Давай пообедаем

by Neitent

Summary:

То, что сказал Се Лянь после победы на мосту, затерялось в раскатах грома и не долетело до Небес. Не случилось ни «особого» отношения небесного императора, ни поветрия ликов. Но засуха всё равно пришла в Юнъань, и за ней — восстание под предводительством Лан Ина.

Се Лянь не мог остаться в стороне.

Война затянулась, столица несколько раз переходила из рук в руки, но закончилось всё так же: поражением Сяньлэ. Наследный принц будет казнён, но казнь заменят изгнанием, если кто-то из его народа согласится взять его в супруги.

Notes:

Спасибо Ledi-Alucard за чудесный арт к фику!

Chapter 1: Беру его себе в мужья

Говорят, когда император теряет благосклонность Небес, восстание само приходит к его порогу.

В разгоревшемся в провинции Юнъань бунте никто поначалу не углядел грядущей катастрофы. Ничтожная проблема, не стоящая внимания императора — вот что о нём думали. Разве горстке голодных оборванцев по силам победить великое войско?

Но с тех пор миновало восемь лет — восемь долгих лет войны. Ничтожная проблема обернулась настоящим бедствием. Победа переходила из рук в руки, столицу захватывали и отбивали вновь. Сначала те, кто поклонялся Се Ляню, начали шептаться, что раз можно наказать бесполезных генералов, то и бесполезного бога тоже нужно. Почему Юнъань находит себе союзников, а их силы прибывают день ото дня? Когда их командиры научились искусству стратегии? Почему они так быстро захватывают и также легко отдают города, почему разрушают дороги? Почему приходится бегать за ними, словно за зайцами, чтобы добиться сражения?

На что ушли все деньги и есть ли толк от золотых статуй в храме?

Почему обмелели каналы столицы?

Поначалу говорили негромко, но постепенно голоса зазвучали сильнее и слились в единый хор. В столице перестало хватать сначала фруктов, потом — золота и благовоний. Ну, а после даже вельможи начали ценить простой рис.

Люди перестали бояться гнева Небес, начинали плевать на статуи и осквернять храмы Се Ляня — и теперь даже император не мог им помешать.

Посреди войны Се Лянь был низвергнут. Может, оно и к лучшему: верующих к тому времени у него почти не осталось. Мало кто решался в открытую поклоняться богу-неудачнику.

Как смертный, принц, заклинатель и воин он ещё многое отдать своей стране. Он по-прежнему вёл Сяньлэ в бой, но Лан Ин нападал одновременно со всех сторон, продолжал резать дороги и сбегать ещё до того, как подошли основные силы. Генералы не успевали подстраиваться, а Се Лянь не мог быть везде и сразу.

В последний раз они сошлись возле столицы. И Се Лянь понадеялся было, что в открытом бою одолеет Лан Ина… Но ночью ворота столицы распахнулись: генералы, торговцы и чиновники закончили переговоры с Лан Ином.

Так династия Се была низвергнута.

Почему бы и нет? Затянувшаяся война надоела всем, а почтения к императору и его двору к тому времени не осталось. Что уж говорить о наследнике! Иные даже уверяли, что его краткое пребывание на Небесах было фальшивкой, чванливой фантазией низвергнутого императора.

Руки и ноги Се Ляня сковали тяжёлыми зачарованными кандалами — он бы не выбрался из таких даже во времена своего триумфа. Он слышал, как солдаты предлагали бросить его в самый сухой колодец в бывшей столице Юнъаня, где уже два года не видели дождей. Слышал, как требовали отдать всех чиновников на растерзание толпы.

Его бросили в каменный мешок — и наступила тишина. Куда повели отца, Се Лянь понять не успел.

В невозможной тишине и темноте он остался совершенно один, впервые за многие, многие, многие месяцы. Ему бы радоваться, что закончилась эта бессмысленная растрата жизней, но для него главное успокоение было в том, что маме не придётся переносить тяготы тюрьмы, холод камней и унижение. Когда они отступали в очередной раз, её удалось переправить с верными людьми в храм одной из богинь рукоделия. Се Лянь тосковал по ней, но лучше уж так. Лучше жить в тишине и скромности, чем разделить участь проигравших… Се Лянь не хотел думать о том, что падение Сяньлэ и гибель мужа с сыном разобьют ей сердце.

Время шло — и никто к нему не приходил.

Се Лянь так хотел пить.

Хорошо, что война закончилась. Простые люди — те, кому Се Лянь хотел помочь — наверняка обрадовались концу войны. В них не осталось любви к императору. Горшечники и ткачи не видели разницы между Сяньлэ и Юнъанем. Лучшим правителем для них стал тот, кто оставил кровопролитие.

Снаружи порой доносились шаги стражников, но большую часть дня в его яме царила полная, абсолютная тишина.

Может, о нём позабыли — кому нужен наследник низвергнутой династии? Он собирал воду со стен и не медитировал, потому что медитации ведут к покою, утешению, помогают залечить раны и даже вознестись — а Се Лянь не хотел сбегать вот так.

Он не знал, сколько дней миновало, когда ему, щурящемуся от света факела, сбросили верёвку и велели подниматься. Он справился с трудом: Небеса, никогда, никогда в жизни он не был так слаб! Но всё-таки он не сорвался и выбрался наружу, к ослепительно яркому свету факела и громким звукам.

Он не успел даже отдышаться. Его куда-то толкнули, металл загрохотал о металл, и его, непонимающего, погнали по коридору. Голова кружилась, перед глазами мелькали красные пятна, но когда он врезался в стену и спотыкался, его дёргали за цепь на ошейнике: давай, скорее, не задерживаться.

Затем вдруг над ним оказалось небо, яркое и полное забытого света. Когда глаза перестали болеть, Се Лянь разглядел дворцовую стену перед собой, а на ней высоко-высоко, возле главной башни — отца. Постаревший, в белой робе тот медленно поднимался по сооружённому прямо на стене помосту. На такие помосты император выходил в дни великих событий, и, чтобы его увидеть, внизу собиралась целая толпа.

Толпа была и сейчас. Се Лянь слышал отзвуки их криков.

Се Лянь смотрел на маленькую, далёкую фигуру отца, и знал, что видит его в последний раз. Он хотел крикнуть, но ему зажали рот и ткнули под рёбра пикой.

Глашатай объявил волю нового правителя:

— Император покается перед народом и сам оборвёт свою жизнь.

Се Лянь рванулся в цепях, но его грубо дёрнули назад.

Отец медленно преклонил колени перед наполовину разрушенной столицей, над которой ещё поднимались дымки последних пожаров. За стуком крови в ушах Се Лянь не слышал его слов, его покаяния. Видел только, как медленно он поднимает драгоценный меч из сокровищницы дворца — меч, которым первый император сразил когда-то вождя варварского племени. Столько часов маленький Се Лянь провёл возле этого меча, любовался им, разглядывал ножны и, когда ему позволяли, сам клинок. Представлял, как однажды совершит с ним подвиг, но отец покачал головой. «Меч основателя династии — наша драгоценная реликвия. Его нужно бережно хранить в назидание потомкам и использовать лишь в ритуалах».

Этот меч сотни лет не пил крови.

Се Лянь видел только, как дрогнула рука.

Видел только замах — замах человека, который много лет не держал меча, но не сомневается в своём решении.

Се Ляню не удалось поймать его взгляда.

Неожиданно чётким оказался — даже отсюда! — алый росчерк на горле.

И затем тело рухнуло с крепостной стены вниз — и некому было подхватить его.

Толпа кричала, но для Се Ляня этот гул сливался со стуком крови в ушах. Если бы ему сейчас приказали перерезать себе горло, сделал бы, не задумываясь. Самое время отсечь последнюю ветвь прогнившей династии!

Но его вернули в темницу, и после, снова неизвестное время спустя, охранник крикнул ему, что тело императора кремировали.

Вот так. Лан Ин не рискнул навлечь на себя гнев богов и не хотел давать лишний повод для смуты. Тело не отдали толпе на поругание, не скормили собакам и не сбросили в ущелье. Но где его сожгли и где теперь прах, осталось тайной. Спрятан ли он о дворце, в подвалах, или развеян по ветру — кто знает?

Ему не покоиться в склепе, который он с гордостью однажды показывал своему сыну и наследнику. Се Лянь тогда разрыдался под жемчужным потолком подземного зала, а отец неловко потрепал его по лбу:

— Ну, не плачь, мы не собираемся умирать так скоро. — Но Се Лянь продолжал рыдать над будущими неизбежными смертями отца с матерью.

Сейчас его глаза оставались сухими.

На следующий, наверное, день Се Ляня отвели к новому императору.

В знакомом зале под флагами Юнъаня Лан Ин сидел во главе собрания, подчёркнуто скромно одетый, словно он — первый среди равных, а не избранник Небес, защита и надежда народов. Со стен исчезли украшения, а утончённый аромат сандала и цветов сменился запахами кожи и дыма.

Сегодня речь шла о судьбе «императорского выродка», Се Ляня. О нём, должно быть, спорили ещё с первого дня заточения и не решили до сих пор. Можно ли казнить его, не затаят ли обиды недавно вознёсшиеся боги войны? Не пора ли вырвать с корнем старую династию или удастся ли найти и от него какую-то пользу, если оставить при дворце? Может, сделать его судьбу назиданием будущим поколениям?

— Ему нельзя доверять, даже если он принесёт присягу. Может, он сам и не нарушит слова, но от его имени будут действовать другие.

— Верно, верно. Бросим его на дно сухого колодца, как хотели солдаты.

— Или клеймим, да и отправим на рудники?

— Здесь его держать — пользы никакой.

— А если он вознесется во второй раз и захочет отомстить?

— Кто ж возносится с рудников? А даже если и вознесётся, то богам запрещено мстить смертным, — с сомнением возразил кто-то из тёмного угла.

Он в их власти. Они приказали отцу покончить с собой, у него на шее канга. Он скован по рукам и ногам. Чего им ещё надо?

— Так его не тронь, эдак не тронь. Да из-за этого ублюдка полегли все мои пацаны, целый отряд. Без него мы бы победили у Жёлтого ущелья. Он приносил обет безбрачия. Может, лишим его духовных сил?

Соседи говорящего гнусненько засмеялись, но дальше дело не пошло. Кто-то отмахнулся:

— Да брехня это воздержание. Сказки для глупеньких, а на деле ему свадьбу сговорили и устроили тайный гарем, чтобы не скучал в ожидании.

— Тебя послушать, так мы его отпустить должны. Что делать-то будем?

Почти одновременно раздались выкрики:

— Сделать евнухом.

— Женить.

— Скажешь тоже! На ком ты его женишь? Его ни одна душа в городе не возьмёт.

Наступила пауза и Лан Ин тяжело сказал:

— Женить? Хорошо придумано! Да будет так. Завтра на рассвете он пройдёт по всему городу, от темницы до окраин босым, в траурных одеждах. Мимо его храмов и разрушенных домов. Он увидит, к чему привела страну развращённая династия Се и жадность их чиновников. И если городе найдётся хоть одна душа, согласная взять его себе, то наследный принц династии Се откажется от своей фамилии, и они вместе отправятся в изгнание. Если же нет, то сделаем, как ты сказал, Лан Хао. Бросим на дно самого глубокого пересохшего колодца Юнъаня и закроем решёткой.

Се Ляня увели прочь и, не сняв тяжёлых цепей, спустили обратно в темницу.

Удалось ли ему этой ночью уснуть? Се Лянь так и не понял. Утро походило на странный мучительный сон из тех, в которых вязнут даже достигшие высших степеней совершенствования.

На рассвете Се Ляня снова вытащили из тюрьмы. На шею ему повесили железную табличку с именем и титулом и, не расковывая, облачили в траурную робу. Испуганная служанка торопливо смётывала распоротые швы, пока охранники лениво спорили, снять ли с него его грязные шёлковые халаты или сойдёт и так.

Служанка убежала, в последний миг удержав себя от поклона.

— Сейчас, почти готов, — сказал охранник и сгрёб ему волосы в кулак. Се Лянь почувствовал быстрый холод металла у шеи и неожиданную лёгкость. Это же… его остригли? Отрезали тяжелые и длинные волосы. Да, они наверняка потускнели и спутались, и когда их ему мыли в последний раз — перед битвой? Нет, даже раньше, когда он соединился с Восточной армией. Но…

«Мама расстроится», — почему-то подумал он.

— Пора!

Путь лежал от темницы через посты стражи и дворцовый сад. Тут уже вовсю шла работа: каменщики заделывали дыру в стене, подмастерья сбивали таблички прошлой династии и делали замеры для новых. Служанки таскали между домами ширмы и ковры, вазы и картины. Заклинатели творили свои ежедневные ритуалы, дабы духи погибших в боях не тревожили новых обитателей дворца. И все, все отводили от Се Ляня взгляд и глазели на него, когда думали, что он не видит.

Через главные ворота его вывели на улицу Небесного императора — и Се Лянь не узнавал её. На ней, обгоревшей и обшарпанной, готовились к празднованию окончания войны. Вражеские флаги и яркие ленты привязывали к давно не крашенным балконами и крышам. На стене ближайшего дворца покачивались тела, в них Се Лянь с трудом узнал казначея с женой. С ними рядом висел глава управления делами. Дальше — генералы, отказавшиеся приносить присягу Лан Ину.

Если бы Фэн Синь и Му Цин не вознеслись, их бы ждала та же участь… Но задуматься об этом Се Лянь не успел: его поволокли дальше. Каждый шаг — тяжелее золотой храмовой статуи: ошибки отца, его собственные ошибки.

Его тащили по улицам, уцелевшим после пожаров, по разбитым мостовым. В стопы вонзались мелкие камни и щепки, но ему не позволено было останавливаться.

На него смотрели. Из любопытства, из ненависти? Но даже если кто сочувствовал ему, то не настолько, чтобы разрешить дочерям пойти за ним или подойти самому. Разбойничьего вида мужчина, покалеченный войной, оценивающе глядел на Се Ляня, но тоже не двинулся с места.

Иные отводили взгляд: боялись, что их тоже постигнут неудачи, а мимолётное внимание примут за согласие. Никто не хотел себе его несчастий. Никто не уйдёт за ним в изгнание.

Именно этого и ожидал Лан Ин. Именно этого и ожидал Се Лянь.

Процессия шла по необычно тихим улицам. Се Ляню не кричали вслед и не улюлюкали, не кидали гнилыми овощами или камнями в спину. Его провожали как мертвеца. Столица прощалась с прошлым Сяньлэ и династией Се.

Щербатый край таблички пропорол одежду. Цепи натёрли кожу, когда-то знавшую только нежнейший шёлк. А улицы — широкие и узкие, богатые и нищие — петляли, ветвились. Можно ли обойти за день бесчисленные улицы огромного города?

Се Лянь так хотел, чтобы они закончились, но его гнали дальше мимо храмов, построенных по приказу отца в его честь. Одни ещё во время войны переделали в святилища более полезных богов, но другие до сих пор стояли в запустении. Утварь из них давно повынесли, а камни начали растаскивать на новые стройки.

Солнце било в глаза и пекло затылок.

По чудом уцелевшему мосту процессия перешла полный нечистот ручей. Здесь тоже велись бои. По этим улочкам, прямо через эти хибары шла армия, и измученные войной люди-призраки по привычке прятались среди руин своих домов. Они, тощие и незаметные, словно тени, не смели выходить к процессии, но позади звучал их нескончаемый шёпот.

Волей-неволей пришлось идти медленнее и останавливаться для того, чтобы убрать с пути очередной завал. После каждой такой заминки Се Ляню всё сложнее было вновь переставлять ноги.

— Стоять!

На этот раз они остановились перед нищим обгоревшим святилищем. В нём не было даже деревянной статуи, а на стене на одном гвозде висел размытый дождями свиток. Прежде на нём был изображён Бог в короне из цветов, но теперь он стал почти неразличим. И с ним рядом, возле алтаря с разбитым блюдом для подношений, покачивался призрачный огонёк.

Одними губами Се Лянь прошептал: «Ты выбрал себе плохое место для отдыха», — но услышал ли его огонёк? Хоть бы сюда дошли заклинатели, и тогда несчастная душа отправится на перерождение.

Путь Се Ляня был окончен. Дело шло к закату, и до городской стены оставались считанные шаги. Ещё немного, и его судьбой станет сухой колодец Юнъаня.

Он слышал, как женщины перешептываются:

— Хорошенький.

— Жаль его!

— Да чего жалеть! Его семейство во всём виновато, так пусть платит. А ты, раз такая жалостливая, забирай его себе. Что, не хочешь?

Они говорили ещё, но Се Лянь не разбирал больше слов.

Перед проломом в стене его ждал Лан Ин, и Се Лянь не видел смысла оттягивать судьбу. У него болели сбитые ноги, болела натёртая в кровь шея. Болело всё тело. Он хотел пить — и вот об этом теперь стоило позабыть навсегда.

Как же он устал.

Ему оставалось сделать последние шаги, когда перед ним вдруг оказался тот огонёк. Необычайно яркий, он закружил вокруг Се Ляня, шепча:

— Ваше высочество, ваше высочество, если вы позволите, пожалуйста, пожалуйста, этот скромный слуга будет рад стать вашим супругом.

Огонёк уже обрёл разум и даже мог говорить? Но Се Лянь не знал, как ответить. Язык у него высох, как колодец Юнъаня. «Уходи. Спасибо. Не нужно», — он снова пытался шевелить губами, но теперь ему не удалось издать ни звука.

Но огонёк не отступал. Разбрызгивая холодные искры, он метался в воздухе, а потом завис между Се Лянем и людьми Лан Ина.

— Я беру его себе в мужья.

Се Лянь удивился — насколько мог, — тому, насколько твёрдо звучит слабый голос слабого огонька.

— Убрать его!

— Одно мгновение, господин. Мои люди сейчас разберутся с ним.

— Нет нужды, — протянул Лан Ин. — Я не уточнил, что это должно быть живое существо. Как тебя зовут, призрак?

Тот замешкался.

— У меня нет имени.

— Тогда имени не будет у вас обоих. Так чего тянуть? Сыграем свадьбу прямо сейчас, в этом святилище. Первая брачная ночь у вас пройдёт среди мертвецов на поле битвы, а наутро вы вместе отправитесь в изгнание.

— А если он развеет жениха? — прошептал кто-то.

— Не развеет. И не будет мстить. Он из тех, кто держит слово.

Лан Ин повернулся к Се Ляню и посмотрел ему в глаза.

— Ну, а если нет, то знай: выступишь против меня — прикажу казнить десять тысяч твоих людей.

Лан Ин развернулся и пошёл к нищему святилищу.

— Да найдите, наконец, ему одежды по случаю, не каждый день мы выдаём замуж принца! Где красная вуаль и вино?

Столпившиеся вокруг чиновники засуетились и заахали. Тут же нашлось и вино, и алая тряпка, которой торопливо накрыли Се Ляня. Кто-то хихикнул «как невестушка», но какая разница?

Се Лянь не видел, куда ставить ноги.

— Не будем терять время.

Се Ляня подтолкнули в спину копьём, и он, спотыкаясь, пошёл куда велено. Каждый шаг — пытка.

На своей свадьбе он не сможет поклониться матери, да и узнает ли она, что её сын выходит за призрака?

— Ваше высочество, тут высокий порог, — прошелестел его будущий муж. — Дальше обвалившаяся балка.

Благодаря едва слышным подсказкам, Се Лянь дошёл до алтаря, ни разу не ударившись и не запнувшись.

— Поклонитесь Небесам, — скомандовал кто-то.

Се Лянь едва не рухнул на землю, еле удержал равновесие и послушно отбил поклон, особо не задумываясь. В такой миг полагалось возносить краткую молитву о плодородии и благоденствии, но в его положении она больше походила бы на насмешку. Небесам не было дела до свадеб смертных — Се Лянь очень надеялся, что и до его свадьбы тоже. Кому нужны смущение и вынужденные благословения Фэн Синя и Му Циня?

С тяжелой железной табличкой на шее он едва смог разогнуться.

Через ткань Се Лянь видел, что огонёк разгорается, словно пламя в походном костре, куда подбросили дров.

— Поклонитесь вашим родителям.

В чём смысл кланяться, если нет ни родителей, ни табличек?

Се Лянь поклонился всё равно. Огонёк качнулся вместе с ним — и озарил святилище яркой вспышкой, когда наступила пора кланяться друг другу.

Вот и всё. Теперь Се Лянь был не наследным принцем, а человеком без имени, изгнанником, мужем призрачному огоньку. Он спустил на плечи алую ткань и вышел из храма. Не оборачиваясь, Се Лянь переступил пролом в городской стене и, пошатываясь, направился к полю битвы.

***

Даже перед последней битвой отец продолжал стоять на своём: никаких переговоров с мятежниками, ни единой уступки. Ни Се Лянь, ни наставник, ни генералы так и не смогли его убедить.

Когда война только начиналась, Ци Жун предложил Се Ляню устроить переворот. Тот сначала не поверил своим ушам, думал, ослышался или не так понял. «Мы сделаем вид, что готовы договариваться. Соберём совет, и я избавлюсь от юнъаньских выродков, всей шайки Лан Ина разом! На тебя никто даже не подумает».

Тогда они разругались, а помириться так и не успели. Но что, если в словах дорогого двоюродного брата был смысл?

Неважно. Се Лянь остался верен отцу до конца. И потому теперь стоял на поле битвы, где царила смерть.

Тем, кто воевал на стороне Лан Ина, копали братские могилы, пытались найти их родственников, соседей или хотя бы их знакомых. Солдат проигравшей стороны хоронили как получится: их тела обкладывали известью, сжигали заклинаниями, сваливали в ямы.

Гниение замедлили талисманами, но этого было недостаточно, и над смердящим полем — запах ощущался уже в городе — кружила стая воронов.

