспышку. Охранник вовремя подхватил его под локоть, удержав на месте. Пробормотав скомканное «спасибо», Альбус выпрямился и заслонился ладонью, опуская голову. Куинни выскочила последней, огляделась по сторонам. Её ладонь мелькнула — «быстрее».

Дамблдор думал, что они сразу повернут к лазарету — серому, пропахшему карболкой убежищу. Вместо этого фройляйн Голдштейн повела его за угол вдоль длинной стены, где солнце оставляло узкую полосу тени; передвигались гуськом, а охранник замыкал их маленькое шествие. Альбус, уже окончательно потерявшись в происходящем, молился лишь о том, чтобы кто-нибудь по прибытии плеснул ему кипятку и оставил подремать на пару часов — голова отказывалась соображать. Мозг был похож на перегоревшую лампу.

Солнце припекало правое плечо, шерсть одеяла кусала шею. Альбус поглубже натянул его на плечи, съёжился, как больная птица. Они пробрались мимо складских помещений, мимо арсенала, смотреть на который без содрогания Дамблдор не мог, и остановились у небольшой дверцы. Здесь рабица перетекала в кирпичную стену, густо беленую серой штукатуркой. Дверь была неприметная, крашенная, но сквозь сколы проглядывали листы утолщенной стали. В противоударную дверцу было вмонтировано крохотное жало замка, блестящее, как зрачок.

Куинни позвенела ключами, отыскала нужный и повернула его в скважине. Петли открылись бесшумно. Фройляйн Голдштейн отступила в сторону, первой пропуская Альбуса, потом вошла сама, но охранника не пустила.

— Спасибо, Райнер, дальше мы сами. Вот, — она сунула руку за пазуху и достала оттуда пухлый сверток, который тут же перекочевал под мундир эсэсовцу, — как договаривались.

Беззвучно прикрыв дверь, Куинни тщательно заперла ее на три оборота с другой стороны — щёлк, щёлк, щёлк — спрятала ключи и лишь после этого подхватила Альбуса под руку.

— Вот теперь точно можно выдохнуть, милый, — прошептала она, надтреснуто улыбнувшись. — Идемте скорее.

Альбус шел за ней как привязанный, чувствуя все нарастающую растерянность. Его слегка знобило, но это был не лихорадочный, а тот, что бывает, когда нервы натянуты до предела. Он шел, едва переставляя ноги, чувствуя себя стариком, не понимающим куда и зачем его ведут. И лишь перед дверьми одного из беленых домишек остановился.

— А это…

— Входите же! — поторопила его Куинни, стремительно оглядываясь по сторонам. — Нет нужды, чтобы нас увидели.

Дамблдор понятливо кивнул — хотя ни черта он не понимал в самом деле, — и шагнул на выложенную плиткой дорожку. Задняя дверь вела на крохотную, слабо оборудованную кухню. Даже на неискушенный взгляд Альбуса было ясно, что здесь никогда не готовили, скорее использовали для чего угодно, кроме.

На широком подоконнике громоздилось переносное трюмо, на разделочном столе рядом лежала пудреница с отбитым уголком, несколько тюбиков и помад, упакованных в жестяные футляры, развернутая переплетом вверх книга, шелковая лента для волос, видимо служившая ей закладкой, и небрежно брошенная рядом стопка постельного белья. От белья пахло лавандой. Запах стоял такой, что у Альбуса закружилась голова, и он тихонько чихнул, уткнувшись носом в край одеяла.

— Проходите, милый, присаживайтесь, — велела Куинни, заперев за ними дверь и тут же засуетившись вокруг Альбуса как крохотный золотой вихрь. — Я сейчас налью вам чаю.

Дамблдор лишь теперь осознал, что оказался в ее доме. Точнее, в том месте, где жила фройляйн Голдштейн, пока несла службу в лагере подле Гриндевальда.

Альбус огляделся в поисках стула, доковылял до него и присел. Куинни наполнила водой чайник, зажгла плитку и поставила воду греться, а сама полезла в шкаф за чашками. Достала отчего-то четыре. Дамблдор слабо моргал, наблюдая за ее манипуляциями, но помалкивал, решив приберечь вопросы и комментарии.

Внезапно раздался стук в дверь. Это была не та дверь, в которую Куинни ввела Альбуса, а главная. Женщина вздрогнула, осторожно поставила чашку на стол и, одернув юбку, вышла в коридор. Дамблдор приподнялся на локте, вытягивая шею, но не решился выглянуть, чтобы посмотреть, кто пришёл.

— Да-да? — донесся до него слегка взволнованный голос Куинни.

— Таблетки, фройляйн, как и просили.

Альбус с удивлением узнал низкий хрипловатый голос Кохена.

— О, благодарю. Заходите скорее, герр доктор, — пропела женщина, и Альбус различил в ее тоне облегчение. — Расскажите, как их принимать, а то я такая дурочка, еще запутаюсь…

Хлопнула дверь, раздались тяжелые шаги. Йозеф показался на кухне и рыскнул глазами по Альбусу. Он нисколько не удивился, увидев его здесь.

— Живой? — спросил он сухо.

— Живой, живой, — ответила Куинни, — Что с ним за ночь сделается? Садитесь, сейчас чай будем пить.

Дамблдор поморщился, прикладывая пальцы к пульсирующему лбу. Он ничего не понимал. Альбус с силой сжал виски: мир плыл перед глазами, как плохо проявленная фотография.

Куинни сняла чайник с плиты, запарила индийский лист в изящном фарфоровом заварнике, украшенном расписными цветами. Поставила на стол и сняла полотенце с серебряного подноса, открыв взору молочник, баночку джема, элегантную сахарницу и вазочку с хрустким масляным печеньем. Все это выглядело абсурдно в лагерных стенах, как декорация к забытой пьесе. Кохен зря времени не терял и тоже подтащил себе стул, устроился на нем, опершись локтем о край стола. Он уставился на Альбуса, не моргая.

— Как чувствуешь себя? — спросил Йозеф после некоторого молчания, придвигая кружку с душистым чаем и засыпая туда сразу четыре кубика рафинада. Помешал, тонко звякая ложечкой по стенкам. Альбус скривился от звука и покачал головой.

— Ни черта не понимаю, что происходит, — прошептал он, чувствуя, как одеяло сползает с плеч.