Стражи с замотанными лицами сняли Се Ляня оковы и убрали табличку с титулом, который больше ему не принадлежал. Один, пряча глаза, сунул ему сосуд с водой и потрёпанную обувь, наверняка снятую с трупа. Затем оба, не сказав ни слова, поспешно ушли к далёкому костру.

На поле своей первой брачной ночи Се Лянь пришёл без свиты: слишком силён был здесь дух смерти и разложения.

Скоро стало невмоготу даже ему. Пришлось остановиться, оторвать край траурной робы, смочить его и замотать лицо. И — Се Лянь огляделся, хоть глаза видели хуже обычного и всё плыло, — пожалуй, обуться тоже стоило: тела и тела везде, обломки копий и наконечники стрел. Боли Се Лянь теперь как будто не чувствовал, но это не значило, что стёртые в кровь стопы чудом исцелились.

Опустившись на обломок повозки, Се Лянь замотал ноги ещё одним куском одежды. Его взгляд упал на втоптанный в грязь меч.

Когда-то Сяньлэ славилось ремёслами, но такое оружие опозорило бы любого мастера. Клинок повело, форма была неудачной, а о балансе и говорить не приходилось. Его наскоро перековали из ржавого железа со всеми его кавернами и щербинами, как уж получилось. К концу войны не хватало ни денег, ни оружия, ни людей. Младшие ученики деревенских кузнецов ковали из чего получится — и лучше бы делали топоры, а не мечи, толку было бы больше. Но их всегда не хватало, и воины забирали оружие у павших — своих или чужих, всё равно.

Где сейчас меч, с которым Се Лянь вознёсся, был низвергнут, прошёл войну и принял поражение? Он так и не стал духовным оружием, но Се Лянь всё равно к нему привык. Сломали ли его? Украли? Оставили в сокровищнице нового императора или, может, подарили тому, кто помог прийти к победе?

Когда-то Се Ляня владел целой оружейной, а теперь у него остался только поеденный ржавчиной меч, на котором засохли вперемешку грязь и кровь. И где-то рядом лежал его бывший хозяин, безымянный воин, один из сотен, один из тысяч погибших только в последней битве.

Неужели всё случилось потому, что Се Лянь, тогда ещё небожитель, влез в войну, а потом, вновь став смертным, не выступил против воли отца. Он спорил с ним, пытался всё делать по-своему… А, может, правильнее было бы просто сдаться в плен?

Насколько хватило бы Сяньлэ?

Тогда его называли бы предателем и проклинали, зато все, кто лежал сейчас на этом поле, остались бы живы.

Се Лянь поступил так, как мог — и теперь со ржавым мечом он начинал свою первую брачную ночь: на поле боя, с мёртвым супругом и и мёртвыми свидетелями его провала.

— Я… — Се Лянь не знал, что можно сказать, когда все слова бесполезны. Он просто опустился перед огоньком на колени. — Ты погиб из-за меня и всё равно спас. Я не знаю, как мне… что мне…

Огонёк тревожно вскинулся и заметался, закружился вокруг него:

— Ваше высочество!.. Ваше высочество, не надо, вы ни в чём не виноваты и ничего не должны. Пожалуйста, поднимитесь. Пожалуйста!

Се Лянь кивнул, медленно поднялся на ноги и аккуратно спросил своего призрака:

— Так что мне для тебя сделать?

— Мне ничего не нужно, я просто хотел вас спасти.

Огонёк продолжал летать вокруг и беспокойно что-то говорил. Плакал, если призрак может плакать. Умолял о чём-то, но у Се Ляня перед глазами плыло. Тихий шелест огонька лился на сердце как молитва: «Пребывайте в спокойствии и здравии, позвольте помочь вам, пожалуйста», — но какие могут быть молитвы низвергнутому богу? У него на шее канга, неужели призрак её не замечает? Весь город видел.

Не нужно молиться.

Но даже в лучшие времена в молитвах никто не просил за него самого.

Тошнота и туман перед глазами отступили. Се Лянь протянул руку, и огонёк опустился на неё, невесомый и неощутимый.

— Ты, наверное, не хочешь, чтобы я тебя похоронил здесь как положено?

Призрак тревожно замерцал:

— Не хочу уходить. — И после паузы он добавил немного обиженно: — Я теперь ваш супруг.

— Ладно. Зря спросил. Я бы всё равно не смог сейчас, даже если бы ты попросил. В изгнание должны уйти мы оба. Но в любом случае нам нужно найти твоё тело. Поможешь?

Призрак качнулся в воздухе, и Се Лянь начал путь в глубь поля боя. Надо было сосредоточиться, ведь только этой ночью Се Лянь мог попытаться искупить хотя бы малую часть вины перед своими людьми.

Он шёл, переступая через поверженные знамёна погибших отрядов: города, подразделения, все знакомые названия — и за каждым стояли знакомые лица и имена, командующие, выдающиеся солдаты.

Генерал Чжу сжимал знамя своей армии до сих пор. Даже в смерти он оставался верен Сяньлэ. Он — и ещё горстка защитников, державших холм до последнего. Как отблагодарить их за верность? Се Лянь, помешкав, уложил его как подобает и укрыл тело знаменем. Даже глаз было не закрыть — вороны успели первыми.

— Простите, генерал, — прохрипел Се Лянь и поклонился ему на прощание. — Спасибо.

Помешкав, он поднял с земли его меч и пошёл в сторону единственного холма, на котором можно было закрепиться. Именно там было сердце битвы, и туда по его приказу отправили самых сильных и преданных воинов, последних защитников Сяньлэ.

Сколько их полегло здесь, и среди них — его спаситель, безымянный огонёк. Се Лянь шёл и вглядывался в лица, бесконечное множество лиц и тел: иссечённых, изувеченных. Где же он? Он чувствовал: его супруг — не грузный ветеран, не мужчина в годах. Тот, кто бы ещё пожил и нашёл себе нормальную невесту.

Где же он?

У самой вершины холма.

Се Лянь поднимался через завалы из обозов, наскоро сваленные камни и ветки. По горелой и пропитанной кровью земле. Солнце давно село, а в свете начавшей таять луны деталей было не разглядеть. Может, оно и к лучшему…

И за одной из баррикад, отрезанный от своих, окружённый телами врагов, лежал юный воин. Доспех его был пробит в трёх местах — любая из ран была смертельна сама по себе, но воин бился всё равно, пока его путь не оборвал последний удар, обративший правую половину черепа вместе с глазом в бесформенное месиво.

Этот воин шёл в бой под штандартом с вышитыми цветком и мечом. Се Лянь снял его с обломанного древка, сложил и убрал за пазуху.

— Ты был среди последних защитников Сяньлэ. Мне так жаль, Умин…

— Я сражался за вас, ваше высочество. Только за вас.

Каким он был при жизни? Высоким и жилистым — вот и всё, что мог сказать сейчас о нём Се Лянь. Силён, наверняка красив и как же храбр! Но теперь в его плоти копошились черви и мухи.

Если Умин не хотел упокоиться с миром — пускай, его воля. Но остальные защитники Сяньлэ желали бы достойного погребения.

Со ржавым мечом Се Лянь был не лучшим могильщиком, да и копать он почти не умел, но у него оставалось сил — и времени — до утра. Благо, луна светила ярко, а призрачный огонёк помогал разглядеть то, что в тени.

За ночь он трижды ломал меч, подбирал другой, немногим лучше, выгребал землю расколотыми доспехами и щитами, продолжать рыть дальше. Он успел выкопать могилу тем, кто пал у холма, и сложить туда тела. Вокруг летали призрачные огоньки — неразумные, слабые, не сознающие себя души погибших. Они метались между живым Се Лянем и своими телами, а он провожал их коротким ритуалом. Но их были сотни и сотни, они слетались со всего поля боя, а он, смертный, не успевал всем помочь.

Будь у него в запасе хоть ещё один день, он бы справился лучше. Даже лишний час он потратил бы с пользой. Но небо неотвратимо светлело. Издалека донеслись голоса дозорных. Се Ляню не оставалось ничего, кроме как вернуться к телу своего супруга.

Пора было завернуть его в последние одежды. Саваном стали чужие халаты и изрубленные знамёна. Вот и всё? Нет. Огонёк нерешительно вился возле неприметного кожаного мешочка на поясе, Се Лянь без лишних вопросов отвязал его и забрал себе.

Он плотно спеленал тело и обернул знаменем с цветком и мечом. Все оставшиеся духовные силы Се Лянь пустил на то, чтобы замедлить тление. Вот и всё. Его первая брачная ночь подошла к концу. Настало время отправляться в изгнание.

Он уходил из своей страны, захватив только сосуд с водой, сухую лепёшку, генеральский меч, чей-то плащ и тело Умина.

— Куда мы пойдём, ваше высочество? — тихо спросил его супруг.

— Не знаю. Но я хочу помочь найти покой погибшим в этой войне.

Се Лянь взвалил тело на руки и пошёл прочь от плодородных многолюдных земель куда глаза глядят, а рядом парил его супруг.

Chapter 2: Я остался, чтобы защитить вас

Его высочество шёл по разбитой тропе с гниющим, отвратительным телом в руках. Не об этом мечтал Умин тёмными и тоскливыми ночами, не так представлял себе заветное «его высочество будет держать в объятиях».

Ужасная ноша, но и бросать тело на поле битвы было нельзя: рано или поздно падших как-нибудь, да похоронят. Рисковать не хотелось. Обременять божество — тоже не дело, но выбора не было.

Они шли прочь из столицы — места, где его высочество появился на свет. Где поймал на руки грязного маленького оборванца и подарил ему причину жить. Там Умин как-то родился и славно погиб под знаменем с цветком и мечом, и смерть его была во многом лучше жизни.

Огоньки часто плакали о родном городе и улицах, которых никогда больше не увидят, о семье и друзьях — Умину было плевать. Реши его высочество сжечь дворец Лан Ина дотла, смотрел бы на пламя без малейшей жалости. Прикажи покарать предателей, исполнил бы немедля.

Столица была хороша лишь тем, что в ней жил его высочество, и сегодня Умин покидал её без малейшей жалости. Он похищал из столицы величайшее сокровище — и никто, никто даже не пытался остановить его.

Начиналась весна, а все говорили, что это лучшее время для перемен. Сейчас Умин рад был поверить этой мудрости.

В первый день его высочество не останавливался. Он свернул с главной дороги на тропу, идущую через холмы, где так было легко затеряться. Он не оборачивался, не задерживался даже попить воды и не пытался заговорить с Умином. Заметив людей вдали, он сходил с тропы и скрывался в цветущих кустах, а затем продолжал путь — не чувствуя боли и словно не зная усталости. Направление он выбирал будто наугад — не важно, куда, лишь бы не к людям, по разорённым землям и через сожжённые поселения.

Его высочество продолжал идти даже в сумерках, а когда окончательно стемнело, забрался в первые попавшиеся заросли, сложил ношу на усыпанную лепестками землю и устроился среди корней и бугров, кое-как завернувшись в плащ. Он даже не огляделся, будто ни змеи, ни насекомые, ни сырость не смогли бы потревожить его сон.

Если бы Умин мог сейчас хоть что-то! Тогда бы он присмотрел подходящее место для отдыха, разжёг костёр и добыл еду — это меньшее, что сделал бы слуга. Но сейчас он, холодный и слабый огонёк, не мог даже как следует осветить пятачок земли у ног его высочества.

Он тоскливо покружил над скверно выбранным лоскутом земли, продуваемым ветрами. Прогнал ядовитую многоножку, спугнул ворону. Едва удержался, чтобы не забраться в волосы и не зависнуть возле любимого лица до самого утра… Нет, нельзя!

— Спокойной ночи, ваше высочество, — сказал он, зная, что его не услышат.

Пламя полыхало, словно биение сердце.

Суп-руг.

Он — суп-руг его высочества. И никто не отменит этого: ни новый император, ни бесполезные боги, ни сами Небеса. Не важно, что он не вышел родом, что мужчина, а теперь ещё и мертвец. Разве такому проклятому отродью, как он, место рядом с принцем? Да, не место — но у них была настоящая свадьба, весь город тому свидетелем.

Как же ему это удалось? Как самому поверить, что он стал мужем его высочеству? При жизни Умин о таком счастье и помыслить не мог.

И если для его высочества их союз останется ненастоящим, не важно. Его супруг волен отмахнуться и делать, что пожелает. Для него, Умина, всё было по-настоящему.

Идти в бой было не так страшно, как произнести: «Беру в мужья».

При жизни никто не доверил бы ему что-то настолько ценное, самое важное существо в этом мире. Справится ли он сейчас, слабый как никогда? Справится. Да, жалкий и бесполезный, и даже имени у него нет. Да только в целом городе не нашлось больше ни единого преданного человека — а значит, даже слабым огоньком Умин был лучше их всех.

В последний миг свой смертной жизни, — отчаянно понимая, что не успеет, но всё равно пытаясь, пытаясь, пытаясь увернуться от удара, — он мечтал только о том, чтобы… Хотя бы ещё раз увидеть, хоть чем-то помочь, чтобы смерть оказалась не напрасной.

И он смог удержаться в этом мире. На второй или третий день после гибели он нашёл в себе силы отлететь от изуродованного тела (половины черепа не осталось — и про́клятого глаза тоже, туда ему и дорога) и направиться прочь от поля битвы в столицу. Собаки и вороны могли и дальше пировать на мясе и костях, Умину было не до того. Он хотел узнать, где его высочество.

Узнал — а толку? Когда он попытался сунуться во дворец, его, чуть не развеяло о первый же барьер. Он пришёл в себя в заброшенном святилище своего бога — не огонёк даже, крохотная искра, осколок души — и задержался там.

Умин и при жизни любил храмы его высочества. В них он молился и зализывал раны. Жил, если больше жить было негде. После смерти ничего не изменилось. У растрескавшегося алтаря под потекшим от дождей свитком отдыхалось спокойнее, а силы нарастали быстрее. Это, конечно, было только временное прибежище. Умин отлично понимал, что его легко отправит на покой первый же заклинатель, но пока что до него-мёртвого всем было куда меньше дела, чем до живого.

Так что… Жизнь Умина закончилась не так плохо, а мёртвым он совершил свой самый важный поступок. Жаль, что сейчас силёнок не хватило бы даже поднести своему богу и мужу цветок сливы, но всё равно прошлой ночью он немного пригодился. Он напоминал его высочеству, что повязка на лице снова высохла. Старался светить, где не хватало луны, и защищал от душ предателей, от их воя и воплей.

Но как же хотелось дать больше!

— Я стану сильным, — прошептал он. — Пожалуйста, подождите ещё немного.

Но его высочество не слышал. Он крепко спал, зябко укутавшись в тонкий плащ. В полутьме можно было разглядеть, как побледнели губы, заметить складку между бровей. Ему бы проснуться, но прошлую ночь он дышал смертью, а потом шёл без отдыха до темноты — конечно, сон сейчас больше походил на забытье. Холодное пламя Умина не могло согреть его, а слабый голос — разбудить.

Не зная куда себя деть, Умин подлетел к своему гниющему телу. Печать замедлила разложение, но что толку? Омерзительное в смерти, омерзительное при жизни — но тогда оно могло согреть его высочество.

Живые совершенствуются, даже возносятся, а мёртвые? Ведь как-то из огоньков получаются демоны и голодные духи. Нужно было просто понять, как сделать себя кем-то другим, сильным и опасным — тем, кто защитит от невзгод. Тёплым. Тем, на кого его высочество посмотрит без отвращения. С нежностью, и может, даже улыбнётся…

Умин парил в полузабытье, мечтая об улыбке, но приходил в себя, если его высочество поворачивался или бормотал во сне.

Когда поздним утром его высочество с трудом разлепил глаза и непонимающе уставился на чахлые кусты, Умин торопливо кинулся в сторону. Из своего укрытия он подглядывал за тем, как его высочество неловко растирает окоченевшие руки (Умин бы согрел их в своих), как проверяет пустой сосуд (заранее бы набрал воды, вскипятил и заварил бодрящих трав) и долго смотрит на саван (да сжечь бы его с концами!).

Умин так хотел позаботиться, что невольно начал подбираться ближе — ни о чём не думая. Просто ближе — и всё.

— Что, всё-таки решился отправиться на перерождение? — вдруг хрипло спросил его высочество. — Прости, тебе придётся подождать, пока мы не отойдём подальше от столицы.

— Нет! Не хочу на перерождение! Я же нарочно задержался в этом мире, чтобы!.. Чтобы…

Что ему позволено говорить и как? А о чём вообще стоило помалкивать? Не начать бы кружить на месте — огоньку сложно было удержаться. И не нести всё, что придёт в голову, а говорить только по делу.

— Ваше высочество, пожалуйста, вам нужно умыться.

И это тоже оказалось неправильно, потому что его высочество мрачно усмехнулся:

— Что, нехорош в грязи? Так надо было сразу смотреть, что берёшь, а потом уже бить поклоны.

— Да нет же, ваше высочество! Вы всегда прекрасны! Но на вас грязь с поля битвы. Вы даже ощущаетесь почти как призрак. Вот почему вам сейчас дурно. — Тут Умин сбился и добавил тише: — Мне всегда помогает умыться… Помогало.

— Пытаешься быть заботливым мужем? Ни к чему.

Пламя Умина вспыхнуло так, что искры полетели во все стороны.

— Я не хочу выслужиться, я хочу заботиться! Только если вы мне не запретите и не прогоните, ваше высочество.

— Не называй меня… — начал было Се Лянь, но запнулся. Он опустил взгляд и тихо спросил: — Ладно. Не знаешь, здесь есть вода?

Умин засветился ярче — сдерживать пламя было всё-таки выше его сил — и качнулся в воздухе, указывая направление. Как хорошо, что ночью он нашёл ручей неподалёку. Там не чувствовалось присутствия смерти и вода казалась достаточно чистой — конечно, он был рад проводить его высочество туда.

Но перед тем, как пойти следом, Се Лянь поднял с земли тяжелое и бесполезное тело — и пламя Умина поникло. Нечего было гордиться собой, вот напоминание: «Да, тогда ты сделал то, что следовало, но теперь ты — обуза. Жалкий огонёк. Всего-то пользы, что нашёл воду». И нечего злиться на правду. Слабому огоньку не по силам даже стиснуть в ярости зубы или сжать кулаки. Ничего тут не поделать. Мог бы не погибать в бою.

— Идём?

К счастью, река была недалеко. Следуя за Умином его высочество спустился к берегу, положил тело на траву и кинул рядом свои пожитки. Он постоял недолго у воды и вдруг, как был, не разуваясь, зашёл на середину течения и обрушился на колени прямо на каменистое дно.

Медленно, словно во сне, он набрал полные ладони воды, опрокинул на голову — и застыл, уронив руки на колени.

По плечам текли грязновато-бурые потеки, но его высочеству не было до них дела. Ледяная вода смывала с испачканных ног грязь и кровь. Волосы рассыпались, открыв шею, по которой шла воспалённая полоса содранной кожи с корочками подсохшей крови.

Его высочеству это не мешало. Вокруг него, неподвижного, осторожно кружили рыбки и жуки, а на плечо опустилась стрекоза. Издалека могло показаться, что это не живой человек, а мраморная статуя, которую оставили зачем-то посреди ручья.

Может, его высочество хотел сейчас обернуться такой статуей, совершенной, но очень печальной.

Умин собирался с духом, чтобы позвать его, но тут его высочество тяжело поднял голову сам, моргнул раз, другой — и наваждение спало. С удивлением он огляделся вокруг и выбрался на берег. Мокрая одежда липла к телу, и он просто стащил её и кинул на гальку. В одних нательных штанах и хлюпающих сапогах, оставляя за собой мокрые следы, его высочество начал решительно сгребать хворост с ветками и скидывать их на влажный песок прямо у воды.

Тут бы спрятаться за камень — но беспокойство сейчас заставляло забыть о стыде и неловкости.

— Ваше высочество, — не выдержал Умин. Ответа не было, и пришлось подлететь ближе и снова: — Ваше высочество, это плохое место для костра.

И когда в ответ тот хотя бы поднял взгляд, Умин предложил:

—Я покажу, где будет лучше. Тело можно оставить здесь. Не беспокойтесь, я почувствую, если с ним что-то не так. Вам надо согреться. Простите, пожалуйста, от моего огня мало толку.

После страшной заминки его высочество кивнул и пошёл следом за Умином с мокрой одеждой и дровами в руках.

— Здесь?

— Да, ваше… Да, здесь. Сейчас.

Удобную прогалину выше по течению он присмотрел ещё ночью. Тростник закрывал её от ветров и сырого дыхания реки, высокая трава — от случайных взглядов. Хорошее место для ночлега или хотя бы привала. Умин покружился ещё немного, пытаясь понять направление ветра — с этим было непросто, призрачное пламя не подчинялось обычным дуновениям воздуха — но затем уверенно качнулся в воздухе.

Его высочество кивнул в ответ, навалил дрова и хворост в кучу и кое-как развёл огонь. Умин не лез под руку. Он отделил бы сухие ветки от сырых, положил бы поменьше плюющих искрами хвойников. Тогда огонь горел бы ярко и долго. Но не мог же он постоянно высовываться со своими советами! Костёр есть, ну и хватит, верно? Он снова отругал себя: это ж надо, собрался быть слугой — а самому только дай волю покомандовать!

Умин старался не дёргаться и висеть спокойно. Лучше представлять, что он снова стоит на посту, чем болтаться без толку.

Его высочество сидел у огня, и за шумом пламени слышно было, как у него клацают зубы. Иногда он бездумно тянулся поправить волосы — но они, слишком короткие, просто рассыпались по плечам снова и снова.

Но понемногу взгляд у его высочества становился как будто осмысленнее. Он перестал мелко подрагивать, расслабился и даже сходил за лепёшкой, которую ему дали в дорогу — принюхался, поморщился, съел всё равно, — и снова замер.

Умин бы размял ему измученные ноги. Перебинтовал бы сбитые городскими дорогами стопы, отыскал целебные травы для стёртых кандалами лодыжек. Он, конечно, не был целителем, но заботиться о ранах умел.

Предложить ли помощь? Подсказать? Пока он сомневался, его высочество нашёл в себе силы заняться мокрой одеждой — и тут Умин не выдержал:

— Если позволите, сушить лучше с другой стороны, нет, подальше, чтобы не летели искры. Так быстрее высохнет и будет меньше пахнуть дымом. Обувь можно просушить горячими камнями, я могу объяснить…

Его высочество снова сделал так, как сказал Умин. Он перенёс длинные ветки на правильную сторону и расправил на них одежду, поставил сохнуть сапоги. Но когда он начал стаскивать штаны, Умин не выдержал и всё-таки шмыгнул за камень.

Да, мёртвый. Да, муж. Да, оба мужчины. Но он, влюблённый, прежде не мечтал, что увидит хоть распахнутый ворот или задравшийся рукав. В своих бесстыдных снах он видел его высочество в тонких одеждах, льнущих к влажному телу — чаще всего это был жаркий учебный бой. Одного этого видения могло хватить для позорного финала.

Но как теперь позабыть… как заставить себя позабыть этот образ? Покрытые мурашками широкие плечи. Втянутый живот и дорожку волос. Бёдра, облепленные мокрой тканью.

Да за одни такие мысли тело следовало скормить собакам, а огонёк развеять без надежды на перерождение! Как не стыдно в такой момент смотреть похотливым взглядом и отмечать детали? Ужасно. Невыносимо сладко. Пламя пульсировало, словно внутри него билось живое сердце.

А из-за камня донеслось:

— Спасибо. Ты был прав, яд стоило смыть.

Умин покачнулся в воздухе, надеясь, что его высочество увидит ответ, но сил вылезти так в себе и не нашёл. Очень хотелось взяться за кисть! Или, может, уголёк, кусок глины — не важно.

— Умин, просыпайся, — услышал он.

Уже? И верно, тени стали длиннее. Умин не заметил, как пролетело время — он снова потерялся в мечтах, бесполезный огонёк. Давно пора было выбираться из-за камня.

Его высочество бинтовал стопы широкими лентами, которые отрывал от края и без того коротковатой траурной робы. Умин быстро проверил, хорошо ли они завязаны и не давят ли на рану, а потом пообещал себе, что больше не будет смотреть.

Никто не принял бы касание призрачного огонька за поцелуй.

Полоса от края рукава пошла на бинт, прикрывший кангу.

— Я готов. Идём? Я постараюсь сегодня быть аккуратнее.

Они спустились к оставленному у реки телу и снова пошли по тропе через выжженные войной земли, прочь от столицы.

Его высочество без устали шёл вперёд, по-прежнему не видя нужды в привалах. Ноги наверняка болели, сколько их не бинтуй. Бог войны, сильный и неутомимый, не знал солдатских хитростей для долгих переходов. Добавить голод и накопившуюся усталость… И, наконец, тело в саване — оно мешалось, мешалось, постоянно мешалось.

Умин не решался поправлять или давать советы. Его высочество сегодня хотя бы твёрже смотрел на мир и останавливался для того, чтобы попить воды — а с остальным можно было смириться.

Но с чем Умин мириться не собирался, так это с тем, что его высочество наверняка снова мог заночевать как попало. Кажется, он просто не задумывался об опасных насекомых, неудобном склоне, сырости или хотя бы о муравьях. Или привык, что, как небожитель, может спать тёплой ночью где угодно без костра?

Когда солнце начало клониться к горизонту, Умин осмелился напомнить о ночлеге и указал, где лучше будет обустроиться. Он старался не навязываться и не поучать и надеялся, что в слабом голосе звучало лишь бесконечное желание помочь. Выкажи его высочество только тень недовольства, Умин бы сразу прекратил, но тот внимательно слушал — и потому Умин продолжал:

— Теперь можно подкинуть это большое полено, его хватит до утра…

Они закончили затемно, и сердце Умина согревала мысль, что сегодня его высочество будет спать хотя бы в тепле. Лучше бы, конечно, под крышей и на кровати, но и так тоже неплохо, если сравнивать с последними ночами.

— Хорошо получилось?

Умин облетел скромный и неприметный лагерь. Сегодня ничего особо не резало глаз: всё было правильно устроено, пусть и не очень аккуратно. Их покой ничто не потревожит, а костёр будет согревать до утра.

— Да, очень. Спите спокойно, а я посторожу.

Его высочество грустно улыбнулся и устроился на кипе тростника. Когда он уснул, Умин несмело вознёс ему молитву — своему единственному богу, повелителю и мужу.

Говорили, что низвергнутые боги не слышат голосов своих верующих, да и ни к чему им эти молитвы. Над Умином насмехались, показывали пальцем, гнали прочь из пустых святилищ, но он молился всё равно. Ну и где они все теперь? Чем помогли им их «полезные» боги, услышал ли их недоступный и далёкий небесный император? А Умин получил даже больше, чем мечтал — всё, о чём просить бы не посмел.

В первой после смерти молитве он благодарил своего бога за то, что тот есть, за возможность побыть полезным, за каждую улыбку, и просил дозволения помогать и впредь.

Его высочество тихо спал, а у самого Умина после молитвы и дневного отдыха было побольше сил, и до утра он кружил над лагерем. Как обещал, он сторожил сон его высочества и нёс дозор почти как в армии.

В своём обходе он спугнул дикую кошку, полюбовался ночными цветами, заметил полянку со съедобными травами — значит, у его высочества будет завтрак!

В последнюю очередь, в самый тёмный час, неохотно, он подлетел к своему спелёнатому телу и забрался под саван. И — да. Время и дорога не щадили смертную плоть. Печати замедляли тление, но этого было мало. Ткани пропитались телесными жидкостями, и по ним ползали мухи и откладывали яйца в складках. Отвратительно.

Сам Умин теперь не чувствовал запахов, но он хорошо помнил, как пахнут разлагающиеся внутренности. Его высочество тащил эту мерзость весь день, дотрагивался, привязывал за спину. Он не морщился и не жаловался. Просто подхватывал смердящее тело на руки и упрямо шёл вперёд.

Как же Умину не нравилось, что его высочество соприкасался с грязью изо дня в день. Не для того он цеплялся за этот мир! Бога должны окружать запахи цветов или, может, оружейной, — но не тяжёлый смрад смерти и разложения.

Под заклинанием или без, телу было не продержаться. Его высочество обновил талисманы, но что толку? Жижа всё равно просачивалась через тряпки и капала на разбитую тропу. Над ними кружили хищные птицы. Из канавы потянул носом гуль, но напасть не решился.

Может, если повезёт с погодой, солнце подсушит тело, и его станет хотя бы легче тащить? Или нет, лучше не надо: Умину довелось на себе испытать пустынный зной, в котором трупы деревенеют за считанные дни и становятся почти невесомыми.

Надо было сразу попросить нормально уложить тело и как-нибудь скрутить потеснее, чтобы не мешались руки и ноги. Слишком уж неудобным оказался груз: его постоянно приходилось то взваливать на плечо, то привязывать за спину, то нести в руках. Сначала Умин не сообразил, а теперь — сам видел, во что превратился. Зачем его высочеству дотрагиваться до него такого? Может, предложить размотать только верхний слой савана и как-то скрутить тело? Неприятно, но Умин — не первый подгнивший труп в жизни его высочества, зато потом…

Только Умин не знал, как начать такой разговор, а его высочество не выказывал недовольства и продолжал держаться так, будто ничуть не устал.

На шестой день через брошенную деревню они вышли к полю боя. Его Умин не помнил, но ничего удивительного: бесконечные стычки и переходы для него слились в одно. Они то отступали, то возвращали свои земли. Разделялись, пытались догнать небольшие отряды Юнъаня и дать хоть какой-то бой. Снова шли куда-то.

Даже если Умин сражался на этом поле — и когда, три, четыре года назад? — он вряд бы узнал его теперь. Тогда, наверное, это было свежее пожарище — а сейчас из бурьяна лишь кое-где торчали обгорелые стены домов. За годы всё здесь поросло молодым кустарником, а оползни завершили дело, похоронив мёртвых и изменив пейзаж до неузнаваемости.

Дорога через это поле была настоящей мукой, но и обогнуть по сыпучим холмам бы не получилось. Тут бы развернуться, поискать другую дорогу, раз уж им всё равно было, куда идти — но его высочество будто не умел разворачиваться и шёл напрямик через камни и заросли. Раз за разом он молча вытирал пот со лба и мрачно шёл дальше, спотыкаясь о старые грядки и проваливаясь в грязь.

Он остановился только перед оврагом с частоколом сливовой поросли. Тут и правда стоило отдохнуть немного, а потом только прорубаться вперёд. Ничего не поделать. Ветки цеплялись за болтающееся за спиной тело и не пускали дальше. Из земли торчала рогатина, и через неё тоже надо было как-то перелезть. Из-под ног сыпались комья грязи.

Неудобный куль только мешался.

— Да выбросьте вы его, ваше высочество! — не выдержал Умин.

…Всего лишь тело, гнилое, мёртвое. Не нужное больше. Это поле позабыто, здесь останки не похоронят по правилам с дурацкими обрядами. Звери растаскают кости с концами, да и всё. Неплохо.

— Думаешь, я так поступлю с телом мужа? Прости, я буду относиться к нему с бо́льшим вниманием.

Он упрямо перехватил свою ношу и одним широким движением срубил сливу впереди. Меч генерала Чжу достоин был лучшего обращения.

— Ваше высочество, пожалуйста, послушайте! — Умин завис в воздухе, дожидаясь, пока его высочество посмотрит прямо на него. — Вы можете обращаться с моим телом как угодно, я не против. Не в этом дело. Но оно только мешает. Не хотите выкидывать — так давайте сожжём его.

Отчего-то его высочество горько усмехнулся, и Умин понял, что предложил как-то не так. Он поспешил объяснить:

— Если вы сохраните мой прах, то я не развеюсь, клянусь. Я не хочу покидать этот мир.

Его высочество по-прежнему сомневался, но телу — мерзкому при жизни, мерзкому в смерти — пора было перестать быть обузой.

— Вы не нарушите своего слова, а телу всё равно долго не протянуть. Ваше высочество, я чувствую, что не исчезну. Я же поклялся быть вашим мужем. — Сказать это было приятнее всего и труднее всего тоже.

Его высочество после долгого раздумья кивнул, с лишним почтением уложил тело на землю и огляделся, выбирая место для будущего погребального костра.

— Хочешь здесь? Хорошо. Тогда не будем терять время.

Он начал таскать булыжники с такой лёгкостью, словно они были сделаны из бумаги. Если какой-то камень вдруг плотно сидел в земле, его высочество поддевал его черенком найденного копья или стволом молодого дерева — и продолжал дальше как ни в чём ни бывало.

Затем настала очередь дров: сосна и сухостой — для яркого и быстрого пламени, сыроватая слива — для долгого жара.

К вечеру ближе всё было готово. Его высочество захоронил все случайно найденные и потревоженные останки здесь же, возле старого обоза. Огоньков было не видать: одни истаяли со временем сами, другие же, полные сожалений, набрались сил и разлетелись кто куда. Умин знал по себе: когда есть цель, ничто на свете не удержит душу на безжизненном поле.

Его высочество отложил в сторону пропитанное грязью и кровью знамя.

— Умин, спрошу в последний раз: ты уверен? Я буду нести тело сколько захочешь. Усилю талисманы, сменю саван, могу даже сделать гроб. Мне не в тягость.

— Уверен.

Его высочество не стал больше спорить или спрашивать. Он высек искру. Занялась солома, за ней следом — тонкие ветки, вспыхнули подсохшие тряпки, переложенные хворостом. Костёр быстро разгорался, подстёгиваемый аккуратными огненными талисманами. И скоро показалось лицо — некрасивое при жизни, изуродованное в смерти, оплывшее и потерявшее форму. Хорошо, что оно скоро исчезнет и останется лишь череп.

Может, хотя бы он не так уродлив?

Умин не думал, что ему будет… немного жалко тело, благословлённое прикосновениями его высочества. В этой смертной оболочке Умин научился кое-как рисовать, молиться, сражаться. Оно упрямо шло вперёд. Эти руки, вечно в ссадинах, мозолях и с грязью под ногтями, с почтением подносили прекрасной статуе цветок. Так странно: без этого тела не было бы Умина. Умин и был этим телом?

В последнем бою оно перестало жить. Теперь пробил час обратить его в прах.

Се Лянь задумчиво смотрел на пламя.

— Что тебя держит в этом мире? — тихо спросил он.

— Я обещал жить ради одного человека. У меня не получилось, так что я попробую ещё раз.

— Думаешь, тот, кому ты обещал, хотел бы для тебя такой судьбы?

Да что значит — «такой»? Ему и огоньком было неплохо. Но как объяснить свою радость, не выдав себя и не расстроив его высочество? Не мог же Умин взять и признаться во всём! Он попытался объяснить иначе:

— Не знаю. Надеюсь, он принял бы моё решение. Зато я смогу защищать его.

— Тогда зачем вызвался меня спасать? Как ты собираешься защищать? Я тебе тут ничем помочь не смогу, — резко ответил его высочество и надолго замолчал. И когда Умин уже решил, что разговор окончен, горько добавил: — Никому больше не смогу помочь. Не вмешайся я в эту войну, ты, может, и не погиб бы.

— Нет! Тогда бы я жил и погиб напрасно.

Он закружил вокруг, не находя слов. Как объяснить, что для него, нищего мальчишки, армия была возможностью, шансом. Он сражался бок о бок с божеством, иногда ловил на себе его взгляд, шёл бой за него, один раз даже прикрывал ему спину — всё это придавало войне смысл.

Его высочество будто хотел что-то сказать, но потом поднял глаза на пылающее тело Умина, всхлипнул и крепко себя обхватил за плечи. И бессильный, бессильный Умин не мог даже просто согреть. В его пламени не было ни капельки тепла.

— Я остался, чтобы защитить вас!

Его высочество вскинулся, посмотрел на него, и под этим взглядом Умин не мог больше держаться. Он сорвался и, кружа вокруг, начал рассказывать о том, что рад помогать и быть рядом. Как угодно, что угодно. Лишь бы его высочество не горевал.

И когда кружить не осталось сил, Умин завис так близко, что мог бы почувствовать биение сердце, и повторял, повторял, повторял, что очень рад оставаться в этом мире, помогать, быть рядом. Что мечтает стать полезным. Согревать. Служить своему единственному могу.

Костёр разгорался всё жарче. Какой же запах, наверное, стоял по всей округе! А его высочество рыдал, обнимая грязную тряпку — знамя поверженного Сяньлэ.

Он просидел у огня до глубокой ночи, там же и заснул возле тёплых камней, прошептав еле слышно:

— Спасибо, Умин. Ты всё-таки смог меня согреть.

Chapter 3: Ладно, давай попробуем

Разбитые войной дороги и позабытые тропы не стали лучше, ведь они шли по всё тому же опустошённому краю, минуя уцелевшие деревни и многолюдные города, но без лишнего (омерзительного) груза его высочество шагал легче и увереннее. Теперь он не просто шёл куда глаза глядят — у него появилась цель.

Тем утром его высочество пересыпал тёплый пепел и обгоревшие кости в горшок и спросил, чего бы хотел Умин.

Умин хотел только служить своему богу, а где и как — какая разница? Он готов был последовать любому пути, который тот выберет.

— Я никогда всерьёз не задумывался, что будет с павшими воинами. Для этого были заклинатели и могильщики, хоть их всегда не хватало. Я помогал огонькам уйти на перерождение, мне тогда было не сложно. Но на том поле мёртвым не было конца. А сколько их осталось без погребения за восемь лет?

Умин попытался утешить как мог, подлетел к щеке, но его высочество покачал головой:

— Я ведь и правда не думал. А что теперь? Постепенно многие огоньки уйдут на покой сами, а с голодными духами справятся заклинатели. Но зачем ждать? Иные места слишком хорошо подпитывают ярость призраков, а я могу помочь. Надо идти в Великие Топи.

Будь Умин жив — он бы поёжился. Ему не хотелось туда возвращаться.

С детства он слушал страшные истории про эти болота. Как императоры пытались подчинить его или проложить путь хотя бы по краю. Может, прорыть каналы где следует и отвести воду, поставить мосты на протоках, покорить, умилостивить — всё без толку. С далёкой древности болото отказывалось подчиняться людям и служило прибежищем духам, хищникам и смерти.

Говорили, что двенадцать императоров пытались сражаться с болотом, а тринадцатый поклонился ему и приказал проложить широкую и удобную дорогу в обход. С тех пор на ней теряли время караваны и гонцы, вражеские армии и собственные войска. Иные императоры пытались изменить устоявшийся порядок вещей и посылали учёных со строителями на разведку, обещали награды, оставляли подношения богам земли и воды, но всё было без толку.

По крайней мере, так рассказывали.

Тогда Умину казалось, что Великие Топи — сказочный край сродни горе Куньлунь или стране змеелюдей. Что он, что сами Небеса — всё край, где ему никогда не побывать.

Но потемневший лицом командир огласил приказ генерала Го: выйти через топи к захваченной столице. Он сказал, что река, питающая болото, обмелела, а русло её вильнуло в сторону. Жителям засушливого Юнъаня не разгадать манёвра, а проводники покажут удобную дорогу.

Выступили на следующий же день, оставив за собой вытоптанную траву, нечистоты — и пир для ворон: истерзанные, исколотые тела тех, кто пытался устроить бунт: и командиров, и рядовых.

Не прошло и половины луны, как они подняли, что бунтовщики легко отделались.

Генерал со своими советниками не бывал в этих краях. Он не понимал, что бескрайнее болото, даже подсохнув немного, не перестало быть хищным чудовищем. Каждая кочка по-прежнему могла провалиться под ногами. Стволы поваленных деревьев, скрытые во мху корни и топкий грунт оставались опасными ловушками и выматывали даже для самых стойких бойцов. Никуда не исчезли лихорадки, дикие звери и своры гулей повсюду, дурманящие испарения и ядовитые источники.

Прохода через топи не существовало. Генералу соврали — или он услышал то, что хотел. Проводники обещали провести лишь небольшой отряд разведчиков.

Здесь полегла треть армии, а с ней генерал Го, вот уж кого было не жалко. Их позорный марш занял на пятнадцать дней больше, чем планировалось, и солдат — измотанных, больных, оставшихся без командования — уже ждали.

К основным силам тогда удалось пробиться хорошо, если половине выживших. Сам он со своей пятёркой выбрался только чудом. После его перевели в армию генерала Чжу и дали под начало целую сотню. А мог бы остаться там и превратиться в очень злого призрака. Сдохнуть без толку — что может быть хуже?

Умин даже представить себе не мог, сколько неупокоенных огоньков сейчас мечтало о мести.

— Умин, что такое?

— Ничего, ваше высочество. Просто подумал, а что, если не все огоньки захотят идти на перерождение?

— Как ты? Не думаю, что их будет так много. Пусть остаются, если не станут никому вредить. Ладно, надо подумать. Болота лежат южнее. Придётся делать хороший крюк — это дней десять по меньшей мере, нет, больше, долину тоже надо будет обходить, и Фаньян. Слишком много людей, рискованно, хм…

Тут Умину подсказать было нечего: дорогу он представлял себе очень смутно. Он всегда мог сориентироваться в незнакомых городах, но огромный мир за их стенами для него по-прежнему рассыпался на куски. За годы войны и постоянных переходов, когда ничего толком не объясняли, разворачивали на середине пути, торопили или, наоборот, велели выжидать, он кое-как смог разобраться в сторонах света и запомнить главные города, но и только. Таких, как он, не подпускали к картам.

Ну и ладно. Его высочеству лучше знать, а Умину не было разницы куда и как идти. Придётся обходить? Отлично. Чем дольше они не попадут на болота, тем больше у него будет времени загнать страхи куда подальше.

— Ну что, вроде бы разобрался. Идём?

Умин взмыл в воздух и закружил вокруг головы его высочества. После он, конечно, одернул себя и поплыл, как положено, за плечом, отставая на шаг. Пламя колыхалось от переполнявших его любви и радости: его бог нашёл себя, он снова светился изнутри. Тяжёлое горе за одну ночь не исцелилось, но теперь его вела цель. Его никто больше не принял бы за бестолкового оборванца — он выглядел и был принцем и богом в изгнании.

Ему предстоял долгий переход и достойный легенд подвиг — кто, кроме него, решился бы на такое? Кто не сбежал бы на середине пути? Это не хуже выстрела в солнце или победы над древним чудовищем.

За спиной у него, конечно, висел меч генерала Чжу. Умин только сейчас пригляделся к нему внимательно: клинок превосходного металла, баланса и заточки. Отличное оружие для боя, не парадный хлам. Хотя, конечно меч, с которым его высочество вознёсся, а потом прошёл всю войну, был во много раз лучше!

Его высочество грустно улыбнулся.

— Знаешь, даже когда казна опустела, отец всё равно отказывался трогать нашу сокровищницу. И почему я не догадался раздать свою оружейную? — Он снова вздохнул. — Или нет. Лучше бы продал или пообещал наградить того, кто снарядит хотя бы один отряд. Ладно, чего уж теперь. Скажи лучше, какое оружие тебе больше всего по душе?

— Сабля.

— Я так и думал. Надо было взять твою или, может, поискать там что-то подходящее.

— Ни к чему, ваше высочество.

За войну Умин переменил достаточно сабель — все из дурного железа и скверно выкованные. Они быстро ломались, но выбирать не приходилось. Только под конец он смог найти себе что-то стоящее, неплохо подходящее под его замах, силу и рост, но сродниться с ней не успел — и, кажется, сломал её перед смертью. Этого он уже не запомнил.

— Да? Думаю, посмотреть всё же стоило.