— Скоро поймете, Альбус, — виновато улыбнулась Куинни, пристраиваясь на подоконник боком и тоже беря чашку. Но пить не стала, замерла напряженно, держа тонкий фарфор за ручку на уровне колен; ладони слегка дрожали.

Некоторое время они сидели в тишине. Альбус, выпутав руку из одеяла, тоже потянулся за чаем. Подумал и по примеру Кохена добавил туда пару кубиков сахара. Чай был превосходен, а главное — горяч. Хотя Дамблдор был бы рад и кипятку, но уже давно не пил ничего подобного. У Гриндевальда угощали в основном кофе, видимо, чай герр начальник не жаловал, и Альбус отвык — вернее, привык к тому, что давали.

Он едва успел сделать глоток, обжигая язык, как дверь снова распахнулась. Куинни вздрогнула, но осталась сидеть, едва удержав чашку на коленях. Чай слегка плеснул за край, ржавыми каплями пачкая белую плитку пола, но фройляйн Голдштейн не обратила на то никакого внимания.

— О, вся редколлегия в сборе? — на кухню ворвался Гриндевальд. Ворвался так стремительно, что Альбус дернулся, поперхнулся и закашлялся.

Оберштурмбаннфюрер окинул его насмешливым взглядом и похлопал по спине. — Не смотри на меня так, это была их идея — сунуть тебя в трупоприемник. Теперь вину заглаживают.

Кохен скривился, но не произнес ни слова, уткнувшись в чашку. Куинни заерзала на своем месте, чуть переменив позу.

— Мы хотели как лучше… — начала она, но Гриндевальд прервал ее резким движением ладони.

— Не о том сейчас, Квинс, у нас есть дела поважнее. — Оберштурмбаннфюрер шлепнул на стол стопку листов, подколотых обычной скрепкой, а сам сцапал из вазочки печенье, сунув целиком в рот. — Все, что удалось достать. Ознакомьтесь.

— Негусто, — подал голос Йозеф, отодвигая чашку.

Гриндевальд бросил на него острый взгляд.

— Уж простите, блять, сколько смог, — проворчал он, разгрызая печенье. — Особо было не разгуляться. Хорошо, что имена заранее достал.

Кохен хмуро пожевал губами, но первым потянулся к документам. Аккуратно сняв скрепку, он принялся перебирать бумаги, раскладывая их по разным стопкам. Получилось и впрямь негусто: по паре листов в каждой. Самая толстая вышла та, что посередине. Альбус, ведомый любопытством, поднялся на ноги и подошел к столу, заглядывая в верхний лист.

— Юлиус Раске, — негромко прочитал он. — Двадцать шесть лет…

— Выпускник Академии ЭсЭс в Бад-Тельце^[81], протеже Освальда Поля.

Карьерист, фанатик расовой гигиены, — заученно и нараспев произнес Гриндевальд, потянувшись за вторым печеньицем. Но есть не стал, принялся крошить его в пальцах, глядя куда-то в сторону окна. — Считает, что лагеря должны не просто изолировать врагов, но и максимально использовать их труд перед уничтожением. Обожает вести личный дневник, где записывает все, даже сколько раз он отбегал поссать…

Куинни сморщила нос, делая крохотный глоток из чашки. Альбус покосился на Гриндевальда, но ничего не сказал, вчитываясь в написанное.

— Оберштурмфюрер, референт Управления Дэ. Управление Дэ?

— SS-Wirtschafts— und Verwaltungshauptamt^[82], — сквозь зубы протянул Кохен, — Хозяйственник.

— И очень идейный! — невесело хмыкнул Гриндевальд, слизывая крошки с большого пальца, — Если узники умирают слишком быстро — это расточительство, герр Гриндевальд! — процитировал он, явно пародируя чей-то высоковатый, чуть дрожащий голос.

— Мелкий въедливый засранец, — скривился Йозеф. — Наплачемся с ним.

— С ним, пожалуй, и пронесло бы, а вот с Гюнтером так просто не проскочим, — заметил оберштурмбаннфюрер, перегнувшись через стол, и подхватывая самую тонкую стопку, состоявшую всего из одного листа и того заполненного не полностью. Он встряхнул документ, чуть сощурился и прочитал:

— Лотар Гюнтер, тридцать пять лет. Гауптштурмфюрер ЭсЭс, сотрудник гестапо. Бывший криминальный комиссар, специалист по «политическим врагам». Переведен в Берлин за успехи в подавлении сопротивления.

Гриндевальд оскалился так неприязненно, что Альбус сразу понял: этот человек знаком ему лично.

— Холодный, циничный, ненавидит хаос и излишний гуманизм. Зато бреется чисто, вот ведь таланты у человека…

Фройляйн Голдштейн нервно хихикнула, но удачно замаскировала смешок под кашель.

— Простите, — шепнула она, прикрывая рот узкой ладонью.

Альбус перевел взгляд с Гриндевальда на Кохена и обратно. Отложил бумаги и потянулся к следующей стопке. Голова все еще плохо соображала, но хотя бы озноб отступил. Он нахмурился, вчитываясь в мелкий убористый почерк, не узнавая.

— Герберт Майндхарт, врач, представитель института «Аненербе»^[83], — Дамблдор запнулся, сглотнул вязкую слюну и на мгновение поднял взгляд на оберштурмбаннфюрера, но тот лишь кивнул, мол, читай дальше, — Ученый расист, верит в эксперименты над «недочеловеками». Курирует медицинские отборы и научное использование узников…

— Ага, — дернул плечом Гриндевальд, опираясь локтями о стол и запуская ладонь в растрепанные волосы, — Приехал оценить, сколько бесполезных едоков можно ликвидировать, чтобы сэкономить ресурсы. Но этот — трус каких поискать, без свистка не вскочит… К тому же педик.

— Откуда информация? — уточнил Кохен цепко.

— Учились вместе, — пожал плечами Гриндевальд. — А я такие вещи сразу отличаю.

Альбуса незаметно передернуло, он осторожно отложил документ, опуская взгляд в пол. Йозеф не заметил его замешательства.

— На это можно надавить?

— Попробуем, — уклончиво ответил оберштурмбаннфюрер. — А что нам, черт возьми, остается? В шашки с ним играть?

— В шашки не шашки, но можно посвистеть в городе, — медленно произнес Кохен, потянувшись к одной из трех последних стопок.