Зачем? На старых полях битв или на болотах непременно что-нибудь найдётся. А уж для нового сильного тела старая сабля точно не годилась. Когда воплотится, он подберёт себе большой и острый клинок, которому не будет равного в целом свете! Умин почти воочию видел это саблю, отлично ложащуюся в руку. Красивую, и всё же созданную для битвы, а не церемоний. Такая рассечёт огромного демона одним ударом.

И если его высочество увидит Умина в бою с такой саблей, то снова оценит его скорость и силу. А вдруг предложит даже испытать навыки в деле? Сойтись бы в поединке, показать, насколько стал лучше…

Он умер, полный сожалений: не успел отточить мастерство, не сумел пробиться к своему богу, ничем не помог. Но теперь несбыточные мечты, безнадёжный бред, становились неожиданно близки к реальности. Он уже провёл вместе со своим богом почти половину луны — куда больше, чем при жизни. Они столько беседовали, Умин охранял его сон как мог. И вроде бы не сильно утомлял, не мешался под ногами. Он заслужил даже несколько улыбок.

За спиной его высочества, завёрнутый в истрёпанный флаг, лежал горшок с прахом и костями, лёгкий и аккуратный. Такое пребывание в посмертии Умина устраивало гораздо больше прежнего, грязного и смердящего. Будто бы он, уличный оборванец, наконец-то отмылся, расчесался, сменил повязки на лице — и показался его высочеству в хоть немного пристойном виде.

Конечно, хотелось поскорее перестать быть огоньком и воплотиться во что-нибудь осязаемое. Лучше бы в человеческую форму, а не во что-то странное, которое и слова сказать не сумеет. Не хотелось бы учиться рвать врагов зубами и когтями.

— Умин? Давай сделаем привал. Хочу переложить вещи как следует.

Да. Вещи. Он опять отвлёкся.

Сегодня они заходили в пустой храм его высочества. Его строили в позабытые спокойные годы с расчётом, что путники зайдут помолиться, а затем отдохнут и переменят коней в постоялом дворе напротив — и, похоже, тогда он процветал. Но дорога обезлюдела, прихожане нашли себе других богов, а постоялый двор давно сгорел. Такова была судьба многих дорожных храмов его высочества.

Умину случалось останавливаться в таких на постой. К концу войны они все были… разными: пустыми или чудом держащимися за последних прихожан, заброшенными и забытыми. Каждый раз сердце замирало от благоговения и сжималось от боли и гнева. Тогда он мало что мог сделать, даже оставить цветок не всегда удавалось — а сейчас мог и того меньше.

За сорванными дверями их встречала поверженная статуя. От удара у нее отлетела рука, державшая меч, а изящные ленты и украшения разбились. Умин ненадолго задержался над осколками. Их было уже не собрать, а цветок из нефрита на золотом стебле и корону, конечно, украли, но саму статую можно было бы попытаться исцелить. Увы, не в этот раз и не ему.

И одного взгляда хватило, чтобы представить, как это было: мародёры ворвались толпой, сшибли статую, раскидали алтарное убранство, забрали всё ценное, ушли, оставив после себя глумливые надписи на стенах и разруху.

Его высочество тоже огляделся и поёжился.

— Давай не будем задерживаться? Здесь так неуютно. В столице ты жил в моём святилище, но…

— Но тогда вашему верующему было некуда податься. Мне… грустно в таком храме, когда я не могу ни прибраться, ни подарить вам цветок.

Может, зря сказал? Его высочество вздохнул ещё тоскливее и предложил:

— Ладно. Давай только посмотрим, не осталось ли здесь чего-нибудь полезного. Его же строили для меня, а значит, мне можно брать всё, что захочу.

Умин облетел главный зал, поднялся к потолку и нырнул в тайник. Оттуда — в боковые комнаты и кладовки. Он наверняка знал устройство этих храмов гораздо лучше грабителей. Они могли что-то пропустить. Надежда была напрасна: из тайников всё выгребли сами служители. Посуда для просителей, горшок с зерном, поношенные монашеские одеяния, циновка и какие-то тряпки — вот и всё, что им удалось найти. То, что не заинтересовало ни тех, кто хватал золото и шелка, ни тех, кто громил храм.

И вот теперь его высочество расстелил на траве алтарный покров и задумчиво перекладывал пожитки туда и сюда.

Умин не выдержал:

— Ваше высочество, у вас же всё будет болтаться, как в мешке.

— И ладно, мне не тяжело. Просто надо подумать, как это всё свернуть.

— Вы же хотели переложить вещи как следует, ваше высочество. Идти долго, там вам натрёт спину.

На своём первом марше Умин терпел шесть дней, пока опытные солдаты не заметили и не показали ему, как правильно. Те шрамы остались на коже до самой смерти. Возможно, он суетится напрасно: тогда он волок мешок в треть своего веса, но к чему лишние неудобства?

Умин подлетел к бамбуку, разросшемуся у реки.

— Корзину плести очень долго, но можно сделать жёсткую раму для мешка.

— Ладно, давай попробуем. Кажется, я видел что-то такое у солдат.

Умин объяснил, что надо делать, и поначалу было расслабился. Но его высочество впервые работал с бамбуком, и потому пришлось начать с самых основ. Не стоило говорить без задней мысли: «Тут надо согнуть и зажать сильнее», — стебли трещали под пальцами его высочества.

Но после долгой возни его высочество гордо показал Умину кривоватый короб для мешка. Дальше дело пошло веселее. Его высочество сложил посуду и еду, а в середину бережно пристроил завернутый в несколько слоёв ткани горшок с прахом.

— Потом нужно подобрать другой сосуд для праха, а пока пусть будет так, — вздохнул он. — Если я опять начну делать что-то неправильно, ты говори сразу, ладно?

Он закинул поклажу за спину и походил туда-сюда. Как будто бы ничего не мешалось и не давило, и шагал его высочество теперь гораздо легче. Умин покружил рядом, довольный, и завис над плечом.

— Не знаю, как мне тебя отблагодарить, — сказал его высочество. — Ты меня спас, всё время мне помогаешь, будто так и надо. Я провёл столько лет на войне, но даже не задумывался о самых простых вещах. Кто-то выбирал место для лагеря, разжигал костёр, ставил шатры и готовил еду, а если нет — ну, всегда можно было просто провести ночь в медитации. Му Цин бы сейчас посмеялся надо мной.

Умину не хотелось слышать об этом Му Цине — вознёсся и вознёсся, туда ему и дорога.

— Когда я обрету тело, вам не придётся задумываться о таких мелочах, ваше высочество. Ваш слуга…

— Ты не слуга! Я всему научусь, только потерпи немного!

Умин не знал, как объяснить, насколько ярко в его мёртвом сердце горит желание служить, помогать. Что если бы только мог, он бы взял на себя все тяжелые, грязные, неприятные или скучные дела. Вместо этого он невнятно пробормотал, что рад быть полезен, и завёл разговор о том, как выбирают место для лагеря. Скоро это перешло в игру: его высочество указывал, где бы устроил привал, а Умин объяснял, чем они плох выбор. Порой для этого приходилось сходить с дороги, задерживаться, даже искать ручьи — но это не страшно, они не спешили.

Но уже к вечеру смысл в игре пропал: придраться Умину было почти не к чему. Разговор между ними лился легко и без неловких пауз. Каждую улыбку Умин собирался помнить вечность.

Конечно, на этот раз место для ночлега выбирал его высочество, а Умин, набравшись смелости, только подсказал, что не так со сваленными в кучу дровами и почему мелкие щепки прогорают впустую, не дав начала большому огню.

Скоро его высочество поставил похлёбку на огонь. Себе Умин бы варил не так густо — зерно следовало поберечь. Но никогда, никогда он не посоветовал бы его высочеству жить впроголодь и не отнял бы еду. Лучше он сам полетает ночью побольше — вдруг здесь есть охотничьи домики или старые поля? Или поможет искать грибы и коренья, расскажет, как ставить силки и рыбачить. Он готов был что угодно сделать, лишь бы не понадобились те жестокие правила, которые помогали Хунхуну выживать в его голодные и тёмные дни.

Вспоминать об этом не хотелось, и, чтобы отвлечься, Умин рассказывал, как солдаты экономят силы в долгих переходах и как варят восстанавливающий силы напиток из трав и молодых еловых веток. Как однажды мокрый камень разлетелся в костре на осколки. Как он учился писать и жил где попало, как потом прибился к храму, а в ответ слушал, как его высочество пытались выучить церемониям и законам, хотя он всегда тяготел к оружию.

За такими разговорами прошёл вечер, продолжились они и назавтра. День ото дня к его высочеству на глазах возвращались яркость и свет. Он искренне грустил, когда помогал заблудившимся огонькам найти путь к перерождению. Улыбался, когда Умин садился ему на руку. И по-прежнему слушал Умина с интересом, о каких бы приземлённых и недостойных божественного внимания вещах тот ни рассказывал.

— Наследному принцу и не нужно думать, как стирают бельё.

— Кажется, ты собираешься сказать, что и это будешь делать за меня, словно слуга?

— Но я и есть…

— Слуги у меня уже были — и где они? Я не наследный принц. А ты мой муж. И друг, надеюсь.

Пламя Умина заискрило против его воли. Он пробормотал, что рад быть полезен, и не нашёл ничего лучшего, чем спрятаться в волосах. Друг! Муж! Он будет другом и мужем, пока ему позволено, но служить всё равно не перестанет.

…Муж. Его высочество сам назвал его так, без стыда, горечи, насмешки или отвращения!

Друг. Его высочество назвал его другом. И мужем. И другом!

Вылезти Умин решился только в сумерках, и его высочество снова улыбнулся ему, мягко и тепло. Словно и правда рад был видеть.

Тем вечером Умин сам устроился возле щеки его высочества. Ничего такого, всего лишь маленькая вольность бестелесного огонька, но Умин не мог думать об этом иначе, чем о сне в обнимку. И пусть для его высочества это ничего не значило, сам Умин нежился в божественных объятиях и любовался нежнейшим оттенком кожи щёк. Как он мечтал о том, чтобы уткнуться в шею по-настоящему и потереться носом о кадык!

— О чём задумался?

О том, что не знает, сможет ли когда-нибудь вновь почувствовать запах и прикосновение.

— Что если бы у меня было тело, я бы вас сейчас нарисовал.

Его высочество неловко засмеялся.

— Ты умеешь?

— Немного. Меня никто не учил, да и тренироваться было некогда, но мне нравилось писать ваши портреты.

Мог ли Умин рассказать правду? О том, что он любовался совершенным ликом, вспоминал ночами, черкал любимое лицо углём на полу и стенах пустых храмов. Его поклонение давно перестало быть чувством, подобающим верующему, и обратилось в ужасную, неслыханную дерзость.

Нельзя говорить такое. Или, может, теперь его наглости есть оправдание? Мужу позволено любоваться, взирать с восхищением и не таиться. Умин не хотел переступать черту, но и становиться мужем, от которого не услышишь доброго слова, не хотелось.

— Если бы у меня было тело, я бы постарался запечатлеть вашу красоту и силу. Я видел вас в бою, а сейчас любуюсь тем, как вы помогаете другим огонькам. Мне далеко до придворных художников, но если бы вы дозволили, я бы писал ваш лик каждый день.

Его высочество долго теребил коротко остриженную прядь, горько улыбнулся, покачал головой, а потом сказал то, во что сейчас верил:

— Того принца больше нет, и его художников тоже. Какие теперь мне портреты?

— Если те художники разбежались, то сами виноваты. Я буду вместо них. — Зря сказал? Нет, вроде бы его высочество не сердился. Умин помялся, но уточнить было надо: — Хотя я не очень хорошо рисую.

— Уверен, ты скромничаешь. М-м, и, Умин, может, попробуешь не называть меня по титулу? Какой я сейчас принц?

А как ещё называть? Принц и бог всегда остаётся принцем и богом. Умин весь состоял из поклонения, особенно теперь, когда от него ничего, кроме этих чувств, и не осталось. Всё его существо было соткано из любви и бесконечных, радостных чувств к нему и воспоминаний.

Но… если его высочество не хотел этого обращения, наверное, надо было придумать другое? Не звать же его просто по имени?

— Гэгэ, — тихо прошелестел Умин и спрятался в волосах.

— Хорошо. Значит, буду гэгэ, — в голосе его высочества звучала улыбка. — Щекотно. Мне кажется, твоё пламя стало теплее.

Может, тепло выдавало, насколько Умин влюблён.

Но что, если оно говорило и о том, что он набирается сил? И тогда он воплотится.

Скорее бы. Скорее.

Настоящее тело могло стать необходимо в любой момент: понемногу возвращавшиеся к жизни спокойные края начинали сменяться другими, мрачными и опасными.

К ним уже слетались стайками призрачные огоньки. Не удивительно: на кружной дороге не прекращались бои, шли бесконечным потоком войска, обозы и беженцы, пользовались смутой грабители.

И, конечно, чувствовалась близость Топей.

Каждый день его высочество помогал заблудившимся душам обрести покой. Сотни уставших от долгих скитаний огоньков стекались на его свет и тепло. Иные не сознавали себя и не могли вспомнить своего имени. Иные же шептали:

— Меня звали Сун Ин, даочжан.

Таким его высочество говорил:

— Покойся с миром, Сун Ин…

Его голос был всегда полон искреннего сочувствия к незнакомцам. И если ритуал проходил на закате, то истаявший огонек разлетался блестящей пылью по розоватому, золотистому, зеленовато-голубому небу и медленно таял в воздухе.

Если бы Умин хотел исчезнуть, то только так, ложась прощальным золотым поцелуем на плечи его высочества.

Но он не хотел. Ему не нужны были тишина, перерождение и новая жизнь. Он любовался уходом огоньков, но сам задерживал взгляд лишь на тех, кто не торопился покидать этот мир.

Его интересовали гули, голодные мертвецы и непуганые демоны, давно облюбовавшие эти места, разжиревшие и обнаглевшие от безнаказанности. Ночь была их временем, а Умин, пока охранял сон его высочества, узнавал, чем живут другие, более опытные мертвецы.

Они болтали о своём посмертии и заклинателях, о том, как стать сильнее и о спокойном отдыхе среди могил. От разговоров о гниющей коже и подшивании лоскутков Умина мутило, а сплетни о каких-то незнакомых «Свирепых» навевали тоску. В кулинарных изысках интересного тоже не было.

Некоторые пытались сожрать его, и тогда приходилось прятаться за барьером у его высочества в волосах или за пазухой (унизительно, волнующе, но что делать?). Другие брали его под опеку, словно младшего в семье, и всё равно говорили, что такого сильного и яркого огонька так и хочется съесть.

Утопленница, драматически заламывая руки, объясняла, что подарить свой прах — значит, отдать душу. «Спрячь его как следует, маленький огонёк, и не отдавай никому. Вижу, ты романтичный мальчик. Но я утопилась из-за одного молодого господина, и даже ему я не отдала бы свой прах. Прах — это самое ценное, что у тебя есть».

Умин слушал её внимательно и не спорил. Ему не было нужды прятать прах и волноваться за него: тот уже хранился в самом надёжном месте. Разве что глиняный горшок больше не вызывал доверия.

На счастье, его высочество скоро добыл отличный медный кувшин. Кроме него, в том логове оборотня взять было нечего, но кувшин! Чем дольше Умин вертелся вокруг, тем сильнее он ему нравился. Без проклятий и чар, надёжный и совсем не громоздкий. Когда его высочество начистил стенки, на них проступил узор из неведомых чудовищам и бабочек — и теперь Умин не мог удержаться, постоянно поглядывал на него и думал, как бы предложить.

Но предложил его высочество, сам.

Вот так. Пока другие тряслись за свой прах и сомневались, можно ли отдать его кому-то, возлюбленный Умина сам зажёг ему второй погребальный костёр, своими руками переломал оставшиеся кости и раздавил то, что осталось от черепа. Сам пересыпал прах в новое вместилище и вновь помянул его короткую смертную жизнь. Можно ли вообразить себе большую близость?

Его высочество не плакал — и правильно, потому что горевать было не о чем. Огонь только прочнее привязывал Умина к миру — и о чём тут жалеть? В жарком огне прах менялся, и дух Умина плавило словно в медной печи. Приятное, пусть немного болезненное и странное ощущение.

— Ты стал ярче светиться.

Он стал крепче привязан к его высочеству, стал сильнее и ощутимее — как тут не светиться? Его высочество каждый день улыбался ему. Не терпел от безысходности, не обходился сдержанной благодарностью, но разговаривал и тянулся к нему. Теперь ещё и прах избавился от всего лишнего и обрёл новое чудесное вместилище.

При жизни каждый миг не был наполнен присутствием, близостью, а теперь, если Умину случалось отдохнуть, то, пробуждаясь из небытия, он видел сонную улыбку.

Порой ему становилось страшно от того, как менялись его чувства. В них появлялось всё больше личного. Поклонение и восхищение расцветали теплом и нежностью, умилением и обожанием. Любовью не к богу, недостижимому идеалу — но к человеку.

И этот человек заслуживал самой искренней любви. С ужасом и восторгом Умин поклонялся небезупречности своего божества. Его чувства становились тем сильнее, чем больше он наблюдал за ним — растрёпанным, сонным, уставшим или сердитым. Любовался тем, как он ест и размазывает по щеке грязь.

Но что, если это неуважение к божеству? Можно ли такому, как Умин, не сводить глаз с улыбки, умиляться разговорам, а не просто внимать с почтением? Но по всему выходило, что можно — своим неизменным принятием и улыбками его высочество понемногу разрушал нерушимую стену между ними.

«А почему нет? — думал всё чаще Умин. Ругал себя, но спрашивал: — Кому можно, если не мне?»

Умин не знал, что правильно чувствовать, как справиться с этой радостью, восторгом, поклонением и болью одновременно? И очень боялся оступиться и стать навязанным и нежеланным мужем. Что, если принесённые обеты станут душить его, словно вторая канга?

И как он злился на себя за то, что оставался по-прежнему бесполезен и слаб. Он старался делать хоть что-нибудь: собирал разлетевшихся по округе огоньков, которые могли без надзора стать пищей голодным духам или начать своё превращение во что-то недоброе. В другой раз в затянувшемся бою он отвлёк парочку бину на себя. Тогда его высочество посмотрел на него со странным умилением и протянул ладони. Умин опустился на них, не понимая и ожидая самого сурового приговора: приказа исчезнуть с глаз и не мешаться.

— Умин, спасибо, что пытаешься защищать меня даже сейчас. Но я справляюсь. Ты и так мне очень помогаешь, не нужно рисковать понапрасну.

Умин таял под этим взглядом, но как подчиниться такому приказу? Ему не выдержать, он всё равно сорвётся в бой — и снова расстроит своего бога. Словно прочитав эти мысли, его высочество тяжело сглотнул и спросил:

— Ты храбрый огонёк, но что я буду делать, если ты исчезнешь?

Умин заметался, не в силах подобрать слов. Почему? Его высочество испугался — из-за него? Ничего с ним не случится.

— Если надо, я буду стараться, ваше высочество, — всё, что смог он пообещать.

И он действительно старался сидеть в безопасном месте и любоваться. Помнил о своём обещании, заставлял себя оценивать бой словно со стороны — так было проще понять, что его высочеству в самом деле ничего не грозило. Даже в горячке боя Умин видел, насколько тот сильнее, быстрее и, главное, умнее. Порой сражения походили на учебный поединок — и Умин учился, ведь при жизни в таком бою его бы размазали, толком не заметив.

Но порой противников оказывалось слишком много даже для его высочества. Они были у себя дома, в своей стихии — и тогда безучастно смотреть становилось безумно сложно, Умин старался как мог, но всё равно срывался в бой. Как и обещал, он держался на расстоянии, отвлекал врага, подсказывал, почти не рисковал.

После его высочество зачем-то хвалил его с невыносимо грустной улыбкой. Он говорил, что знал бы раньше — забрал бы такого храброго воина себе.

— Ты мог бы прикрывать мне спину. Ты наверняка был так хорош в бою!

Умин обещал, что однажды покажет себя по-настоящему. Что станет самым сильным демоном. Конечно, не таким, как эти болотные призраки — отвратительные, жадные, сохранившие в себе только грязные побуждения.

Нет, Умин знал, что станет лучше, чем был при жизни. Лучше, чем смертные или демоны. Лучше, чем даже боги. Лишь бы оставаться рядом, защищать, быть полезным и, конечно, нравиться хоть немного.

Чтобы его высочество ни на миг не пожалел, что у него есть муж.

Chapter 4: Вот это встреча!

Они подходили всё ближе к болотам. Погода стояла жаркая и душная, а ночь не дарила прохлады. Не нужно было обладать настоящим телом, чтобы почувствовать это. Мокрые пряди липли ко лбу и шее его высочества, а он ещё находил в себе силы подшучивать над Умином — будто бы от влаги в воздухе его пламя покачивалось вяло и сонно. Может, в том была доля правды — а может, даже туман и сырость сочились здесь призрачной энергией.

Теперь они передвигались в сумерках: на рассвете его высочество собирал лагерь и медленно шёл куда-то вперёд. К полудню ближе он делал привал, дремал, а потом снова не останавливался до заката.

В темноте они тихо перешли кружную дорогу и миновали первую деревню болотной стороны. Дальше их путь лежал к краю болот по едва заметной вихляющей тропе.

Её иногда отваживались пользоваться местные жители, редко и неохотно, но повсюду виднелись былые попытки обустроиться здесь основательнее. Теперь подгнившие мосты печально нависали над старыми руслами и заросшими, забитыми грязью каналами — постройки времён досточтимого прадеда его высочества.

Эту недружелюбную, но всё же относительно спокойную тропу пересекали звериные тропы, ведущие в сырую низину. Умин пока старался не задумываться, что их там ждёт. Слишком хорошо он помнил, как вяз в жидкой грязи, а из-под травы сочилась вода. Как начинала хлюпать земля и как страшно было ступать на казавшиеся безопасными лысые поляны. Каждый шаг мог стать последним. Каждый миг. Разве что чудом он не утонул и избежал лихорадки.

Когда наступал его черёд дежурить, он вглядывался в темноту и чувствовал сотни голодных взглядов, видел блестящие в свете костра глаза. Но когда дежурил не он, то всё равно почти не спал — тут никто не рисковал крепко заснуть.

Тогда им редко удавалось похоронить мёртвых — если оставалось, что хоронить, — и разговоры у костров становились всё мрачнее. Умин пошёл бы куда угодно за его высочеством, это не обсуждалось, но всё же он тайно радовался тому, что пока не нужно лезть в самые топи.

С того марша прошло три года, он успел умереть и вернуться огоньком, но пейзаж оставался для него неуютным.

Увы, его высочество видел Умина насквозь и, конечно, спросил. Пришлось признаться:

— Я был с армией генерала Го. Не обращайте внимания, мои страхи вас не побеспокоят.

— Извини. Я не знал. Может, я бы не потащил тебя сюда. — Он долго молчал и горько сказал: — Генерал постоянно пытался выслужиться. Отец за него держался, считал своим лучшим генералом. Даже мне было сложно его удержать. В тот раз я просто не знал о его выходке.

Умину бы и в голову не пришло винить его высочество, но было приятно всё равно. Он забрался к нему в волосы и прошептал: «В нашем отряде знали, что во всём виноват только генерал Го».

Его высочество вздохнул и, чтобы только сменить тему, вдруг вспомнил об их старой игре:

— Глянь, вот там, у двух кедров, можно разбить лагерь? — неловко засмеялся он. — Кажется, тебе опять придётся всему меня учить.

Умину не нравился этот смех, но он снова не стал ничего говорить. Конечно же, он будет учить! Что тут такого? Тогда вся армия сразу не представляла даже, с какой стороны подходить к реке! Здесь всё, к чему они привыкли, оказывалось немного иным, и это сводило с ума.

Проводников не хватало. Многие попросту сбежали, когда поняли, во что ввязались, и их сложно было винить. А те, что остались, редко снисходили до простых солдат.

Те, кто выжил, в итоге справились. Кое-что подсказали выходцы из Юйши, что-то поняли сами — часто ценой многих жизней. Зато теперь Умин мог облегчить труд его высочества и подсказывать, какие поляны лучше обходить стороной, как ставить лагерь среди сырых кочек и находить чистую воду в этом мире отравленной бурой воды.

— Спасибо! — каждый раз говорил его высочество, и пламя Умина трепетало. Он снова стал полезен.

Обидно было пригождаться только в сложные моменты. Хотелось бы стать нужным и в отдыхе, по прихоти. Но об этом мечтать было рано — или вообще не следовало.

По крайней мере, не теперь: его высочество шёл вперёд и не позволял себе себе ни отдохнуть как следует, ни помедитировать — его вела цель. Если бы в мире существовала справедливость, он давно бы вознёсся. Но этого не происходило, и Умин, глупый, себялюбивый, жадный, только радовался. Небеса не заслужили такого благословения. Они были сами виноваты, что изгнали лучшего из богов.

Его высочество не знал о метаниях Умина и не думал о своём подвиге как о чём-то особенном. Он не ждал вознесения, а просто делал то, что считал правильным. Он говорил, что именно этим должны были заниматься его предки, а не пытаться взять болото приступом, словно непокорный город.

Он уверенно шёл вперёд, по сухой тропе или по колено в грязи и жиже. Каждый день его окружали огоньки: солдаты или нет, простолюдины и богачи — все забытые, оставшиеся без погребения, навеки запертые среди торфа и ила. Они жаждали, хотели, не сознавали себя. Ненавидели.

Его высочество помогал им найти покой или сражался с ними, в темноте освобождал деревни от духов, изгонял призраков с заросших полей и исчезал к утру. Случалось, что вместо дневного отдыха он рыл могилы.

Сегодня они хоронили семью из Юнъаня. Имён было уже не узнать, а о происхождении говорили только украшения. Умин по виду тел мог бы рассказать, как они погибли — но не о том, кто они и зачем оказались в этом краю.

— Юнъаньцы ненавидят эти топи. Тут столько воды, но от неё никакого толку. Они говорили, что она такая же бесполезная, как сокровищница императора. Но императора они смогли одолеть, а с этим болотом им не справиться. Я тоже попытался, но шапка Повелительницы Дождя вместе с водой хватала змей, крокодилов и голодные души. Хорош бы я был с таким дождём на пересохших полях? — он попытался засмеяться, но смех умер в горле.

Умин не стал расспрашивать, но если однажды его высочество расскажет сам… Умин восславит и это деяние своими рисунками и неумело вытесанными статуями. Может, сложит легенду. Он не собирался развеиваться, а значит, успеет и обрести плоть, и всему научиться.

«Пожалуйста, ваше высочество, пусть у меня однажды получится восславить вас как должно».

Умин копил силы и собирался воплотиться как можно скорее.

Однако скоро стало происходить нечто странное. Умин не лез в бой, как обещал, и проводил почти всё время рядом с его высочеством, но почему-то к нему начали стягиваться бесцельные огоньки из тех, что не захотели уходить на перерождение. Он пока не разобрался, зачем им он: не все были солдатами, ищущими командира. Иные даже не успели вспомнить свою смертную жизнь. Может, их притягивало его яркое пламя и ясная цель в посмертии. Или они просто надеялись, что он сможет защитить их.

Этим огонькам Умин велел следовать за ним, но держаться на расстоянии. И он сам не заметил, как за считанные дни у него начал собираться его собственный крошечный отряд, такой же бессильный и бесполезный, как и он.

Вреда от них не было. И кому, как не мужу наследного принца, быть его полководцем?

***

— Умин, можешь заглянуть под ту корягу?

Он послушно нырнул, хоть на глубине быстро слабел, а в иле порой таились те, кого привлекал свет и всплеск духовной силы — тогда надо было убираться поскорее. Но нет, во всей заводи — никого. Только рыбы и лягушки прыснули во все стороны от неожиданного света. Но ещё недавно здесь было лежбище гулей.

Опять. За последние дни им не повстречалось ни единого огонька — и они, и все призраки куда-то исчезли. Здесь, в приболотном краю, эта тишина совсем не походила на покой начала пути. В любом другом месте это бы значило, что тут поработали заклинатели, и людям можно возвращаться домой. Но они не встречали и следа недавних ритуалов, и не удивительно. Кто отправит заклинателей в эти скудные земли? Им работы сейчас и так хватало.

Значит, тут завёлся новый демон и выжрал всю округу. Его высочество запретил отдаляться от тщательно замаскированного лагеря, и Умину пришлось искать спокойствия в трении меча о кожу и дыхании его высочества. Он повторял себе: что какой-то заурядный демон тому, кто в семнадцать победил Воина на мосту. Но ведь в схватке с голодным чудовищем что угодно могло пойти не так! На что оно способно? Какие ловушки их ждут?

Когда они оставили лагерь, беспокойство стало только хуже. Умин покачивался возле плеча и пытался себя вразумить, что тревоги напрасны, а он в своём омерзительном бессилии начинал недооценивать его высочество. Что за глупости!

— Умин, ты мерцаешь, успокойся, — прошептал его высочество.

Теперь Умину стало совсем стыдно: он и сам знал, как плохо волноваться перед боем. Такая суетливая тревога — лучший подарок врагу.

— Я проверю? — спросил Умин. Он частенько летал на разведку, но на этот раз его высочество покачал головой:

— Не хочу отпускать тебя одного. И мы всё равно почти пришли. Смотри.

И в самом деле — как только Умин не заметил раньше! — за чахлыми деревьями виднелось богатое поместье, ужасно неприятное на вид. Жарким солнечным днём даже самые мрачные места казались краше и лучше, чем были, но от этих стен и распахнутых ворот тянуло чем-то зловещим.

Его высочество кивнул, спрятал их поклажу в кустах и бесшумно пошёл к лежбищу демона, укрываясь в тенях от случайного взгляда. Умин пригасил собственное пламя и направился следом за ним.

Чем ближе они подходили, тем хуже выглядело это место. Не было слышно ни лая собак, ни курятника, но тишина? Ох, лучше бы там стояла мёртвая тишина, ведь внутри что-то хохотало и выло, доносились тихие удары и приглушённый рёв. Одно хорошо: зато за этими звуками — и наверняка запахами — новые обитатели не замечали живых гостей.

Любой случайный путник обошёл бы одержимое поместье стороной. Но случайных путников здесь не бывало.

Под непрекращающийся шум они подошли к вплотную к высоченной каменной стене, поверху ощерившейся острыми кольями. Ворота были обиты металлом, а крошечное окошко в них — зарешёчено. В самой стене окон делать не стали, и не удивительно: тот, кто поставил этот забор, рассчитывал только на себя и предпочёл безопасность гармонии и созерцанию пейзажей. Жаль, что это его не спасло.

В грязи валялись осколки его именной таблички. Бумажные фонарики у входа теперь светили мертвенным пламенем, а прочные ворота стояли распахнутыми.

Его высочество прошептал:

— До сих пор не привыкну к запаху, каждый раз мутит.

К воротам он подходить не стал. Он огляделся, легко взлетел по стене и заглянул внутрь.

И — да. Во внутреннем дворе всё оказалось даже хуже, чем можно было ждать. Камни темнели от пролитой крови. По забору и вдоль стен пародией на праздничные гирлянды были развешаны гниющие внутренности и части тел, а в ветках чахлой сливы покачивалась на волосах голова без лица. В дальнем углу двора высилась невнятная куча человеческих останков, обгрызенных и засиженных мухами.

А посреди этого безумия спокойно и даже гордо нёс караул на редкость сильный призрачный огонёк.

— Иногда молодые демоны теряют голову от крови и устраивают… что-то такое. Но у этого жилище особенно выдающееся, — прошептал его высочество, и, будто отзываясь на его слова, изнутри вновь раздался безумный хохот.

Умин похолодел. «Ваше высочество, помогите мне сохранить разум. Уничтожьте, если я воплощусь таким же омерзительным чудовищем».

— Идём.

Его высочество аккуратно отправил сторожевой огонёк на перерождение. За ним следом — ещё один, повисший в дверях; огляделся напоследок и вошёл внутрь.

Первая комната выглядела… плохо. Умин очень давно не был в настоящем доме, но такое нагромождение богатства и ошмётки гниющей плоти повсюду точно не говорили о новом жильце ничего хорошего. Свитки тут и там, развешенные как попало, лишь бы побольше, рисунки и стихи. Словно демон вытряхнул напоказ сундуки с богатством, и плевать ему было, свадебное ли это одеяние, трактат об умеренности или скатерть для поминок.

За одной закрытой дверью происходило что-то… громкое, но у другой створка была приоткрыта, и сквозь щель виднелась следующая комната, хуже первой — и сидящий там демон в зелёных одеяниях. Он устроился перед грязным серебряным зеркалом и зашивал себе кожу на шее, а вокруг парили его спутники, лазурные огоньки. На нём были богатые зимние одежды, щедро отделанные мехом. Их он, скорее всего, снял с хозяина дома: вряд ли притащил сюда из столицы. Сдвинутая на бок деревянная маска с пугающей рожей закрывала обзор.

— «Скверный», полагаю, — одними губами сказал его высочество, перехватил меч и распахнул дверь.

Тут демон развернулся. Его подгнившее лицо, заплата на заплате, стало лоскутным одеялом из кожи жертв. Сшитые в трёх местах губы растянулись в широкой кровавой улыбке.

Умин встречал этого человека при жизни, двоюродного брата его высочества, которому не досталось ни капли благородства души. Этот избалованный ублюдок чуть не убил его и наслаждался мучениями. Отвратительная тварь при жизни и в смерти.

— Ци Жун.

— Вот это встреча! Мой царственный брат! Мой царственный брат! — восторженно воскликнул демон и расхохотался. — Что, даже не обнимешь в честь встречи? Нет? Неужели ты не рад меня видеть? — Он поднялся на ноги — во всём своём отвратительном великолепии: роскошная и одновременно перекошенная одежда, бестолковый меч в ржавчине и золоте, трупные пятна на груди, кое-как замазанные толстым слоем белил. — Какими судьбами? Я слышал, вы проиграли войну? Как жаль, как жаль!

С ним и при жизни было сложно — говорили, только в последний год перед войной его худо-бедно смогли призвать к порядку. Теперь же от него просто разило безумием.

— И как же так получилось, что меня не было при таком великом событии? Хм… — он сделал вид, что задумался и вдруг сорвался на крик: — Да потому что меня убили! Вы же бросили меня, предатели, бросили в пустом дворце!

— Когда мы оставляли столицу, тебя искали до последнего. Почему ты не пришёл?

Какой же мерзкий у него был хохот! Одним этим звуком он мог бы пытать и убивать.

— А то ты не знаешь! Как же плохо ты искал, если тебя опередили мои собственные слуги! Среди бела дня они связали меня и запихали в рот вонючий кляп — так что скажешь, не знал? Просто так получилось?

— Вот как. Я действительно не знал. Мне жаль.

Ци Жун подошёл ближе. Он опрокинул ширму, и за ней оказалась алтарная статуя Бога Войны, Увенчанного Цветами, но всему каменному телу шли размашистые надписи красными чернилами: «Предатель», «Ублюдок», — а дальше Умин и читать не стал. Он хотел заслонить его высочество от них, но тот коротко махнул рукой, веля держаться сзади. Статую он едва удостоил взглядом.

— Ему жаль! Врёшь! Всё ты знал! А может, ты и велел избавиться от меня?

— Проще было бы сказать отцу, что ты предлагал его свергнуть.

Ци Жун опять зашёлся кашляющим смехом и отмахнулся.

— Жалостливый, какой ты жалостливый и добренький! А ведь я до последнего молился тебе, как преданный верующий! Скажи-ка, кто ещё был тебе так предан? Кто ещё тебя так любил, ну?!

Уж точно не этот выродок! Его высочество бросил на Умина короткий взгляд и просто сказал:

— Враньё. Ты перестал заходить в мои храмы после первого проигранного сражения.

— Ой, ну молился я тебе, молился. А толку? Даже со слугами пришлось в итоге разбираться самому. Их порешил, а вокруг — клёны, мёртвые солдаты и дикие звери. Сначала я ел их тела, а потом стал огоньком и стал есть таких же огоньков. И вот я здесь. А всё из-за того, что ты никуда не годился ни как бог, ни как принц!

Умин бы оторвал ему голову, если бы мог. Сжёг бы хотя бы десяток огоньков-подхалимов! Но его высочество сглотнул и снова жестом велел не вмешиваться.

— А теперь ты не «царственный братец», ты — никто! Но раз уж пришёл ко мне, то только попроси — моё высочество готово взять тебя под свою защиту. Я милосерден. Оставайся. Тут неплохо. В поместье никто не сунется без спроса. У меня появились кое-какие слуги, всегда есть еда — хочешь мяса, братец?

Ци Жун стремительно шагнул к столу, где стояло блюдо с обжаренными человеческими рёбрами. Он впился в мясо, застонал: «Как же вкусно! Я невероятен! Повара на императорской кухне будут рыдать от зависти!» — и заговорил снова:

— Или нет. У меня есть идея получше. Болтают, император сам пропорол себе живот, а ты отказался от трона и просто пошёл в изгнание. Я вот чего думаю, раз война закончилась, может, попробовать заглянуть и взять своё? Я буду неплохо смотреться на троне, что скажешь? Могу даже начать новую династию, но это уж как пойдёт.

Умин снова едва сдержался, чтобы не вылететь вперёд.

— Ого, да твоя безделушка дрожит от ярости. Убери его, раз он сам не знает своего места.

Умин даже не успел заметить движения его высочества. Просто Ци Жун вдруг с визгом улетел на пол, а потом отпрыгнул как ни в чём ни бывало и снова захохотал.

— Не больно! Не больно! Бьёшь как принцесса! — а потом смех резко оборвался. Ци Жун надвинул маску на лицо и совсем по-другому сказал: — Но ты больше не наследный принц. И за оскорбление меня, князя Сяоцзина, полагается наказание.

Он щёлкнул пальцами, и тяжёлые входные двери с грохотом захлопнулись. Дальше… его движения проследить было нетрудно: слишком медленно и неловко он полез в рукав и достал оттуда глиняный горшочек. Его высочество пригнулся, и талисман-хлопушка разорвался от удара о стену, а по комнате разлетелся алый порошок.

— Чувствуешь, чувствуешь? Перец, просто перец, и ещё немного соли — вот и всё! Пришлось проявить фантазию! Но не терпеть же тех, кто захочет наводить в моём доме свои порядки. Никакого уважения к моему высочеству Ци Жу-уф!

Ещё один удар вслепую отправил Ци Жуна в стену, но тот снова отпрыгнул — и его высочество кашлял, но следовал за ним.

— Что ты о себе возомнил, братец! Теперь я — сильнейший демон в округе, лазурный демон Ци Жун, а ты безымянный, никто-никто-никт-ых!

Глаза его высочества слезились, из носа текло. Он с трудом дышал, а зеленоватые огоньки вертелись вокруг него, жалили и сбивали с толку. Да откуда Ци Жун их понабрал, таких злых и сильных? В одиночку Умину было с ними всеми не справиться, и он изо всех сил моргнул условным знаком — два раза подряд, третий с задержкой: «Сюда».

Один из огоньков Умина должен был дежурить во дворце — оставалось дождаться остальных, а пока выбираться наружу своими силами.

— Уберите его, живо! Он мешается!

Но даваться им Умин не собирался. Он уже умел уворачиваться и убивать другие огоньки. Не сложнее, чем биться на войне в смертном теле. Ну и что, что их больше? Ну и что, что Ци Жун подпитал их своей лазурной духовной энергией?

Через крышу в дом ярким роем влетели огоньки, Умин велел им разобраться со слугами Ци Жуна — и они слушались его, как командира. Они гасили лазурные огни, гасли сами.

— Гэгэ, пожалуйста, надо выбираться отсюда!

— Да что ты творишь, шавка! Вы заявились без спроса, когда я только собрался выходить к завтраку. Я был милосерден, но вы не цените щедрость! Знаю! Знаю! Тебя я просто съем, а потом устрою демонический бордель и продам братца туда.

Да как он! Умин попытался ужалить эту сволочь за поганый язык, ранить хоть как-то, но тот только отмахнулся. Раздавил бы, будь половчее.

Его высочество с грохотом высадил дверь в коридор, и в комнате воздух стал чуть свежее. Они почти на свободе!

— Да от тебя одни проблемы, ты, пёс тебя вылюби!

Ци Жун снова увернулся и заорал: «Выпускай».

И соседней комнаты донёсся скрежет цепей. Дверь распахнулась, и в коридор вышло нечто большое и очень тяжёлое.

— Гэгэ, это ещё один демон, человек с головой крокодила, — быстро сказал Умин, и его высочество цыкнул и переступил с ноги на ногу.

Чудовище кинулось на них, и его высочество по звуку отразил удар. Но демон только отряхнулся и с удивительной скоростью кинулся вновь. Сильный соперник, он словно не чувствовал боли — Умину при жизни такого было не одолеть. Но ровня его высочеству, конечно — даже слепой тот почти доставал его мечом и успевал атаковать в ответ. Ещё! Только бы выиграть немного времени и выбить дверь. На свежем воздухе они непременно победят.

Лазурные огоньки отступали под натиском армии Умина.

Ци Жун скомандовал:

— Что ты тянешь! Сделай что-нибудь!

Демон низко заревел так, что завибрировали стены и швырнул в его высочество тяжёлый столик с инкрустацией. Едва тот успел увернуться, как в него полетело всё, что только попадало под руку — шкафы, стулья, свёртки тряпок — и, наконец, жаровня.

— Болван, ты что творишь!

Угли полетели на ширмы и свитки — те занялись сразу, но крокодилий демон, не замечая огня, кинулся вперёд. Его высочество отбивался, но в и без того слезящиеся глаза попал дым, и кашель стал ещё тяжелее. Крокодил отрезал его от двери.

— Гэгэ, левее! — крикнул Умин. Он тоже пытался отвлечь демона, но ничего не получалось! И где-то хохотал Ци Жун и вопил бесконечные оскорбления.

Его высочество снова отшвырнул крокодила на другой конец комнаты. Затрещали рейки, вспыхнула бумага на окнах — и хоть немного, но стало легче дышать!

Занялось смолистое дерево, и Ци Жун вдруг оказался слишком близко. Умин едва уворачивался, уворачивался, уворачивался от него под надоедливое и бесконечно:

— Да что за блоха такая, и откуда ты такой взялся на мою голову-у-у! — тут меч вошёл в Ци Жуну в бок и там остался. Ци Жун заверещал, но Умину было уже не до него. Он кинулся к его высочеству. Оставшись без меча, тот продолжал биться. Вслепую он перекатился к демону-крокодилу и швырнул его на полыхающую стену.

Ещё один удар — и снова его высочество отбросил демона прочь.

Затрещал опорный столб. Пламя ревело всё громче.

— Разлетайтесь, быстро! — прокашлял его высочество, и огоньки… сделали как он велел. Потому что Умин учил их защищать, но ещё — учил подчиняться приказам, и, кажется, не донёс до них, что важнее. — Ты тоже, Умин!

Умин, конечно, никуда улетать не собирался. Он пытался защитить его высочество от огня своим холодом — кажется, пламя стало сильнее? — и даже он мало что видел среди дыма и жара.

Столб и перекрытия затрещали настойчивее. Если крыша рухнет, она не откроет путь к свободе, а похоронит их. Что же делать? Его высочество с демоном кружили по комнате. Потолочная балка затрещала, задрожала и рухнула, отрезав их от двери.

Где-то рядом хохотал Ци Жун.

Треск столба стал ещё настойчивее, и в последний миг его высочество прыгнул и накрыл Умина собой.

Зачем?