— Посвистеть в городе? Интересно ты это придумал, старик, — хмыкнул Гриндевальд, подпирая щеку кулаком. — Думаешь, там в хороший год мальчика для утех можно было вот так днем с огнем найти? А сейчас они все и подавно разбежались, после нового призыва…

— Разве что совсем малолетки, — заметил Йозеф, ничуть не смущенный. — Разве что, — кивнул Гриндевальд, серьезнея. — Но это совсем уж гадость… — На не гадость размениваться у нас времени нет, — строго заметил Кохен.

Альбус переводил взгляд с одного на другого, кажется, окончательно утеряв нить разговора. Что-то не складывалось, не желало соотноситься с привычными величинами. Возможно, дело было в том, что Йозеф, обычно столь категоричный в своих высказываниях в адрес Гриндевальда, непримиримый и принципиальный во всём, что касалось нацистской идеологии, так легко обсуждал на чужой кухне план, который мог привести к гибели человека. А может, дело было в ужасе формулировок, которые никак не желали укладываться у Дамблдора в голове.

— Вы хотите… Мальчишку под него…

— Ну не тебя же, — резонно заметил Гриндевальд, уставившись на Альбуса прямо.

Дамблдор моргнул, чувствуя, как загораются щеки.

— Вы с ума сошли?! — воскликнул он.

— О, смотри, какой чистоплюй выискался! — хмыкнул оберштурмбаннфюрер, непонятно чему вдруг развеселившись, — Нам бы тут самим не полечь, а ты за какую-то шлюху, которой к тому же заплатят, грудью встаешь?

— Альбус, милый… — начала было Куинни, отставляя остывший чай и грациозно спрыгивая с подоконника.

— Ничего подобного! Это же… ребенок!

Гриндевальд прицыкнул. Развел руками и уставился на Кохена. С полминуты между ними происходил безмолвный диалог, пока Альбус сидел и ярился, а потом Йозеф вздохнул, качнувшись Дамблдору навстречу.

— Давайте сначала ознакомимся с остальными, а потом будем решать, что делать.

Гриндевальд скупо кивнул. Вырвал из рук Альбуса документы и отложил в стопку прочитанных, а в его разжавшиеся пальцы сунул новую карточку.

— Читай давай.

— Аннегрет Харттман, тридцать один год, — как завороженный произнес Дамблдор, так крепко сжимая бумагу, что края пошли рябью, — Оберауфсеерин^[84]. Оберауф… что?

— Бывшая надзирательница. Инспектор женских блоков, — пояснил Гриндевальд, склонившись над плечом Альбуса. — Бывшая учительница, вступила в НСДАП ради карьеры. Работала в Равенсбрюке, известна жестокостью к узницам.

— Равенсбрюк^[85], — с ненавистью протянул Кохен. — Вот же мерзавка!

— Думаю, на ее руках крови больше, чем у Майндхарта, — заметил оберштурмбаннфюрер рассеянно.

Альбус едва заметно вздрогнул, ощутив горячую ладонь у себя между лопаток.

Гриндевальд погладил едва ощутимо и почти сразу отдернул руку, но это прикосновение, призванное успокоить, напротив, взволновало Альбуса, словно пробудив ото сна. Он отодвинулся, на мгновение встретился взглядом с оберштурмбаннфюрером. Гриндевальд смотрел на него, склонив голову к плечу, и на дне разноцветных глаз мерцало что-то более всего напоминавшее тревогу. Дамблдор поджал губы и отвернулся.

— С ней все просто, — неожиданно подала голос фройляйн Голдштейн. — Терпеть не может женщин, но обожает мужчин. Побольше вина, поменьше запретов. Более-менее симпатичных узниц убрать с глаз подальше.

Гриндевальд насмешливо фыркнул, одобрительно качнув головой.

— Кто у нас остался? — спросил он.

— Диттмар и этот, Шульц, — подсказал Кохен, постучав суставчатым пальцем сначала по одной карточке, потом по другой. — Диттмар самый возрастной…

— Но не самый опасный, — заметил оберштурмбаннфюрер, — Однако единственный, равный мне по званию.

— Почему не он начальник комиссии? — спросил Йозеф.

Гриндевальд неоднозначно повел ладонью, поджимая губы.

— Про него мало что знаю. Тюфяк и слабак, вроде как не выносит вида крови…

Старый кадр, работал еще в Дахау в тридцатых. У него связи с промышленниками^[86], потому и держат, — произнес он медленно, чуть хмуря брови. — Этот считает, что лагерь — это фабрика, а не просто тюрьма. С ним можно будет договориться… Или хотя бы попытаться. Деньги любит, что твой кот — сливки. А вот Шульц…

— Да, с Шульцем будет сложно, — вздохнула Куинни, передернув плечами.

Кохен и Гриндевальд замолчали. Альбус поднял глаза, оценил обстановку и нахмурился. Что-то произошло, пока он прятался сначала в лазарете, затем в бункере. Что-то, о чем он еще не знал.

— Кто такой этот Шульц? Вы, Йозеф, говорили, что никогда не слышали этого имени?.. — негромко спросил он.

Гриндевальд выразительно покосился на Кохена, но промолчал. Вместо этого смел все остальные документы, оставив на столе одну единственную карточку. Все столпились вокруг, уставившись на нее, словно на сеансе спиритизма.

— Альберт Шульц, сорок один год, — прочитал оберштурмбаннфюрер лишенным интонаций голосом. — Штурмбаннфюрер ЭсЭс, идеологический референт^[87] НСДАП. Партийный чиновник, курирует воспитательные меры и пропаганду.

Убежден, что охрана должна ненавидеть узников, а не воспринимать их как «рабочий скот». Вот этот — настоящий зверь и убийца. Еще и на кривой козе к нему не подъедешь.

— Взяток не берет ни пиздой, ни деньгами? — заметил Кохен, вызвав у Куинни гримасу.

— За одно упоминание подобного можно угодить под расстрел, — серьезно ответил Гриндевальд. — Так что при нем — тише воды, ниже травы. А то попадете под «политико-воспитательные меры»^[88].

— А сами-то сможете? — хмыкнул Кохен.

Оберштурмбаннфюрер смерил его тяжелым взглядом, и старик неожиданно попятился, кряхтя, и опустился на стул.

— Что мы имеем по итогу? — вклинилась в повисшую паузу Куинни, натянуто улыбаясь.