Отчаяние полыхнуло внутри.

В нём что-то росло, менялось! Его высочество обмяк над ним и, кажется, потерял сознание… Что если он… перестанет… дышать! А он, Умин, ничего, ничего, по-прежнему ничего не мог сделать. Из груди вырвался вопль, духовная сила окатила полыхающее поместье — развеивая и Ци Жуна, и демона-крокодила.

Умин, сам не понимая, как, подхватил его высочество на руки — руки! У него есть руки? — и поспешил наружу.

Chapter 5: Не прячься. Мне всё нравится

Его высочество неподвижно, бессильно лежал у Умина в руках, но он ощущал неглубокое, но уверенное дыхание. Билось сердце.

Только удалившись от усадьбы с её запахами, Умин бережно уложил его высочество на землю и решился осмотреть. Пусть его знания были скудны, но ему случалось помогать в госпитале, и кое-что он умел. Да, ушибов и следов от когтей хватало, бок был ободран, а возле лопатки из кожи торчала длинная щепка — с этим Умин мог справиться. Беспокоила огромная шишка на голове, но как будто бы и она должна была пройти сама.

Главное, что обошлось без грязных ран и тяжёлых ожогов. Спасла одежда из императорских мастерских: на рассыпающемся в руках халате виднелись следы вышитых защитных талисманов. Без них пламя могло бы перекинуться на одежду и волосы, и тогда Умин бы не справился.

Но могло получиться даже хуже. Что, если полыхающая крыша обрушила бы свой вес на его высочество? Если бы демон-крокодил бросился вновь? Не стоило об этому задумываться, от одной мысли тело грозило истончиться и рассыпаться. Но только опять становиться бестолковым огоньком Умину было нельзя, и он запретил себе думать о скверном. Да и дел у него было предостаточно. С превратившимся в лоскуты халатом он поспешил к ручью: дворцовые шелка ещё могли сослужить последнюю службу и помочь ему бережно отмыть его высочество. Драгоценную кожу не должны царапать грубые мочалки из пучка травы или ветоши.

Прошептав самые искренние извинения, Умин стащил с его высочества нижние одежды. Он делал это лишь из необходимости, а не потакал своим тайным желаниям. Копоть и кровь, пот и перец — всё надо было бережно смыть, чтобы кожа вновь засветились драгоценным нефритом и запахла одной лишь чистотой (позволит ли его высочество потом нагреть воды и помыть ему волосы?).

Умин впервые дотрагивался до божественной кожи и едва не закрывал глаза от наслаждения. Не время, но как тут удержаться? Он промывал царапины и робко любовался опалёнными жаром щеками. Проверял, не пропустил ли он ссадин под волосами и с благоговением дотрагивался до обгоревших коротких прядей и ресниц.

Прежде ему доводилось омывать статуи в храмах, но это другое, совсем другое. Тёплая и живая плоть упруго и маняще проминалась под заботливыми прикосновениями, под сияющей кожей пульсировали вены.

Умин с трудом заставил себя перестать трястись и отвлекаться. Оторванным лоскутом рукава он ещё раз прошёлся по всем ушибам и ранам, чтобы точно не пропустить остатки перца и грязи, наложил повязки со мхом и накрыл плащом.

Тут его высочество закашлялся и неловко дёрнулся. Умин побросал всё и торопливо помог ему сесть, сразу развеивая шёпотом сомнения и страхи:

— Гэгэ, это я, Умин. Мы в безопасности. Позвольте мне промыть вам глаза и нос.

Его высочество слабо кивнул. Умин с облегчением помог ему избавиться от остатков перца в носу и попить с листа кувшинки, а затем улечься обратно. Кажется, зрение тоже не пострадало — да, глаза покраснели и лопнула пара сосудов, но как будто бы всё выглядело неплохо.

— Голова кружится. Я посплю ещё, хорошо? — смущённо и неразборчиво пробормотал его высочество и почти сразу тихо заснул.

Умин завороженно прислушался к его мирному сну. Так же ровно билось сердце, дыхание по-прежнему оставалось спокойным. Наверное, теперь, после короткого пробуждения, можно было полагаться на ненадёжное «кажется, обошлось».

Когда его высочество вновь успокоился и крепко заснул, Умин сообразил: мало того, что сам разгуливал голым, так и его высочеству надеть было нечего. Что траурная роба сгорела — это и хорошо, туда ей и дорога: она Умина ужасно раздражала. Он понимал траур по отцу (хоть сам он не горевал ни дня), но почему траур по стране нёс один человек? Почему не скорбели генералы-предатели, чиновники, принесшие клятву новому императору — разве не по их вине гибли люди, а войска не получали провианта и оружия?

Но с остальной одеждой надо было что-то решать. Умин огляделся. Поместье вдали… больше не горело, похоже. Тот выброс духовной энергии, с которым Умин появился на свет, сожрал пламя — и он же расшвырял то, что осталось от здания. Вряд ли удастся найти что-то на горячем пепелище. Да и не хотелось туда возвращаться.

Но мешок с вещами и прахом они спрятали на подходе. Он уцелел и теперь его нужно было забрать, хоть всё в Умине противилось тому, чтобы оставить его высочество одного. Он напомнил себе, что идти не так далеко, что Ци Жуна с крокодилом развеяло, а значит, бояться нечего. Разумные доводы совсем не помогали унять тревогу, но что поделаешь? Умин оставил десяток огоньков на страже, сам как-то прикрыл наготу обгоревшим грязным халатом и побежал за вещами.

Новое тело переполняли силы. Оно легко двигалось, босые пятки глубоко проваливались в тёплую влажную землю. Оно ощущало ветер, сырость, жаркое солнце и духоту — всё, чего лишён был огонёк. Умин стал настоящим, целым, быстрым, сильным — и наконец-то пригодным служить его высочеству.

Даже горелый и гнилостный запах в воздухе приятно волновал своей новизной. Но он же и напоминал: отвлекаться не стоило.

Повсюду стали попадаться поваленные и вырванные с корнями деревья, и все смотрели верхушками в сторону от поместья. И раз его воплощение получилось таким эффектным — значит, из него вышел действительно сильный демон?

Спросит потом! Умин схватил мешок и поспешил обратно, на ходу пытаясь решить непростую задачку: как поделить оставшуюся одежду на двоих? Может, забрать себе уцелевшие нижние штаны и горелый халат его высочества, а сверху накрыться чем-нибудь ещё, да хоть тем же старым флагом? Или нет, там же два халата — разделить их, и тот, что поплотнее, пойдёт его высочеству. Лучше уж так, чем постоянно оскорблять взгляд полуголым видом.

Стараясь не приглядываться и не задумываться, Умин аккуратно одел его высочество в почти новое и чистое и прикрыл наготу сам. Да, не императорские шелка, которые даже поношенными и грязными защищали и от дурного глаза, и от гнуса. Да, всё висело где не надо, свободное и в плечах, и в поясе, длинное и светлое — но с каких пор это он стал таким привередливым?

Чуть не подпалив мешающиеся рукава, Умин разжег костер и нарезал тростниковых листьев на лежанку. Их бы следовало просушить у огня, но и так лучше, чем на голой земле. Он перенёс его высочество туда и опустил на недостаточно мягкое ложе, совсем не подходящее наследному принцу. Его высочество недовольно заворчал — да, Умин всё понимал, но ничего другого предложить пока не мог.

Или нет. Неужели его высочество не хотел его отпускать?

— Не волнуйтесь. Я не оставлю вас, никогда, — прошептал Умин. Он тоже счастлив был бы носить на руках целый день, повинуясь любому капризу. — Я никуда не ухожу.

Не удержавшись, он погладил по руке с трогательными подпаленными волосками — отшатнулся: слишком ярким стало всё вокруг, захотелось уткнуться носом в волосы, дышать им, замереть, как он делал огоньком.

Но что позволено бестелесному огоньку, запрещено тому, кто воплотился. Умин помотал головой, пытаясь собраться, но тут взгляд упал на стопы его высочества. И — болота застыли, замолчал костёр, весь мир остановился. Умин видел только аккуратные щиколотки и очаровательные босые стопы. Раны того ужасного дня зажили, не оставив шрамов, хоть новая кожа, выросшая на месте содранной, пока казалась тонкой, словно лепесток цветка.

Бледные от холода, до сих пор грязные, и ногти на них отрасли слишком сильно — Умин так хотел бы это исправить. Будь Умин дворцовым слугой, он помог бы его высочеству распарить ноги и помассировал их с маслом — или что ещё делают в купальнях в богатых домах? Умин никогда не видел, но разобрался бы, если понадобится.

Ладно. Какие купальни, откуда это он взял? Сейчас даже простая бочка с чистой водой была недоступной роскошью. Что за глупые фантазии? Ещё не хватало вспоминать давние стыдные сны, где ему приказывали служить наследному принцу и омывать ему ноги. Но когда Умин был жив, фантазиям не за что было зацепиться: он ещё не успел полюбить так, как сейчас. Но теперь он знал, как смеётся его высочество (смеётся его шуткам!), как отходит ко сну и плещется в ручье.

Ох, с этим новообретённым телом удерживать мысли стало просто невозможно. Умин кощунственно помолился о том, чтобы научиться сдержанности, но всё равно дотронулся до стоп. Прохладные. А у него самого руки были тёплыми из-за костра. Это ничего? Он попытался и обхватить собой, прижать подошвы к животу — тоже прохладному. И, наверное, он всё делал правильно, раз его высочество расслабился и сонно шевельнул потеплевшими пальцами.

Умин подождал, пока стопы окончательно не согреются, и с неохотой отодвинулся. С радостью просидел бы так и день, и ночь, но разве можно? Солнце и так уже опускалось к горизонту, и на реку лёг густой туман. Сколько можно себе потакать? Да, хотелось свернуться у ног и полежать так, ни о чем не думая. Замереть. Не знать. Умин опять помотал головой, кинул на его высочество быстрый бесстыдный взгляд и решительно поднялся на ноги и зашёл в реку сразу почти по пояс. Вода успокоилась, и Умин увидел себя. Он ни на что особенно не рассчитывал, но выглядел он…

….отвратительно.

Как прежний он. Да как так?! Он же демон, уж точно не слабее этого Ци Жуна. И — это! На месте алый глаз. Черты лица не изменились, никуда не делась неловкая худоба. На костях могло бы быть больше плоти, скулы не казаться такими острыми. Но хуже всего был, конечно, глаз… Лучше бы его не стало вовсе! Ужасные клыки, волчья голова или перепутанные черты лица — не так обидно, как это!

Хотя на что он рассчитывал? Зато у него теперь было тело, чтобы служить, помогать, защищать и снова держать в руках оружие — не этого ли он хотел? Вместо пустых разговоров наконец-то будет делать что-то, да и в бою покажет, на что способен. Наверняка у него до сих пор полно ошибок в технике и стойки дурацкие — кто бы стал поправлять технику простого солдата? К подростку его высочество мог быть снисходителен, но теперь Умин — его муж.

А муж лучшего из богов войны просто обязан был соответствовать. Пока он понимал, что движется будто бы быстрее, чем в смертном теле. Наверное, он стал сильнее, но пока они не проверили это тело в бою, говорить было не о чем.

Но как же он надеялся на иной облик! С совершенно незнакомым лицом, может, было бы сложновато, но его нынешнее лицо можно улучшить там, добавить здесь. Сделать изящнее, гармоничнее, чуть смягчить черты и немного сгладить углы. Убрать глаз насовсем, если по-другому никак. Когда его высочество проснётся, в своём милосердии он не выкажет отвращения, но Умин по взгляду поймёт всё и так. Если надо, он готов был снова бинтовать лицо. Или сделает маску. Говорили, что демоны могут менять облик — значит, надо было выучиться и этому. Может, получится узнать секреты хули-цзин?

Умин в сердцах пнул отражение. И чего разнылся? Ничего тут не поделаешь, как-то ведь прожил с этим лицом свою смертную жизнь, хуже не будет.

Умин задержался, чтобы прополоскать грязную одежду и флаг, раз уж всё равно зашёл в воду. Заодно наловил рыбы на похлёбку — сам не понял, как, — и вернулся к огню.

Болота понемногу успокаивались, и вокруг стоял обычный безопасный шум — какофония из гула насекомых и голосов птиц, лягушек и водных существ всех видов, всех сразу. Ничего в этом шуме не настораживало, он не чувствовал враждебного присутствия. За ним наблюдали с опаской и на расстоянии — но боялись его чуть ли не сильнее Ци Жуна. Но без оружия Умину всё равно было неспокойно. Сабля давно стала частью его тела, может, не всегда удачной, но необходимой и привычной.

Напрасно он не попросил подобрать ему на будущее хоть какую. Или нет, если бы среди ржавых и сломанных клинков попалось бы что-то хоть немного стоящее, его высочество сам бы заметил и забрал с собой. Может, всё-таки стоило сунуться на руины? Оружие могло уцелеть при пожаре.

Только Умин и сам знал, что никуда сейчас не пойдёт и не оставит его высочество под защитой огоньков. Разве что поставить барьер?

Больше из любопытства Умин попытался повторить на гальке символы, которые много раз видел на обозах и вокруг лагерей. Но помнить — половина дела. Каллиграфические знаки всегда давались ему тяжело. Сколько он не пытался срисовывать их, каждый раз выходила мешанина, и даже когда ему рассказали про квадраты и порядок черт, лучше не стало.

Вот и сейчас — старался, писал по правилам, а всё равно штрихи заканчивались как попало и встречались где не нужно. Винить инструменты — последнее дело: его высочество даже таким угольком написал бы всё аккуратно и ровно.

С третьей попытки получилось будто бы неплохо. А дальше — что там говорили? «Духовную энергию собрать в центре живота и пропустить через тело к кончикам пальцев»? Внутри в самом деле ощущалось средоточие чего-то непонятного и готового действовать, он с опаской направил каплю этого в камень — и едва успел его отшвырнуть в реку.

Камень зашипел в воде, от брызг духовных сил песок на берегу сплавился в тёмные блестящие капли, а посечённый тростник разлетелся во все стороны. Когда всё затихло, Умин выдохнул. Вроде бы обошлось. Даже его высочество не разбудил.

Но хорошо, что написал углём, а не выцарапал, как собирался сначала. Значит, если он хочет делать талисманы и ставить барьеры, придётся или научиться писать красиво, или найти другой способ.

А пока идти никуда не нужно. Для защиты лагеря должно хватить бамбуковой палки. Серьёзное оружие в умелых и сильных руках.

В голове у Умина было чисто и ясно. Огоньком ни на чём не мог нормально сосредоточиться. Он привыкал думать по-другому, чувствовать и вновь существовать в этом мире. Даже звуки ощущались иначе, а тепло от огня успело стать незнакомым.

Умин опустил взгляд на ладони, почти такие же, как он привык, но немного другие. Кожа стала бледной и слишком гладкой, исчезли заусенцы и ссадины. Последний год вокруг ногтей постоянно кровоточило — это тоже ушло.

Сколько найдётся таких сходств и отличий? Тело стало холодным, сердце не билось. Ни звериных зубов, ни клыков, самые обычные ноги и руки. Появились духовные силы, а телесных вроде бы меньше не стало. Вот такой демон. Что скажет его высочество?

«Зато не огонёк», — повторил он себе. Ещё днём это было самым важным. Но теперь просто не быть огоньком вдруг оказалось недостаточно.

Усидеть на месте вновь стало невозможно. Умин снял похлёбку с огня, подбросил дров, обошёл лагерь, и так по кругу. Отогнал ужа — огоньком даже на такую мелочь он тратил кучу сил! Переделал всё, что только пришло в голову. Наломал ещё веток для костра про запас и собрал вокруг себя своих огоньков.

В небе светила кровавая луна, но его высочество по-прежнему спал. Может, удар оказался слишком сильным или пришёлся не туда? Всё, что Умин мог сказать — это то, что сердце по-прежнему билось ровно. И что дышал его высочество глубоко и спокойно, и ворочался так же, как обычно. Умин понимал, что сон после такого напряжения сил пойдёт на пользу, но тревожился всё равно.

Когда его высочество начал просыпаться, Умин кинулся было к нему, но тут же сбился и застыл на середине движения, аккуратно присел рядом и тихо, как в первый раз, сказал:

— Гэгэ, это я, Умин. Хочешь пить? — и когда его высочество попытался разомкнуть припухшие веки и бездумно потянулся к глазам, быстро добавил: — Глаза? Сейчас, я всё сделаю.

Хорошо, что чистая влажная ткань была наготове. Умин бережно промокнул слипшиеся веки.

— Значит, мне не приснилось, — хрипло сказал его высочество. — У тебя и правда получилось. Демонов принято поздравлять с обретением тела?

Умин весь день представлял себе начало их «первого» разговора, пытался подобрать правильные ответы и вообразить заданные ему вопросы, но его высочество всегда умел сбить с толку.

— Боюсь, чаще всего поздравлять некому.

— М-м, согласен. Но ты рад?

Умин кивнул, а потом торопливо добавил: «Да». Тело — не такое, о каком мечталось. Полезное, вроде бы неплохое, но лучше бы приятное на вид или хотя бы внушающее уважение. Его высочеству ни к чему знать про эти сомнения и выслушивать жалобы на то, что всё равно не исправить.

— Чем всё закончилось? Ци Жун погиб?

— Развеялся. Но если он сохранил прах, то может когда-нибудь вернуться.

Умин не сразу понял, откуда это напряжённое выражение на лице его высочества — он рад за Ци Жуна? Не рад? Нет, не то.

— Мой прах в безопасности, гэгэ. Я забрал его. Он здесь, справа от тебя.

Его высочество, под нос ворча на Умина: «И это — в безопасности? Да я его просто оставил за камнем, а ты ничего не сказал!», — нащупал сосуд и проверил проклеенную и укреплённую кожаными ремешками крышку. Только тогда он выдохнул с облегчением, ощупал ещё раз и протянул его Умину. Тот едва удержался, чтобы не отшатнуться.

— Он принадлежит тебе.

Его высочество замолчал надолго — Умин с ужасом ждал отказа, — а затем торжественно кивнул.

— Уверен? Хорошо, тогда я буду оберегать его изо всех сил. Но в следующий раз не позволяй мне так рисковать тобой.

В голове Умина ещё звучало: «Буду оберегать изо всех сил», — когда его высочество попросил:

— Можно мне на тебя посмотреть?

Живого сердца у Умина больше не было, но в груди десятком огоньков заметались растревоженные чувства: и беспокойство, и страх, и надежда, и предвкушение, и желание спрятаться куда-нибудь. Хотелось сказать, что не надо, но смысл? Днём его высочество всё равно увидит, так чего тянуть?

По условному знаку вокруг них собрался десяток огоньков. Умин прикрыл красный глаз ладонью, шепнул: «Да, давайте», — и его высочество с трудом разлепил припухшие веки. Он медленно проморгался, посмотрел на Умина — и быстро опустил взгляд. Его щёки залил румянец.

Умин ждал приговора.

— О, они уцелели? — вдруг вместо этого выпалил его высочество. — Это же настоящая армия!

Довольные огоньки закружили вокруг и даже смогли удержать строй — отлично, прежде они не умели и этого. Их строй поредел: кто-то погиб, кто-то ушёл на перерождение после битвы. Но в тех, что остался, Умин теперь не сомневался. Они показали себя в бою, они были верны его высочеству. Да, ещё не армия, но начало было положено. И хорошо, что его высочество решил заговорить об огоньках, а не о внешности Умина (не впечатляющей — и это мягко говоря!).

— Принцу нужна армия, поэтому я собрал для вас тех, кто захотел остаться.

— Но я не принц, Умин, и это армия — твоя.

Умину тяжело было возражать его высочеству, но промолчать было ещё труднее:

— Для меня вы навсегда принц, ваше высочество, — и, словно его за язык тянули, добавил: — И я твой муж, гэгэ, и значит, эта армия твоя.

Когда Умин назвал себя «мужем», его высочество коротко выдохнул. Умин и сам застыл. Одно дело — бессильный дурацкий огонёк, но совсем другое — когда о браке напоминает призрак, мужчина, обретший настоящее тело. Лучше бы помалкивал.

— Простите. Вашему слуге стоило помолчать.

— Не за что извиняться. И ты мне не слуга.

Спорить он не стал. Кто он, если не слуга?

— Умин, ты сейчас молчишь так, будто со мной споришь.

Если сказать: «Неправда, ваша высочество», — он будет спорить вслух, да и соврёт к тому же. И что делать?

— Ты сейчас нарочно сидишь передо мной на коленях, да?

Да, потому что он послушный слуга — и потому что так было спокойнее и будто бы правильнее. Хотя вообще-то следовало помнить, что его высочество запрещал своим верующим вставать на колени. Не смея пошевелиться и не понимая, как выбраться из этого сложного и смущающего разговора, Умин вынужден был признать:

— Да, ваше высочество.

— И ты не отдыхал, пока я спал?

— Нет, ваше высочество.

— Давай тогда спать, а поговорим потом? Я могу нарисовать талисманы для лагеря.

Спорить и доказывать, что не устал, Умин не рискнул. Он послушно принёс пригоршню гальки — и, конечно, каллиграфия его высочества даже теперь была выше всяких похвал. По новым талисманам энергия потекла ровно, без перебоев и взрывов.

Себе спального места Умин не делал и собирался лечь на землю, но его высочество снова покраснел, спрятал лицо за рукавом и постучал по тростнику рядом с собой. И что оставалось делать Умину — послушному слуге, любящему мужу? Он притулился с краю, чтобы оберегать своего бога от ночной прохлады, и шёпотом пожелал спокойной ночи, но его высочество фыркнул и развернулся на бок, явно приглашая придвинуться ближе.

Он предлагал лечь им почти впритирку, почти касаться друг друга… Если бы Умин мог так уснуть! Он не смел пошевелиться. Его высочество нагрел листья тростника под собой, и сам он был тёплый — Умин чувствовал это, даже не дотрагиваясь.

Умин любовался спиной его высочества, подсвеченной светом костра. Вдох и выдох, и вдох. Волосы легли волной, съехавший ворот халат приоткрывал шею — с омерзительной кангой, конечно, и едва заметным следом от ошейника. Страшновато и опасно было представлять эту тёплую и мягкую кожу. Так сладко было бы уткнуться носом в волосы — в волосы, в которые он нырял огоньком.

С его высочеством так близко Умину сложно было удержать мысли. Об этом просто не стоило думать, просто перестать — и всё. Не растравливать себя мыслями, отодвинулся, поспать на земле. Ничего сложного.

Но он по-прежнему лежал и, даже закрыв глаза, воочию видел нефритовую шею.

— Ци Жун, надо же, — вдруг тихо и ровно сказал его высочество. — Только с ним я мог глупо попасться. Надо было сразу нападать в полную силу.

— Не глупо, вы…

— Глупо. Ты чуть не погиб.

— Вы тоже.

Замолчали оба. Не стоило соваться в логово Ци Жуна без разведки? Может быть. Умину стоило подождать снаружи? И это тоже верно. Но тогда Умин обретал бы тело гораздо дольше, а его армия не прошла бы испытание боем — но не благодарить же теперь Ци Жуна!

Нет уж. Нашёл бы способ воплотиться без такого риска. Может, подождал бы немного, и тело получилось бы само?

И что хорошего в том, что его высочеству пришлось биться с собственным двоюродным братом?

— Ты выглядишь как при жизни?

— Да. Простите.

— Умин?

— Да.

— «Гэгэ». И хватит извиняться.

Его высочество резко развернулся, и Умин едва успел зажмуриться. Если он сейчас опустит на глаз волосы, будет слишком заметно и невежливо? Или лучше закрыться рукавом?

Зашуршала ткань, затрещали ветки под ними — его высочество… положил ему руку на щёку:

— Не хочу больше слышать такого. Я же сказал, что рад тебе любому, думаешь, я передумал? Не прячься. Ты отлично выглядишь.

В темноте, тенях и в пляшущих отсветах от костра ошибиться не сложно. Перец, наверное, до сих пор мешал ясному зрению. Утром его высочество непременно разглядит лицо и красный глаз. Тогда он не станет особо возражать против маски.

Горячая ладонь исчезла с щеки. Как жаль. Нет, не жаль, стыдно должно быть. Но не успел Умин понять, что чувствует на самом деле, как его высочество нащупал его ладонь и крепко сжал в своей.

Скоро он уснул, а Умин так и остался лежать, не открывая глаз и не смея поверить. Только под утро он провалился в призрачное небытие, которое в этом новом теле чуть больше походило на сон при жизни.

Проснулся он солнечным утром с ясным пониманием: «Проспал», — но что? Его, рядового солдата, разбудили бы пинком… Нет, его, командующего сотней, поднял бы дежурный. Нет же! Он резко сел и, наконец, сообразил, где находится и что наделал. Он действительно проспал, а его высочество успел встать и сделать завтрак

Ну как же так! Он хотел позаботься о нём сам, а не валяться допоздна. Но его высочество улыбнулся с облегчением и искренней радостью:

— Умин, наконец-то! Ты не дышал. Ты ведь демон, наверное, так и надо? И сердце не билось…

Его высочество пытался услышать, как бьётся сердце Умина? И, кажется, испугался за него — и Умин всё это время бесстыдно и крепко спал!

Умин торопливо извинился и опустил волосы на лицо.

— Ты будешь есть? — Его высочество словно не замечал метаний и ни на что не злился. Вдруг он нахмурился: — Или ты такое не ешь? Может, мне поймать тебе гуля? Или в том поместье остался кто-нибудь… что-нибудь.

Тут Умин не выдержал. Ну не мог же его высочество говорить об это всерьёз! Он вскочил, в два шага оказался рядом и выхватил миску.

— Я не Ци Жун, гэгэ! Не знаю, может, мне придётся забрать силы у других демонов, но то, что ты приготовил, пахнет очень вкусно! Давай попробуем?

Его высочество выдохнул с облегчением.

— Правда?

— Честное слово.

— Кстати, раз уж мы об этом заговорили. Твоё тело будет гнить как у Ци Жуна? Вроде бы не у всех так, но если и так, то ничего! Я просто хочу понимать, что мне…

— Нет!

С первых дней Умин донимал всех призраков, кто соглашался хоть на какой-то разговор, простым вопросом: почему одни только и успевали менять и бальзамировать лица, а другие будто бы не знали такой беды. У многих были свои соображения, догадки, идеи, глупые или нет, Умин спрашивал снова — и, похоже, всё-таки докопался до причины. Сила — да, она была важна, но в первую очень не гнили те призраки, чьи тела больше не гнили, вот и всё. Может, Ци Жун до сих пор не обратился в прах и кости, или в его воплощении что-то пошло не так, или он просто был слабаком при жизни, остался слабаком после смерти. Не важно.

— Гэгэ, может, всё-таки поедим?

Конечно, Умин настоял, чтобы сначала поел его высочество, а потом положил себе то, что осталось. Вчерашняя рыба разварилась в кашу — отлично, не придётся плеваться костями! — и к ней его высочество добавил семян, трав и кореньев, каких только нашёл. В протянутой Умину миске горечь мешалась с терпкостью, к ним примешивалась сладость и лёгкий холодок — на взгляд Умина, эта странное блюдо было вкуснее украденных с алтаря фруктов или яств, которые ему иногда удавалось попробовать на праздниках.

На его высочество Умин смотреть боялся. Он чувствовал на себе пристальный взгляд.

— Нужно будет достать ещё посуды. — И, когда Умин глянул на него, его высочество почему-то покраснел и отвёл взгляд. — И одежду.

— Думаешь, в доме что-то осталось?

— Вряд ли, но сходить всё равно надо, — вздохнул его высочество.

…Но воплощением Умина расшатало даже каменный забор, что уж говорить о доме. Мёртвые… их сосчитать было непросто — слуги, хозяева, взрослые, дети, тела без голов, головы отдельно от тел. Кем были эти люди на самом деле и зачем поселились у болот? Теперь и не узнать. От них не осталось ни одного огонька — оно и не удивительно.

Замотав лицо, его высочество подобрал сломанный щит и начал рыть им общую могилу, как делал это много раз. Но теперь Умин не болтался в воздухе — он помогал! Они вдвоём сложили надгробие из разбросанных камней.

Напоследок его высочество сделал безымянную поминальную табличку.

Копошиться в горящих углях и камнях смысла не было. Его высочество подобрал с земли обрывок обгоревшей лазурной ткани — вот и всё, что осталось от нынешнего воплощения Ци Жуна.

— Он тогда пропал без следа вместе со слугами. Отец решил, что он сбежал. А мама, выходит, была права. Ци Жуна действительно убили. Она так горевала из-за него. Надеюсь, не узнает, как оно обернулось. — Его высочество помолчал и горько усмехнулся: — Я даже не знаю, где она и что с ней. Полгода назад её чуть не взяли в заложницы, и тогда мы решили, что безопаснее будет её переправить тайком в горные мастерские. Там вышивальщицы молятся богиням искусств. Узнать бы, как она. Или хотя бы передать ей, что я жив.

Умин чуть не упал на колени. Вот правду говорят, что огоньки те ещё бестолочи. Он поначалу мало что понимал, мог думать только о своей цели пребывания в этом мире — о его высочестве. Но всё равно, как можно было позабыть?

— Когда я пытался вас найти, я вертелся возле дворца и подслушивал. Люди Лан Ина говорили о её императорском высочестве. Будто бы её привезли в столицу сразу после гибели вашего досточтимого отца, а там её пожалел и взял в младшие жены генерал Ся Синчу. Простите, я должен был вспомнить раньше.

— Вот как… Я слышал, что он неплохой человек. Мне не довелось встречаться с ним, но о нём всегда хорошо отзывались.

— Он обходился без лишней жестокости.

— Даже не знаю, радоваться ли за неё. Мне говорили, что если женщина выходит замуж, это всегда радостное событие, но…

Умин не знал, что тут можно сказать и как поддержать. Он не знал о бывшей императрице ничего. Говорили, что она добра и что души в сыне не чает. Но что она чувствовала к своему умершему мужу, что думала о войне? Как отнеслась бы к самому Умину тогда и сейчас? И о том, как сложатся у неё отношения с мужем нынешним, можно только гадать. Его высочество вздохнул, и Умину очень захотелось его обнять.

— Надеюсь, у неё всё будет хорошо, насколько это возможно. Она всегда хотела, чтобы у меня были брат или сестра. Может, теперь получится? Наверное, девочка в её положении безопаснее.

Поклонившись напоследок безымянной могиле, его высочество пошёл прочь — от гниения, от смертей, от печальных воспоминаний. Первый же дождь смоет омерзительные запахи, а потом за пару лет всё зарастёт молодым лесом так, что, может статься, они сами пройдут мимо и не заметят просевшее надгробие.

— Я бы хотел передать ей, что жив и у меня отличный муж. — При этих словах Умин застыл, а его высочество мягко ему улыбнулся. — Ну ты чего? Это же правда. Даже огоньком ты мне так помогал. Не знаю, что бы я делал без тебя.

Было бы за что хвалить! Умин снова ответил что-то невнятное, но его высочество, прищурившись, внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Но потом Умин начал замечать что-то странное: его высочество стал то и дело поминать достоинства Умина и нахваливать его за обычные в общем-то вещи. Улыбался ему и начал поглядывать так, что хотелось то ли спрятаться, то ли прикрыться.

Призрачному огоньку его высочество тоже говорил непонятные и странные вещи, но тогда всегда можно было забраться в волосы или даже улететь в ближайшие кусты, чтобы всё это прекратилось. Теперь спасения не было.

Умин не успевал подстраиваться под неудержимую заботу его высочества.

— Ты что, так и будешь ходить босым?

Когда Умин кивнул, его высочество задумчиво посмотрел на Умина и вдруг сильно дёрнул за прядь.

— Ай!

— Извини, проверял. Боль ты всё-таки чувствуешь.

— Конечно, — с неожиданной для себя обидой в голосе сказал Умин. Он ещё не проверял, как будут заживать раны, но наверняка быстрее, чем в недокормленном смертном теле. Но — конечно, боль он чувствовал.

— Но отказываешься взять те сапоги из храма.

— Ни к чему. Я привык ходить без обуви.

— Не по болотам, Умин!

Умин сам не понял, как втянулся в дурацкий спор о делёжке обуви, о том, помогут ли плетёные сандалии в топях и опасны ли для демонов ядовитые змеи. Нельзя спорить с богом, и с принцем тоже нельзя, но обделять его высочество Умин не собирался. Пара сапог должна была остаться про запас!

Они могли бы не спорить. Умин не посмел бы ослушаться приказа. Но вот что странно: сейчас Умин не рад был бы подчиниться, а его высочеству как будто не приходило в голову, что можно приказать.

Но… Это ведь не проверка, не ловушка? Его высочество хотел от него… этого? Такой же лёгкости, как с огоньком, а может даже большего. Неужели он желал говорить с воплотившимся Умином будто на равных, смеяться и садиться невозможно близко?

Умин так опешил от этого понимания, что замешкался — и еле смог добиться хоть какого-то компромисса:

— Ладно, гэгэ, но только если ты мне дашь подлатать твои старые сапоги.

Весь остаток дня Умин вспоминал их странный спор. Получается, ему разрешалось не соглашаться, пытаться поймать на слове и даже дразнить. А потом получать не тычки и выговор, а широкую улыбку его высочества, даже если тот не побеждал в споре. Никакие дела не могли его отвлечь от этих очень странных мыслей.

Но всё же к ночи ближе внимание Умина начало к ложу из листьев тростника. Спросить? Предложить самому? Прошлая ночь всё-таки была исключением. Но его высочество поглядывал в ту же сторону, болтал о пустяках и отводил взгляд. Когда настало время отходить ко сну, он снова лёг с краю и посмотрел на Умина…

Ох, он ждал, что Умин снова ляжет с ним. Тело плохо слушалось — некрасивое, бесполезное, холодное. Зачем это его высочеству? Он не стал спрашивать и просто устроился рядом. Какая разница, зачем. Любая мимолётная прихоть — закон.

Его высочество развернулся к Умину. Он по-прежнему молчал, но в этом молчании чувствовался грядущий вопрос, который непременно ударит прямо под дых. Он не ошибся.

— Ты прячешь правую половину лица. Может, с повязкой тебе будет удобнее?

Внутри сжалось. Его высочество насмотрелся за день. Даже у бесконечной доброты есть предел. Этого Умин и ожидал. К этому и готовился.

— Как прикажете. Я могу сделать маску, если пожелаете.

— Да нет же! — Его высочество оказался вдруг ещё ближе и снова обхватил ему щёки. — Чего ты себе выдумал? Я предложил на случай, если тебе неуютно или мешает! Мне очень нравится, как ты выглядишь!

«Нравится, как ты выглядишь». «Нравится». Да что тут может нравиться?! Но казалось, что в груди вновь заколотилось сердце — будто оно лежало в тёплых ладонях его высочества. «Гэгэ, скажи так ещё раз», — не осмелился попросить Умин.

— Пошли, — поднялся вдруг на ноги его высочество. Он опустился на мокрую от тумана траву, разогнал ряску и жестом велел Умину садиться к нему.

В свете призрачных огоньков их отражения оказались так близко друг к другу, а мир вокруг таял в светлой дымке. В отражении его высочество держал Умина за руку — и настоящая рука чувствовала это тепло. В отражении его высочество нежно улыбался Умину, но проверять, улыбается ли он на самом деле, Умин не решился.

— Гляди. Видишь, у тебя всего один красный глаз, а у меня сейчас оба. И что?

Когда Умин не нашёлся что ответить, его высочество снова положил ему на щёку пылающую руку, развернул Умина к себе-настоящему и твёрдо сказал:

— Не прячься. И не выдумывай ерунды. Мне всё нравится.

Chapter 6: Умин, наш брак…

В благодарность за избавление от Ци Жуна призраки понесли к их костру фрукты и странные коренья. Одни тихо оставляли дары, не показываясь на глаза, другие аккуратно расспрашивали Умина о том, что произошло, и приглядывались к его высочеству. Их волновало, не заклинатель ли тот, и если да, то собирается ли изгонять кого-то ещё.

Но через пару часов они к нему привыкли, обнаглели и начали спорить, звать ли его богатым господином, если он выглядит не очень-то богато.

Умин прогнал бы их, но его высочество дотронулся до рукава и сказал: «Не надо».

Вокруг самого Умина вилась девочка-оборотень. Его высочество она едва удостоила вниманием, а вот Умину разве что только не лезла под руку. Она не замечала ни резкого тона, ни сердитых взглядов, и деться от неё было некуда.

Болтала она просто без умолку — и пусть больше всего хотелось отмахнуться, Умин прислушивался. В её словах попадалось и что-то полезное — о том, как и чем живут в этих краях.

— Я сначала даже залюбовалась — такой хорошенький, ну скажи, почти как твой даочжан. Но он стал жрать всех соседей без разбору. Разве так делают? В нашем краю такое не принято! Он съел мою сестричку из лотосового пруда! — Её капризный и обиженный тон не очень подходил мелькнувшим острым клыкам и сверкнувшими золотом глазами. — Так что, от него мяса совсем не осталось? Я бы попробовала, давно не ела таких сильных демонов.

Она сначала решила, что Умин съел Ци Жуна и занял его место. Все так решили.

— Знаешь, а ты тоже ничего, может, останешься? Если пообещаешь хорошо себя вести, я тебя не съем! — хихикнула она напоследок, подмигнула, снова обернулась гадюкой и скрылась в трухлявом пне.

«Ты тоже ничего». Он особых отличий от своего смертного тела не заметил, но, может, что-то на самом деле поменялось? Наверное, оборотни ценили во внешности совсем не то, что люди. И что толку ему от того, что для оборотней он хорош собой?

«Мне нравится, как ты выглядишь». Эх.

Не стоило об этом думать. Лучше было поспешить к источнику настоящей красоты вблизи — тому, кем Умин любовался всегда, неизменно. Но сейчас, на закате, было особенное время: с последними лучами солнца его высочество отпускал на новое перерождение потерянные души.

Над лужайкой кружили огоньки — те, кто пытался сбежать от войны, случайные путники и бандиты. Всем им его высочество помогал покинуть этот мир, и Умин не мог оторвать взгляда. Таким же огоньком он много раз смотрел на этот простой ритуал — но теперь перестал быть одним из них и не чувствовал больше странного томления в пламени. Он стоял рядом с его высочеством и, словно живой, провожал души погибших.

Он больше не огонёк. Он стал настоящим.

Не в силах сдержаться, он вознёс краткую молитву. Не важно, что ей не долететь до его высочества, он всё равно вложил в неё весь свой искренний порыв и всю любовь. Как было и будет всегда, пока ему не прикажут покинуть этот мир.

— Выходим завтра на рассвете?

Умин кивнул. Их трудный путь, опасный и тяжёлый, только начинался. Они будут подходить всё ближе к сердцу топей, голодному и жадному. Но все разумные опасения и тревоги, даже давние страхи Умина меркли перед нетерпением: он собирался идти бок о бок с его высочеством.

— Да. Гэгэ, может, я хоть что-нибудь понесу?

Его высочество хмыкнул и помотал головой. О том, кому нести почти невесомую поклажу, они спорили уже несколько раз, и пока Умину победить не удалось. Это не значило, что он не попробует снова.

— Нет уж. Твоя забота будет — следить за дорогой. Это ты умеешь лучше меня.

Умин украдкой улыбнулся. Его высочество заметил и похвалил. Похвалил, хотя это было совсем не обязательно! Не зря Умин прошёл проклятые болота, повидал тысячи смертей и чудом выжил. Он не обуза, он стал полезен.

Он знал, каких звуков опасаться и какой тишины; где взять пригодную для питья воду и какие лужи лучше обойти стороной; как перебираться через протоки или старые каналы — заросшие и обмелевшие, где в толстом слое жижи на дне копошились крабы.

Проводники рассказывали, что у каждой части болота есть свои секреты, но пока Умин видел разницу лишь в том, что здесь не пахло сотнями людей: живых, мёртвых, готовых сдохнуть. Не звучали со всех сторон стоны, крики и проклятия. А вот невыносимо громкие голоса лягушек, чавканье трясины и усилившийся гул насекомых, были точь-в-точь таким, каким запомнилось Умину. Даже обезьяны, призрачные и живые, точно так же орали высоко в ветвях.

Напоследок Умин выторговал у болотных жителей моток верёвки, лёгкую плетёную обувь (и стоило спорить о тех драных сапогах?) и широкие бамбуковые штуковины, которые назвали «болотоступами». Хотелось бы ещё и лодку, но даже самая легкая из них оказалась довольно громоздкой — чем тащить её, проще собрать плот на месте.

Вышли на рассвете, как и договаривались. О том, чтобы передвигаться в сумерках, больше не было и речи. О том, чтобы сторожить сон его высочества — тоже: Умину было велено ночью спать, а не оставаться в дозоре.

Об этом они тоже договорились до выхода.

— Может, ты спишь не как смертные, но призраки тоже устают, а дежурить по очереди ты не хочешь. Будем ставить вокруг лагеря барьеры. И у тебя целый отряд огоньков, прикажи им.

Насколько его высочество оказался прав, Умин понял первой же ночью. Тяжёлый сырой воздух с нотками гнильцы и тиной забирался под кожу — как тогда. Он почти слышал переговоры сослуживцев и вой семизубой гадюки вдали.

Однажды эти образы развеются. Просто Умин отвык быть материальным и плохо себя контролировал. Он справится — но пока справиться не получалось. Умин прижался к руке его высочества и зажмурился. Он был с гэгэ, их защищало два круга талисманов, и огоньки не подавали сигнала тревоги.

Больше Умин не настаивал на дежурстве. Гэгэ хотел, чтобы он спал рядом — отлично! Так от него было больше толку: мёртвое присутствие Умина отпугивало мошкару, и теперь, когда не осталось зачарованных одежд, это стало по-настоящему важно.

Ещё через несколько дней Умину пришлось смириться с тем, что ему тоже нужен отдых. Тяжёлая дорога выматывала и демона, и бога войны. Болота не просто так звали непокорными. Тропы вели не туда или не так, через топи, ядовитые заводи и кишащие змеями и голодными духами протоки. Будь они простыми смертными, погибли бы уже с десяток раз.

Каждый вечер, пригревшись, его высочество быстро засыпал, а Умин нежился в его объятиях и вспоминал, как на взлохмаченных волосах лежала корона из цветущей ряски, а грязные разводы на одежде казались изысканной росписью. Как восхитителен был его бог, как изящно и ловко он перелезал через поваленные стволы, цеплялся за ветки и перепрыгивал с кочки на кочку, опираясь на длинный посох — сильно, быстро, уверенно! Как стремительно выхватывал меч из ножен и разил возникших будто из ниоткуда демонов!

Даже по уши в грязи он оставался очаровательным.

— Не могу больше, — тоскливо сказал утром его высочество не из грёз. — Я грязный.

Юнъаньцы были правы: столько воды повсюду, а от неё никакого толку. Нельзя пить, опасно заходить, да и вообще лучше держаться подальше. Поставь на огонь воду из вроде бы чистого ручья — и половина выпадет бурым осадком. Хочешь жить — не подходи к большой воде. Умин не задумывался об этом и по привычке останавливался у мелких ручьёв, где было толком не отмыть даже ноги.

Но Умин, внимательный слуга, всегда готов был исправить свои ошибки. Следующий привал он предложил устроить возле чистого озера, пригодного если не для питья, то хотя бы для купания.

Его высочество просиял, переспросил, а точно ли можно — и забежал в воду прямо в одежде, а Умин пошёл разжигать жаркий костёр с ароматными травами, отгоняющими мошкару.