— Один хочет экономической эффективности, второй — тотального контроля. Майндхарт требует больше узников для опытов, но Гюнтер против — это снизит число рабочих. Харттман и Шульц настаивают на «идейной чистоте», тогда как остальные думают только о цифрах. И никто из них не хочет уезжать без своей доли.

— А их доля — это ваша голова, — прошептал Альбус.

Гриндевальд над его плечом презрительно хмыкнул, но не стал возражать. Все они понимали, что стоит разыграть лишь одну неверную карту, и все полетит коту под хвост. Не только их жизни, но и все вокруг.

Куинни тяжко вздохнула, на мгновение опустив подкрашенные ресницы:

 — Предлагаю заварить ещё чаю и подумать, как нам со всем этим разобраться, хорошо?

Гриндевальд вскинул голову, тревожно моргнул и с опозданием кивнул.

LXIX

Йозеф давно вернулся в лазарет, а Куинни упорхнула по начальственным поручениям. Однако Гриндевальд отчего-то остался. Он сидел в кресле с книгой, закинул ногу на ногу, и читал, лениво перелистывая страницы. Альбус не знал, что он здесь делает, откуда у него вообще взялось свободное время вот так рассиживаться в компании заключенного. Но вопрос задать не решался.

Дамблдор сидел на диване в гостиной, вновь закутавшись в одеяло — легкий озноб вернулся, — бесцельно бродил взглядом по светлым стенам, наблюдая за игрой солнечных зайчиков, отражающихся от пузатого бока графина. Богемское стекло ловило свет, переливаясь, как слеза. Мысли в голове вились тягучие, как патока, и тяжелые, словно гранитная масса. Обрывки их плана никак не желали укладываться в голове, всплывая сквозь толщу сознания вместе с фрагментами каких-то незначительных разговоров, давно оставшихся в прошлом.

Он то проваливался в неглубокую дрему, то вновь выплывал из нее под тихое шуршание страниц и тиканье часов на стене. Время от времени он скользил по стрелкам взглядом, но казалось, их положение не менялось, застыв в янтаре.

Гриндевальд потянулся в своем кресле, закидывая руки с книгой за голову; сухожилия красиво напряглись. Альбус вздрогнул, очередной раз выныривая из зыбкой дремы, и уставился на него, часто моргая. Только теперь он заметил густые тени вокруг глазниц оберштурмбаннфюрера, легкую скованность движений, и на мгновение испугался, что болезнь вернулась. Но стоило сморгнуть, и ощущение развеялось, а в кресле перед Альбусом остался сидеть до смерти усталый человек.

— Сколько вы не спали? — тихо спросил Дамблдор.

Оберштурмбаннфюрер удивленно выгнул брови, будто забыл, что здесь кто-то есть. Заломив уголок, он отложил книгу, подался вперед и упер локти в колени. Провел ладонями по лицу, зачесывая волосы ото лба.

— Недостаточно, чтобы валиться с ног и потерять способность соображать, — ответил оберштурмбаннфюрер в своей неподражаемой манере.

Альбус тяжело вздохнул и выпростал руку из-под одеяла — она была бледной, худой, с отчетливо проступившими венами.

— Подойдите, я вас осмотрю, — попросил он.

Гриндевальд несколько долгих мгновений мерил его взглядом, а потом усмехнулся и оттолкнулся ладонью от спинки кресла, поднимаясь на ноги. Слишком плавно, слишком рассчитанно. Эта непринужденная легкость могла обмануть кого угодно, но не Альбуса; Дамблдор читал между строк и видел — в посадке головы, в осанистом полупрофиле, скрытом за рассыпавшимися золочеными волосами, в наклоне плеч — видел, сколь тяжело двигается герр Гриндевальд по сравнению с собой обычным.

— Ты засыпаешь, пятьсот восемьдесят пятый, — почти ласково заметил оберштурмбаннфюрер, но подошел ближе и неожиданно опустился перед Альбусом на колени как на исповеди.

Дамблдор уставился на него сверху вниз, не мигая. Гриндевальд, казалось, обыскивал его глазами, изучал с хищной внимательностью, точно пытался заглянуть под кожу, кровь и мышцы, понять, что Альбус таит внутри. Он молчал, чуть склонив голову; на губах играла спокойная улыбка.

Альбус выпутался из колючего одеяльного кокона и сел ровнее. Придвинулся к оберштурмбаннфюреру и аккуратно коснулся сколов его челюсти сразу с двух сторон. Гриндевальд едва заметно вздрогнул и опустил ресницы; с губ его сорвался тихий вздох. Он привычно откинул голову назад, позволяя Дамблдору прощупать подчелюстные узлы, спуститься по горлу до самых ключиц и вновь подняться, заводя чуткие, лишь слегка отогревшиеся ладони, за уши. Альбус почувствовал под пальцами пульс — быстрый, как крылья птицы.

— У вас волосы отросли, — неожиданно для себя самого сказал он.

Гриндевальд невесомо кивнул.

— У тебя тоже, — парировал он безразличным тоном, словно это ничего не значило. Дамблдор поразился его равнодушию — и мягкости щекочущих ладони светлых прядей.

— Зачем меня увели в бункер? — решился спросить он.

Гриндевальд не стал лгать:

— Майндхарту приспичило заглянуть в лазарет, там он еще не был. Ощущение было такое, словно он прицельно кого-то ищет, — ответил

оберштурмбаннфюрер. Его голос был ровным, но мышцы под ладонями Альбуса напряглись. — Нужно было куда-то тебя спрятать. Срочно. Поэтому твой еврей и пришел ко мне с предложением…

— Йозеф сам пришел? — слабо удивился Альбус.

Гриндевальд невыразительно кивнул; кажется, его успокаивали прикосновения к задней части шеи. Дамблдор и сам не заметил, как принялся просто поглаживать его, почти лаская. Мышцы под пальцами были тугие, но не воспаленные. Мышцы человека, который перетрудился, но пока не намерен отдавать богу душу. На контрасте с воспоминаниями это ощущалось как чудесное благословение, и Альбус никак не мог заставить себя одернуть руки.

— Что ты вообще о нем знаешь? — вдруг спросил оберштурмбаннфюрер.

Альбус задумался, осторожно подбирая слова.

— У него вся семья погибла в лагере. А еще, он бывший ДАПовец, кажется.

Гриндевальд кивнул, словно в забытьи — медленно и плавно.

— Он один из подпольщиков, — буднично заметил он, — Те, что оппозиция к оппозиции. Их твой Поттер пытался вывести, как крыс, но не вышло. Старые хитрецы надежно укрылись в своих норах. Сидят, много не болтают, ждут, когда власть снова сменится… Это они умеют.

Альбус замешкался, хмурясь. Что-то подобное он предполагал. Начал сомневаться еще с момента заключения Криденса, когда Кохена пропустили к нему без вопросов, а теперь лишь укрепился в своих подозрениях. Но пока Йозеф оставался на его — их общей стороне, — ему было плевать, какими способами он завоевывает авторитет. Гриндевальд, казалось, разделял его мнение.

— Вам разве не нужно быть с комиссией? — вырвалось у Альбуса. Этот вопрос мучил его все утро, но он держал язык за зубами, а теперь не выдержал.

Гриндевальд распахнул отяжелевшие веки. Рассмеялся — коротко, беззвучно. Перехватил запястья Дамблдора и снял со своей шеи, позволив ладоням безвольно упасть вдоль тела. Альбус только теперь осознал, что в течение долгих минут они сидели в недообъятии, касаясь друг друга…

Щеки против воли вспыхнули жаром.

— Основная часть уехала в город. Захотели посмотреть на разбомбленный завод. Мало ли, я вру. В лагере сейчас только Раске, но и тот копошится в крематории, я отрядил ему сопроводителей, — произнес оберштурмбаннфюрер. — Приедут после обеда, тогда и пойду встречать. С цветами и оркестром.

Альбус отвернулся, устремив тяжелый взгляд в стену.

— У вас же нет оркестра, — пробормотал он скомканно.

— Все-то ты знаешь, пятьсот восемьдесят пятый, — заметил Гриндевальд, присаживаясь на краешек дивана рядом с ним. Пружины тихо заскрипели. — Придется завести, значит.

Они помолчали. Альбус зацепился взглядом за тень от дерева, мигающую на фоне светлой стены. Солнце пробивалось сквозь листья, сквозь ажурный тюль, мерцая и посверкивая. Часы на стене тихонько тикали, не давая забыться: тиктак. Гриндевальд сидел рядом тихо-тихо, словно и не дышал вовсе, а у Дамблдора не хватало сил обернуться и проверить — так ли это? Быть может, тот просто спит.

— Знаешь, о чем я думаю? — неожиданно нарушил сгустившуюся тишину вопрос оберштурмбаннфюрера.

Альбус вздрогнул и невольно обернулся через плечо.

— Если честно, понятия не имею, — признался он, понижая голос.

Гриндевальд на него не смотрел. Он сидел, откинувшись на высокую спинку и закрыв глаза. По губам блуждала рассеянная улыбка. Косой солнечный луч бил в левый висок, вспыхивая в спутанных кудрях, подкрашивая скулы и веки теплым персиковым цветом. Он выглядел почти мирным — если не знать, что скрывается за этим спокойствием. Дамблдор сглотнул, затаив дыхание.

— Что каждому нужен человек, к которому хочется вернуться, — проговорил Гриндевальд после долгой паузы, когда Альбус уже и вовсе решил, что он не ответит. Решил, что вопрос ему померещился.

Дамблдор сглотнул и медленно развернулся к нему всем телом.

— У вас есть такой человек? Там, на… — он чуть не сказал «на воле», но вовремя прикусил язык. Однако этот невозможный человек, казалось, вновь понял его без слов.

— Неа, никого. — ответил Гриндевальд, приоткрыв один глаз. — Ни брата, ни друга, ни возлюбленной. Даже собаки нет, можешь себе представить?

— Собака — не человек, — слабо улыбнулся Альбус, засмотревшись на его расслабленный полупрофиль.

Гриндевальд вдруг вскинул ресницы и взглянул на него очень серьезно, ловя взгляд в ловушку своего.

— Ты ужасно ошибаешься, пятьсот восемьдесят пятый! — возмутился он.

Альбус облизнул губы, не уверенный, серьезно ли воспринимать его слова. Но все равно улыбнулся — эта внезапная горячность казалась забавной.

— Вы говорили о брате однажды. Помните, когда та женщина, Клара, прижгла мне руку, — припомнил он осторожно.

Лицо Гриндевальда переменилось: из него разом ушла вся мягкость и спокойствие. Черты окостенели, заломы у губ стали резче, а веки опустились, скрывая потемневший взгляд.

— Мой брат давно умер, — с восковым безразличием заметил он.

Альбус неправильно истолковал его гримасу.

— Мне жаль, простите.

Оберштурмбаннфюрер смерил его тяжелым взглядом и покачал головой. Он оттолкнулся от спинки и поднялся на ноги, выпрямившись во весь рост. Потянулся, хрустнул плечами, и произнес, больше не глядя на Дамблдора.

— Не жаль, не ври мне. Никогда мне не ври, это понятно? — Альбус поспешно кивнул, на что Гриндевальд продолжил — нетерпеливо и раздраженно. — Мне пора. Сам отсюда не выходи, дождись возвращения Куинни, она тебя проведет. И пока здесь… Можешь принять душ. Скажи, что я разрешил. Тут хотя бы есть горячая вода.

LXX

Альбус не стал подрезать волосы. Бросил взгляд на ножницы, но передумал.

Самому без зеркала это сделать было непросто, а Кохен куда-то отлучился. Поппи же в санчасти не появлялась, что им с Йозефом было только на руку. Не хватало еще сажать ее под замок, чтобы не натворила дел.

Поразмыслив, Дамблдор оторвал кусок мешковины и обмотал им голову на манер тех повязок, что носили лагерницы вместо платков. Заправил волосы за уши, скрывая рыжеватые завитки надо лбом. Оценить результат было не с чем, разве что в отражении алюминиевой миски, но оттуда на него глянул, расплываясь, какой-то чудовищный набросок человека. Альбус отшатнулся, спрятал концы ткани под платок и подхватил ведро.

Прятаться можно было сколько угодно, но работу никто не отменял.

Он как раз заканчивал срезать увядшие травы, размышляя, высушить их на солнце или развесить в кухне под притолокой, когда двери крематория распахнулись и из его недр высыпала группа людей. Альбус пригнулся и посмотрел через плечо.

С такого расстояния и без очков лица слегка расплывались, но, судя по фигуре в распахнутом мундире, которая выступала вперёд, это был кто-то из комиссии. Всего вместе с ним было человек восемь-девять. Трое таких же, как Альбус узников, в застиранных робах, пара охранников и кто-то из штабных. У одного при себе был небольшой кейс на широком кожаном ремне.

Дамблдор сместился так, чтобы незаметно наблюдать за собравшимися, оставаясь при этом в тени насыпи.

Оберштурмбаннфюрер упомянул, что все, за исключением Раске, уехали в город. Последний же решил лично осмотреть крематорий. Но Альбус и представить не мог, что это займет несколько часов.

Трубы печей коптили с самого утра, поджирая то, что осталось от ночных мертвецов. Дамблдор подозревал, что их запустили специально, на потеху приехавшим. Обычно трупы с крестов так быстро не убирали, но Кохен сказал, что сегодня их сняли в череде прочих, собирая обход.

— Ох и духота, — донесся до Альбуса обрывок чужой речи.

Раске (Дамблдор решил называть его так) достал платок, обтер худую шею под воротничком рубашки, и принялся обмахиваться им, запрокинув лицо к небу. Солнце нещадно пекло ему волосы. Заключенные мялись чуть в стороне, но молчали, лишь обменивались тревожными взглядами, пытаясь предугадать, что взбредет в голову высокому начальству.

— Сколько, говорите, у вас тут крематориев? — осведомился Раске, оборачиваясь через плечо.

— Один, — ответил Абернети. — Да и печь у нас старая, образца Krema II^[89]. Всего один муфель, это, значится, восемь топок.

Альбус едва не подпрыгнул на месте, узнав голос. Рядом с Раске возник Абернети, обмахивая бумажной папкой. Он едва доставал рослому немцу до плеча и вид имел ошарашенный, если не сказать испуганный. Дамблдор ничуть не удивился: вряд ли комендант частенько выбирался куда-то дальше своего штабного блока, и уж точно не бывал в крематории. Забавно, что Гриндевальд решил послать на экскурсию именно его.

— А пропускная способность какая? — полюбопытствовал Юлиус с таким видом, будто интересовался погодой.

Абернети замялся, с досадой качая головой.

— Всего восемьсот тел в сутки. Но это по документам, господин оберштурмфюрер, а так редко когда набирается столько… Вот после аварии — тогда, конечно, много пришлось поработать, а так… Уголь экономим.

Раске взглянул на него из-под ресниц, а когда заговорил вновь, в его голосе звучало снисхождение и какая-то нездоровая брезгливость.

— Плохо работаете, голубчики. Так и запишем.

Альбус успел заметить, как белая ладонь нырнула во внутренний карман мундира и достала записную книжку, похожую на ту, что носил Гриндевальд. Раске распахнул ее на середине, достал карандаш, заткнутый между страницами, и вывел несколько строк. Абернети нервно переминался с ноги на ногу подле его правого бока, но не решался заглядывать через локоть.

— Так у нас же трудовой лагерь… — пробормотал он.

— Это я уже запомнил, — усмехнулся Раске, — вот в Аушвице иногда ждут по три-четыре дня, если крематории не справляются. Может, вам их трупы пересылать?

Юлиус улыбнулся. Стоящие рядом солдаты громко загоготали, обменявшись сальными репликами, даже герр Абернети выдавил из себя слабое подобие улыбки.

— Так по такой жаре-то…

— Это умозрительно, — заметил Раске, снова что-то черкая в блокноте. Голос у него и правда был высоковат, но юнец старательно его занижал, — А расстрельные рвы?

— Так кого ж у нас расстреливать, господин оберштурмфюрер! — всплеснул руками Рихард, — если кто провинится, то господин Гриндевальд велит его повесить остальным в назидание. Но это случается редко, мало у нас, с вашего позволения сказать, эксцессов.

— Мало, не мало, а недавний вот случай? — Раске неожиданно посерьезнел.

Было видно, что страсть как хочется ему поговорить и выспросить о недавнем прорыве, да все не знает, как подступиться, юлит вокруг да около, словно лиса вокруг заячьей норы.

Альбус стиснул зубы, низко склоняя голову. Затылок пекло даже сквозь платок, но он упрямо копался в земле, делая вид, что пропалывает грядку. Кто знает, что еще удастся услышать?

— Так это недоразумение, господин оберштурмфюрер! — зачастил Абернети, — Это пока герра Гриндевальда в лагере не было. Случайность. Единичные побеги. Ну, с кем не бывает?

— Единичные, значит, — с явным недоверием протянул Раске, — А по нашим данным, у заключенных было оружие.

— Да какое оружие, что вы! — фыркнул Рихард, давясь нервным смешком, — Голенькие побежали, воспользовавшись суматохой. Просто, тогда как раз бомбежка была, потом еще эта авария на заводе, но вам-то должно быть известно, ваши коллеги как раз туда и поехали с утра.

— Да, Альберт изъявил желание, — пробормотал Юлиус словно бы самому себе, но Альбус различил в голосе сталь. Видимо, не все так гладко было внутри сплоченного коллектива. Стоило обязательно сообщить об этом оберштурмбаннфюреру.

Раске обернулся через плечо и окинул замерших чуть поодаль лагерников тяжелым взглядом. Что-то записал в блокнот. Карандаш царапнул по бумаге — коротко, точно. Альбус встал на колени, смахнул пот со лба, из-под ладони облив оберштурмфюрера оценивающим взглядом.

Тот стоял, вытянувшись в струнку — длинный, тощий, тщательно выбритый. Всеми силами старающийся казаться более взрослым и статусным, чем есть на самом деле, он производил двойственное впечатление.

У Юлиуса Раске было вытянутое бледное лицо, словно маска с неправильными углами: тяжёлая, но слегка скошенная челюсть, впалые щеки, длинный нос. Глубоко посаженные светлые глаза — с такого расстояния они казались просто смутно серыми, как стекляшки, но Альбус поспорил бы, что на деле они кристально голубые, — в оплетке белых ресниц и таких же теряющихся в общей массе бровей.

Если золотистая масть Гриндевальда выделялась своим яростным изяществом, почти вызовом, так позолоченный клинок сверкает даже в ножнах, то при взгляде на Юлиуса Раске на ум приходило только одно — бесцветный. Бесформенный и невнятный, лишённый даже оттенка.

Парадный мундир болтался на его узких плечах, хотя покрой был безупречен. Возможно, он сбросил вес после болезни. Или просто оказался одним из тех людей, кого природа слепила наспех — кости да кожа, без намёка на плоть. Весь он был такой нескладный и пауковатый по природе своей от рождения.

Паук в мундире, подумал Альбус. Паук, ткущий нити отчётов в берлинские папки.

— А органики^[90] что? — вдруг спросил Раске, вновь обращая взгляд к Абернети. Он щелкнул блокнотом: звук был похож на стук костяшек в детской игре.

Тот нахмурился, не вполне понимая вопрос.

— Как часто меняете? — почти по слогам уточнил надменный немец.

— Ах, это, — Рихард кривовато улыбнулся, — Обычно раз в два-три месяца. Сами понимаете…

Юлиус, конечно, понимал. Все вокруг понимали. Правда если в иных лагерях лагерников, работающих в зондеркоманде^[91], ждала очередь за такими же трупами. Здесь же они просто сменяли друг друга, как шахтёры в забое. Никто этого не скрывал, а потому желающих поработать в печах всегда находилось вдосталь: двойной паек, крыша над головой, работа чище, чем в каменоломнях. Но вслух об этом не говорили. Особенно перед комиссией. Альбус знал почему.

— Что ж, отлично, я увидел все, что мне было нужно, — подытожил Раске, захлопывая книжечку. Обложка мелькнула кожей, скрылась во внутреннем кармане. Абернети широко, совершенно искренне ему улыбнулся. — Ульрих, пару кадров на память.

Альбус нахмурился, глядя как от толпы отделяется эсэсовец с кейсом. Значит, правда — фотоаппарат. Снимают, фиксируют, документируют. Берлин любит отчеты с картинками.

Пока все вставали поближе, пока Раске приводил себя в порядок, тщательно застегиваясь и оправляя ремни, Альбус не двигался с места. Смотрел, застыв, точно хищник в засаде. Никак не мог взять в толк, как можно так нетленно улыбаться на фоне коптящего крематория, в который с самого утра свезли тела. Наблюдал, как они улыбаются на фоне чёрного неба. Как их зубы белеют в дыму, который всё утро пожирал тела с крестов. Это не укладывалось у него в голове, просто не укладывалось, как бы он ни пытался собирать из ледяных букв слово «вечность».

Щелкнул затвор. Звук был негромкий, совсем не похожий на выстрел, но плечи Альбуса все равно дернулись. Раске, раскрасневшийся, но явно довольный, подошел к Ульриху и хлопнул того по плечу.

— Ну, а теперь, господа, пойдемте пить шнапс. А то я уже насквозь провонял этим копченым дымом, — весело заметил он.

Дым висел над ними, густой и сладковатый. Он въелся в сукно мундиров, в кожу ладоней, в лёгкие.

Альбус решил дождаться, когда они уйдут, но Раске все стоял на месте, озирался по сторонам, словно не до конца понимая, что вообще здесь забыл. Он сунул руку в карман, достал портсигар и закурил. Со своего места Дамблдор видел, что сигарету Абернети не предложили. Юлиус топтался на месте, выпуская сизые кольца дыма, то поднимая глаза к небу, то вновь оборачиваясь к закопченным стенам крематория.

Дамблдор уже сожалел о своей выходке. Ничего не узнал, только зря время потратил. А теперь — жди, пока важные господа в своих лакированных сапогах соизволят удалиться. Зондергруппа переминалась на месте, не зная: вернуться к работе или остаться стоять под палящим солнцем? Их никто не отпускал, на счастье, про них просто забыли.

Дамблдор окинул глазами огородик. Если пробраться по восточной стене, обогнуть лазарет, то можно незаметно скользнуть мимо глаз проверяющих по ступенькам. Или дождаться, пока кто-то пойдет? Но санчасть была пустынна. Ни души. Ни шанса затеряться в толпе.

Он осторожно выпрямился, свернул мешочек с травами и поднял забитое компостом ведро. Тень от ближайшей вышки ложилась косой линией сквозь посевы, края ее слегка расплывались. Альбус зыркнул из-под сползшего на лоб платка и осторожно, крадучись, стараясь издавать как можно меньше шума, шагнул к лазарету.

— А там — что? — донесся вопрос в спину.

Дамблдор споткнулся, повел лопатками и еще ниже опустил голову.

— Санчасть, господин оберштурмфюрер, — доложил Абернети. — Герр Майндхарт вчера заглядывал с проверкой и остался доволен.

— Он вечно всем доволен, — прошипел Раске, — Сколько в распоряжении человек?

Голоса приближались. Альбус с ужасом осознал, что улизнуть не получится. Если он сейчас поспешит, то привлечет ненужное внимание и тогда его точно остановят. Мелькнув глазами по рабице, Альбус опустил взгляд на свои руки — грязные, в земле, словно уже наполовину закопанные и, не давая себе времени передумать, решительно мазнул по влажному от пота лицу. Потом развернулся на каблуках и пошел через огород, низко пригнув голову.

Заметили его не сразу. Дамблдору даже показалось, что самоубийственный план сработал и он просто тихо пройдет мимо чужих взглядов, но не тут-то было. Первым его увидел фотограф, этот ловец теней. Раске, стоящий в десятке шагов от крыльца, повинуясь едва заметному жесту, повернул голову и взглянул на Альбуса с высоты своего роста.

Альбус лишь мельком заглянул ему в лицо. Светлые волосы господина оберштурмфюрера пылали на солнце словно свечной огарок.

— Стоять, — приказал Раске холодно.

Дамблдор остановился, развернулся в полушаге, но взгляд его так и не поднялся выше пыльных сапог. Прижимая к себе ведро с компостом, он уставился на мыски потрепанных башмаков так, словно вообще не подозревал, что можно смотреть кому-то в глаза при разговоре.

Кажется, даже Абернети узнал его не сразу. Его взгляд, мутный и нерешительный, скользил по лицу Альбуса, будто пытался вспомнить сон, уже ускользающий из памяти. Дамблдор понадеялся, что его перепачканное землей лицо и примечательный цвет волос, спрятанных под повязкой, сольются для Раске в один сплошной образ затравленных узников, на которых он успел насмотреться.

— Это еще кто таков? — требовательно спросил Юлиус, вальяжно подходя ближе.

Рихард помедлил, близоруко сощурился, вглядываясь в лицо Дамблдора. Сглотнул и вяло улыбнулся.

— Один из лагерников, подрядили помогать в лазарете. Ничего необычного, там всегда не хватает рук, — нарочито бодро ответил он.

Казалось, Раске почувствовал ложь в его словах, подбираясь, как лисица. Он подошел к Альбусу вплотную, щелкнул пальцами у его лица. Дальше прикидываться тупым было себе дороже, и Дамблдор поднял голову, заморгал, ослепленный солнцем.

— Номер?

— Пятьсот восемьдесят пятый, господин, — негромко произнес Альбус.

Раске швырнул сигарету на землю, раздавил каблуком — медленно, с наслаждением, будто давил жука, и достал свою книжечку. Маленький, аккуратный инструмент учета, в котором люди были лишь цифрами.

— Сколько лет в лагере? — зачем-то уточнил он, окинув Дамблдора презрительным взглядом, словно оценивая товар на рынке.

— Меньше года, — без запинки ответил тот.

Раске кивнул и сделал пометку. Дамблдор припомнил, как Гриндевальд говорил о личном дневнике, который герр оберштурмфюрер вел то ли от скуки, то ли в тщетной надежде, что история когда-нибудь склонится перед его записями, как перед священным текстом. Зачем ему понадобился номер и срок какого-то жалкого узника, Альбус не знал. Возможно, это была лишь еще одна строчка в бесконечном перечне, еще одна капля в море цифр. Попытка выдать желаемое за действительно, добавить себе статуса. А может, Раске пытался собрать как можно больше информации — любого толка, — чтобы дополнить отчет. Никогда не знаешь, что в итоге пригодится.

— Каков штат лазаретной команды? — спросил Юлиус, щуря глаза. Вблизи они действительно отливали холодной озерной прохладой. Говорил так уверенно, будто и правда что-то в этом понимал, но Альбус сильно сомневался. Такие, как Раске, лишь делали вид, не желая вникать в скучные для себя области. Но делали вид тщательно, со всей педантичностью, на которую только были способны.

— Думаю… — Дамблдор запнулся, вроде припоминая, — Человека три-четыре. По крайней мере, стольких я видел…

— Так три или четыре? — требовательно спросил Раске, занося карандаш над бумагой.

Альбус притворно замялся. На помощь ему пришел герр Абернети, выступая вперед.

— Думаю, лучше вам спросить об этом у господина Гриндевальда. Недавно у нас кое-что произошло и…

— Опять у вас что-то произошло, — неприязненно хмыкнул Раске, захлопывая записную книжку. — И это вы называете образцово-показательным лагерем? Бедлам какой-то! Куда только берлинское начальство смотрит!

Его взгляд, острый, как лезвие, вновь впился в Альбуса.

— Откуда он вообще и почему свободно разгуливает по территории?

— Не свободно, что вы! — ломко улыбнулся Рихард, — Но лазаретным разрешили разбить лекарский огородик, они поднимают его своими силами. Сами понимаете, земля тут плодородная.

Раске хмыкнул, но кажется немного успокоился. Альбус перехватил ведро одной рукой, метнул взгляд сначала на Абернети, потом на конвойных, которые топтались поодаль, как стадо неуклюжих журавлей, изнывая от жары.

— Значит, и огород, и банька, — тонко улыбнулся Юлиус, и Дамблдор едва удержал себя от судороги. — Прямо не лагерь, а курорт какой-то… Надо будет все тщательно сфотографировать. Ульрих?..

Эсэсовец с камерой тут же шагнул вперед, словно вышколенная собака прибилась к ноге хозяина. Раске что-то негромко сказал ему, склоняясь к самому плечу, Альбус не расслышал.

Абернети замер как соляной истукан, не зная, что предпринять. Глаза его налились кровью, веки испуганно подрагивали. Дамблдор не без удивления отметил, что он совсем не подходил для подобной работы, не умел держать лицо. По бедному Рихарду все читалось как на страницах открытой книги.

— Значит, идем проверять ваш огородик! — не без злорадного удовольствия провозгласил Раске, потирая мосластые руки. — А ты…

Альбус уже приготовился к новому унизительному допросу, когда вдруг…

— Пятьсот восемьдесят пятый, можете быть свободны, — неожиданно выпалил

Абернети, и голос его прозвучал так резко, будто он сам испугался собственных слов.

Альбусу показалось, что он ослышался. Кажется, комендант и сам от себя подобного не ожидал, но сказанного не воротишь. Он застыл на месте, пуча свои огромные и влажные, как у пойманной рыбы, глаза; желваки остро обозначились под скулами, закопошились; кадык дрогнул на худом горле.

Дамблдор не стал терять времени, поклонился и развернулся на каблуках, спеша убраться подальше. В спину ему донеслось недовольное:

— Вы зачем его отослали? А кто теперь проведет нам экскурсию? — судя по голосу, Раске был без малого в бешенстве, но все еще старался держать себя в руках.

— Ну, что вы, господин оберштурмфюрер, тут совсем недалеко, а я и сам могу… — залепетал Абернети.

Дальше Альбус не слушал. Быстрым шагом поднявшись по ступенькам, он на подгибающихся ногах переступил порог. Хлопнула дверь. В предбаннике было прохладно — не освежающе, а зловеще, как в склепе. Дамблдору эта прохлада показалась яростнее всех январских морозов.

По спине лился пот. Альбус сдернул с головы платок, широким мазком обтер лицо и испуганно прислушался, но голоса снаружи как будто удалялись. Бросив ведро прямо у порога, Дамблдор заглянул на кухню — выложить травы, и осторожно подобрался к маленькому затененному окошку. Отсюда было мало что видно, лишь самый угол, где к небу тянулась двужильная мята.

Длинно выдохнув, Альбус опустился на скрипнувший табурет и закрыл лицо дрожащими руками. Кажется, сидеть тихо и не попадаться на глаза он просто не умел.

Notes:

[81] SS-Junkerschule Bad Tölz;
[82] Главное административно-хозяйственное управление СС;
[83] организация, существовавшая в 1935–1945 годах, созданная для изучения традиций, истории и наследия нордической расы с целью оккультно-идеологического обеспечения государственного аппарата нацистской Германии.
[84] здесь и далее: старшая надзирательница;
[85] крупнейший женский концлагерь в нацистской Германии близ Берлина.
[86] IG Farben, Siemens;
[87] должностное лицо, ответственное за определённое направление работы.
[88] официальные формулировки для документов, синоним пыток.
[89] допущение. у подобного рода печей было гораздо больше топок.
[90] здесь и далее: узник, работающий в крематории;
[91] команда узников, работавшая в газовых камерах и крематориях;