— Извини, я не подумал, — вздохнул позже его высочество. Он успел развесить всё мокрое и теперь кутался в оставшийся кусок ткани. — Значит, сегодня останемся здесь. Хорошо ещё, волосы быстро сохнут.

И как Умину было не представлять себе, как змеились бы по воде длинные волосы? Дотронуться бы до них, заплести — может, собрать их в свободную косу перед сном. Лишь бы отбросить пьянящий образ, Умин улыбнулся и легкомысленно сказал:

— Гэгэ, а ты слышал, что от мошкары можно обмазаться илом?

Его высочество распахнул глаза и замотал головой. Он всегда так мило терялся от дурацких шуток, а потом хохотал — и как тут было удержаться? А ведь прежде Умин даже представить себе не мог, что посмеет так разговаривать со своим богом.

Теперь его высочество при любой возможности с наслаждением забирался в воду. Он нырял в прохладу посреди зноя и смывал с себя солёную грязь, мылся после сражений с демонами или просто так — для зудящей от укусов кожи илистая вода была спасением.

Может, Умину стоило напомнить, что купаться слишком часто не нужно: даже безобидное на первый взгляд озерцо могло таить в себе угрозу. Чем реже туда лезешь — тем лучше. Вдруг на дне притаились незамеченные ядовитые твари? После купания было сложно просушиться и легче простыть. В конце концов, из-за этих долгих стоянок они меньше проходили за день.

Или — нет, напоминать не стоило. Пора было переставать думать о жизни на болотах как о чём-то временном. Не перетерпят, не помоются нормально, когда выберутся. Не соединятся с основными войсками и не придут на заранее обустроенный для них лагерь, никаких купален в обозримом будущем, ни единой возможности для Умина поухаживать как положено. Зато спешить нужды тоже не было. Эти болота — их новый дом, а значит, его высочество мог мыться так часто, как только пожелает, не откладывая на несуществующее «потом».

Если его высочество желает купаться каждый день — отлично. Желает купаться обнажённым — ещё лучше.

А искушение — проблема самого Умина. Нечего думать и фантазировать. Нечего смотреть. Но Умин всегда отводил взгляд слишком поздно. Разве мог он не любоваться, как его высочество плещется среди лотосов. Блики и ряска прятали от глаз то, что находилось под водой, но они не были преградой для бесстыдного воображения. Его высочество раздевался не для того, чтобы Умин разглядывал ему спину, словно… нет, не словно! Он и был похотливым ублюдком, который не мог сдержать своих порывов.

Хуже всего было то, что его высочество замечал эти взгляды. Он каждый раз краснел, уходил под воду, но никогда не гнал прочь и не велел отвернуться. Однажды он даже позвал Умина к себе, и пусть Умин хотел, так хотел, он промямлил что-то про то, что ему нужно оставаться на страже и разжечь костёр, но отговорка эта была откровенно паршивой. Костёр уже ярко горел, а огоньки отлично бы предупредили о врагах.

Если бы Умин сейчас нырнул, то приблизился бы к своему богу не как преданный верующий, не как слуга и даже не как друг. Если бы Умин сейчас нырнул, вода закипела бы вмиг.

Сидя на берегу, Умин молил своего бога о пощаде — и одновременно о том, чтобы эта пытка не прекращалась.

В Сяньлэ говорили, что божествам подобают шелк, нефрит и золото. Их святилища должны быть роскошны, насколько возможно. Нельзя было поклоняться как попало, следовало чтить совершенный облик божества. Никому в Сяньлэ не пришло бы в голову восхвалять небрежно связанные короткие волосы и накинутые на плечи халаты — что за неуважение?!

Им не понять было совершенства мокрых лопаток, покрытых мурашками, и стекающей с волос воды. Лишь Умин видел, как сбегают по плечам и спине струйки воды. Только он созерцал кангу, больше не прикрытую бинтами, одновременно ненавидел и не замечал её.

Теперь они постоянно задевали друг друга ладонями и плечами. Если тропа становилась слишком узкой, и его высочество шёл первым, Умин любовался уверенными шагами и испариной на шее. И ему за это ничего не было! Каждый день он бессовестно купался в радости и тёплом тихом внимании, а его высочество тянулся ему навстречу. Недосягаемый небожитель стал так близок — только протяни руку.

Он сводил Умина с ума.

При жизни Умин мало чего добился, но теперь каждый день дотрагивался до своего бога и сторожил его сон. Умин пытался не быть слугой, и только помогал по мелочам тут и там. Это не считалось, он просто делал то, что должен делать друг, соратник и муж. И преданный верующий, конечно.

Лан Ину не понять было счастья, путь к которому он подарил Умину: каждую ночь он спал со своим богом и сгорал от желания уткнуться носом в шею, обнимать, мечтать об ответном объятии и смехе. Есть ли в мире наслаждение мучительнее и слаще?

Шутки, прикосновения, взгляды и взгляды в ответ — ему словно стало позволено всё. Его высочество не только не указывал ему его на место, но и поощрял, хвалил и ходил довольный после его выходок.

Умин боялся, что рано или поздно преступит невидимую и незнакомую грань, позволит себе лишнее или ошибётся.

Тем временем дни становились всё жарче, и если раньше Умину обычно хватало духовной силы для того, чтобы смыть с себя грязь — да и всегда можно было ополоснуться как-нибудь наскоро, — то теперь невыносимо хотелось прохлады. Он уже прикидывал, как бы забежать в воду после его высочества, но чтобы тот не подумал, что Умин не хочет мыться именно с ним.

Так душно. И столько лишней ткани на нём было. Расстёгнутым или полуголым ходить перед его высочеством он ни за что бы ни стал. Но почему до сих пор не разобрался со слишком просторным даосским одеянием? Сердясь на себя за недогадливость, Умин подоткнул полы халата — нижние штаны напоказ, ну и ладно, — завернул рукава и закрыл глаза, наслаждаясь ветерком и прохладой.

— Что здесь написано? — тихо подошёл его высочество.

Умин медленно выдохнул. Сам виноват. Ничего не поделать. Один раз он уже признавался, во второй раз будет не так сложно?

Но было сложно.

— «Се Лянь», — впервые произнёс он вслух имя, которое до этого смел только шептать в темноте, нежно ведя пальцем по вихляющим линиям. — Здесь написано: «Се Лянь».

— Вот как… — медленно сказал его высочество, не отводя взгляда от каракулей. — Ты и правда остался из-за меня. Мне порой казалось, что я всё выдумал или не так понял, не в самом деле же ты… Не знаю, смогу ли я когда-нибудь отплатить тебе за верность.

Как некстати перехватило горло — именно сейчас, когда надо было сказать, что благодарности ни к чему, а лучшая награда — это улыбка и смех. Ему достаточно просто смотреть, как сон день ото дня становится спокойнее и крепче.

— Лучшая плата — быть рядом, гэгэ, — выдавил Умин. Будь он жив, наверняка покраснел бы. Краснеют ли мертвецы? Умин не решился проверять, но щёки и шея горели.

«Я не смею желать большего» — сказал бы он ещё недавно, но теперь это было ложью: желал он слишком многого. Но среди всех непристойных и запретных желаний одно стояло особняком: Умин хотел показать себя в бою.

Наследный принц Сяньлэ — недостижимая высота, лучший из богов войны, и бой для него — отрада, но всё-таки Умин выжил, сражался, кем-то командовал и не справился только в последней битве. Наверное, это чего-то стоило?

Однако же с сильными противниками разбирался его высочество, а Умину оставались мелкие прихлебатели, с которыми он справлялся в пару ударов. Он много обещал держаться в стороне. Да, тогда он был огоньком, и пора было попросить освободить Умина от данного слова. Его высочество теперь не будет против помощи, но пока Умин решался, возможность показать себя представилась сама.

Полянка эта Умину не понравилась сразу: слишком уж мирными и манящими казались кочки. Они словно шептали: вот хороший путь, чистый и безопасный. Будь Умин до сих пор жив, он ни за что не повёл бы свой отряд напрямик.

Его высочество тоже хмыкнул и кинул на мягкую траву в центре поляны камень. Он шлёпнулся ровно между кочками и покачнулся на зыбкой почве. Ничего не происходило — мгновение, другое, — а потом топь забурлила. Из тёмной воды, из-под корней и коряг бесконечной толпой полезли голодные утопленники. Они давно переменили смертное тело на плоть из водорослей и чужого мяса. С хлюпаньем и подвыванием они лезли вперёд — к добыче, а живой или мёртвой — не важно.

Их лица утратили человеческие черты, но вид ржавых шлемов казался знакомым. Такие надевали актеры для представлений о прежних эпохах и сражениях — но эти были настоящие. Солдаты? Отлично. Может, хоть сейчас получится развернуться как следует. Умин широко улыбнулся и с бамбуковым посохом в руке кинулся в бой.

Сначала ему показалось, что будет не так сложно: утопленники не уклонялись от атак, медлили и плохо держались на ногах. Но они тут же поднимались и ползли на него снова. Даже переломанные, они шли в атаку, а из дыр в телах хлестала вода.

Конца им не было — эти утопленники лезли и лезли со дна, словно из растревоженного муравейника, поднимались сотнями по растекающемуся киселю из тел их падших собратьев.

Умин отшвыривал их палкой на сушу — там они двигались медленнее, да и достать их было проще, — и лупил духовной энергией изо всех сил. Нож застрял в ржавом доспехе — и ладно, бедренная кость тоже годилась.

Мертвецы не заканчивались. Новые сразу втягивали шеи и даже прятали головы в животах. Пустые глаза смотрели на мир из дырок в груди — но посох Умина вибрировал от духовной энергии, и тела под ударами разлетались на ошмётки.

И тут слева накатила ещё одна волна. Умин отпрыгнул, встревоженно обернулся и застыл. Его высочество, стоя по колено грязи, подталкивал гулей мимо себя, к Умину — и, поймав взгляд, улыбнулся ему.

Может, иной глупец обиделся бы, но огонёк внутри Умина вспыхнул огромным праздничным костром. Его высочество пожелал испытать его в бою.

Утопленники окружали Умина со всех сторон, но его переполняли не тревога, не страх — а лишь предвкушение. По головам и плечам он уходил от атак, заставлял мертвецов запинаться и кружить. Они мешали друг другу, а численность стала их недостатком.

Пусть у Умина в руках была не сабля, не настоящие оружие, но бамбуковый посох искрился от духовных сил и крушил мертвецов десятками и сотнями. Когда последний из них разлетелся на ошмётки, Умин поднял глаза на его высочество — и пропал.

Он уже не раз видел его в бою, им даже довелось сражаться на войне бок о бок. И живым, и мёртвым Умин любовался, восхищался, преклонялся перед воплощением безжалостной силы, скорости и красоты, но на этот раз он не мог оторвать взгляда от облепленного грязью торса и влажных прядей у виска. На этот раз всё было иначе.

Его высочество стоял твёрдо и несокрушимо, но потом он…

…посмотрел на Умина.

К счастью, тот последний утопленник оказался в самом деле последним. От Умина проку сейчас бы не было. Он не мог пошевелиться. Да и его высочество тоже просто… застыл и смотрел. Глаза в глаза.

…Вот и ответ на вопрос, который Умину не хватало дерзости себе задать: может ли мертвец возлечь с возлюбленным? Конечно, он на самом деле давно знал ответ и каждый день изо всех сил подавлял плотские желания, но сейчас в паху впервые стало жарко, как при жизни, как после непристойных снов, тогда ещё запутанных и смутных.

Он жаждал.

Жаждал сейчас, и не важно, что они оба в вонючей жиже. Поцеловать бы. Дотронуться.

Его высочество провёл ладонью по лбу и только размазал грязь и пот. Краем рукава протёр меч и убрал его в ножны. Умин не мог насмотреться. Они оказались так близко. Он дышал горячим потом его высочества и хотел собрать его губами. Недоступное вдруг показалось возможным.

Нет, глупости, ничего возможного здесь не было. Кто он — и кто его высочество? Но Умин столько раз получал невозможное, что теперь не мог заткнуть голос надежды. «Он же мой муж. Он сам подошёл ко мне. Пожалуйста». Опасно было думать, что этот взгляд и близость могут что-то означать.

Его высочество вдруг сглотнул, закашлялся и отвёл глаза. Щёки у него вспыхнули алее заката.

— Я… Нам… У тебя отличный удар! И… надо помыться, у тебя в волосах лягушачья икра!

Умин растерянно кивнул. Огоньком было проще — и это «проще» размыло границы дозволенного, а его высочество будто не возражал. Он позволял свободно разговаривать, приближаться и спать в волосах. Не гнал прочь, не указывал на его место — и так естественно они перешли к тому, что Умин, воплотившись, начал ложиться рядом каждую ночь. Они болтали в темноте и просыпались, прижавшись друг к другу. Вчера его высочество держал Умина за руку.

И теперь под внимательным взглядом слабели колени. Словно голодный дух, Умин хотел слишком многого: близости, объятий, прикосновений, чего угодно. Хотел так сильно, что слова вязли в горле, а мысли крутились одна хуже — или лучше? — другой. Собственные одежды стали казаться Умину слишком куцыми, а очертания его высочества под халатом, с которого до сих пор капала бурая жижа — слишком откровенными.

Ох, и эта лягушачья икра в волосах! Хоть воин после битвы и не должен оставаться чистеньким, но нужно было как-то привести себя в порядок. Они по очереди помылись в торфяном озерце, и в любой другой вечер такая тёплая вода стала бы благословением, но сегодня Умин предпочёл бы окатить себя из ледяного ручья. В груди разгоралось пламя, и Умин боялся, что оно пожрёт его; что он расслабится и сделает что-то немыслимое.

Что, что означало странное внимание его высочества? Умин постоянно чувствовал на себе пристальные взгляды, а сам он, в свою очередь, засматривался то на выбившуюся прядь, то порозовевшие уши, шею, на широкие плечи. Из последних сил он держался и не смотрел ниже.

Если не справится сейчас — пропадёт. Нужно было проветриться. Любой повод годился, не важно. Сказать, что нет еды на завтра, просто извиниться и сбежать, ничего сложного.

Он не мог.

Этот вечер шёл куда-то не туда.

Они передавали друг другу чашку с отваром трав. Умин тайком задерживал губы на щербатом краю и не мог отделаться от ощущения, что его высочество делает точно так же.

Впервые за долгое время Умин не знал, что сказать. Разговор вяз, полнился неловким молчанием, мысли терялись, а тишина вдруг перестала казаться уютной. Как перед боем — все сосредоточены, все готовы… к чему?

Когда наступила пора ложиться, стало ещё непонятнее и сложнее. Его высочество случайно смял медный котелок, запнулся о корень, чуть не уронил в костёр просохшую одежду, локтем ощутимо врезался в бок Умину и тут же начал сбивчиво извиняться. Может, всё-таки стоило лечь отдельно или остаться в дозоре у костра. После битвы за ними увязался маленький голодный дух. Он давно отстал, но чем не повод?

Тогда, может, к утру удастся успокоиться, и он перестанет видеть приглашение в каждом взгляде.

Но он слишком увяз в странном тягучем предвкушении неизвестного. «Размазня! Давай, добьёшься того, что его высочеству придётся гнать тебя самому». Но сколько он себя ни ругал, выдавить подобающие слова не получалось. Умин видел, что его высочество кусает губы и опускает взгляд, — но всё равно лёг на привычное место под боком.

Сегодня его помыслы не были чисты. От запаха, жара, близости ужасное напряжение вернулось, и ему, грязному животному, хватило бы самой малости.

Как его высочество смотрел на него после боя!

Умин боялся пошевелиться.

Его высочество развернулся к нему и подёргал за рукав.

— Умин, наш брак…

— Да? — сердце замерло.

Его высочество заметил. А чего Умин ждал? Хорошо, если ему будет велено просто найти холодный источник и стоять под ним до утра, а потом держаться подальше со своими грязными мыслями. А если убираться вон?

— Мы ещё не скрепили наш брак на ложе.

Умин тяжело сглотнул. Это проверка? Как ответить, чтобы не соврать и не оскорбить своим омерзительным желанием?

— Ваше высочество, я не посмел бы…

— Не «ваше высочество». Гэгэ.

Умин снова сглотнул и продолжил тише:

— Гэгэ, не нужно ничего скреплять. Я счастлив тому, что у меня есть, и не смею желать… не смею просить о большем.

Он поморщился. Да, врать, и признаваться в своих желаниях было одинаково мерзко. Потому что сам он мерзкий, и наполнен был до краёв не только обожанием, но и вожделением. Щёки его высочества полыхали, и Умин бы ещё раз умер, чтобы дотронуться до них и впитать своими прохладными руками этот жар.

— Ты сказал, что остался в этом мире, чтобы защитить меня, но последнее время мне кажется, что это не всё... Прости! Может, я ужасно ошибаюсь или вижу то, что мне хочется, но скажи, Умин, если не ради спасения моей жизни, но по желанию и доброй воле… ты стал бы моим мужем?

Умин зажмурился, быстро кивнул и застыл.

Его высочество рвано выдохнул. Затрещали ветки, зашуршали листья под ними — это его принц, его бог, его муж придвинулся ближе. Они столько раз ложились бок о бок и просыпались, держа друг друга в объятиях, но сейчас это было не то уютное и успокаивающее тепло. Умин слышал, как колотится сердце его высочества.

Ещё ближе.

…Тёплое дыхание обожгло кожу. Влажные и обветренные губы прижались к его, а когда Умин изумлённо приоткрыл рот, язык его высочества ткнулся в его.

Что? Что? «Вижу то, что мне хочется». Неужели он видел, как Умин любит и жаждет? И совсем не против? И как тогда показать, как он счастлив, как колотится сердце, как ему хорошо, и он хочет… Как сделать что-то в ответ.

Пошевелиться Умин всё равно не мог.

Его высочество отстранился. Умин хотел ещё, ему, жадному чудовищу, не хватило этого поцелуя — но не ему было решать. Он приоткрыл глаза, только чтобы утонуть в сосредоточенном и задумчивом взгляде.

— Я ошибся? Мне… не надо было?

Слова будто сорвали с него чары. Нельзя, чтобы его высочество почувствовал себя нежеланным или счёл, что допустил ошибку. Пусть потом передумает, остановится, не важно. Умин наконец-то обнял его, как давно хотелось, шепнул: «Надо, пожалуйста, гэгэ», — и второй поцелуй вышел куда лучше первого. Они оба не знали, куда деть руки, и цеплялись друг за друга, то ли обнимая, то ли удерживая. Умин терялся в ощущениях, в торопливых и жадных ласках его высочества, пытался дразнить сам, даже если не знал как.

Его высочество тихо застонал и выпустил губы Умина.

Слишком большой мир вокруг был полон звуков: рёва, кваканья, стонов, шлепков и плеска. Их отделяла от него только завеса защитных чар. Но Умин из всего огромного мира слышал один этот тихий выдох. И значение имела лишь пахнущая тиной горячая кожа его высочества под слишком тонкой тканью. Ему нужно было узнать её вкус. Зацеловать.

Ему можно? Наверное, да, раз ладони его высочества лежали у него на заднице. Умин потянулся за ещё одним поцелуем. Дыхание теперь больше походило на тихие жалкие всхлипы, по щекам текли слёзы, а он не мог перестать трогать лицо и плечи своего бога и играть с волосами. Наверняка это выглядело жалко и совсем не впечатляюще, но его высочество с восторгом смотрел на Умина, мокро целовал и горячо дышал в губы.

Умин неловко и глупо тыкался и тёрся в ответ. Что делать, он по-прежнему не знал, и просто подавался навстречу и обнимал — и, наверное, он делал всё правильно. Но как же хотелось ещё! Колени раскрылись сами собой, и его высочество прижался к нему теснее… И в лицо бросился жаркий стыд. Балбес! Теперь желания не скрыть, и если его высочество сейчас… но тот удивлённо ахнул, застонал ещё громче и укусил Умина за плечо, стараясь заглушить вскрик.

Его высочество тоже желал, и под грубой тканью был твёрд и готов к сражению. Прежде Умин изо всех сил не думал о фаллосе его высочества, но теперь давно сдерживаемые, скрытые от себя самого желания вырвались наружу. Он хотел трогать его руками, даже губами, поклоняться, любоваться им, этой драгоценной сокровенной частью своего гэгэ.

Умин крепко зажмурился (закрывал ли он глаза до этого? Может быть) и качнул бёдрами. Его высочество, возбуждённый, желающий его — невероятно! — прижался к нему. Он снова целовал Умина, снова заглядывал ему в глаза. Хватка на заднице становилась всё крепче.

— Я… ах, какой же ты!..

Губы болели, но Умин не мог перестать двигаться, двигаться, тереться. Ещё! Чего именно «ещё», он не знал, но хотел. Может, Умин бредил или сходил с ума, но он просто не мог остановиться, даже замедлиться на миг. Он мог лишь принимать ласки, цепляться за его высочество и молить о большем. С губ лились непрерывные стоны, а внутри ревело пламя. На очередном резком отчаянном движении Умин не выдержал. Всё его тело напряглось, он вжался в своего гэгэ изо всех сил и излился, тихо шепча: «Ваше высочество, ваше высочество».

И даже когда невозможное напряжение отпустило, он продолжал по-прежнему цепляться за рукав, а гэгэ оставался с ним рядом и разве что немного приподнялся на локтях, чтобы не наваливаться всем весом. Умин с трудом приоткрыл глаза. Его высочество смотрел на него с восторгом и удивлением, улыбался и едва заметно, явно сдерживаясь, толкался Умину в бедро.

Голова шла кругом — мир шёл кругом вокруг его высочества. Умин потянулся за ещё одним поцелуем, и его высочество позволил. И не просто позволил — целовал сам, жадно, хищно, до боли в слишком чувствительных губах. Когда он толкался бёдрами вперёд, он слишком сильно придавливал его чувствительный член — оказывается, Умину нравилось даже это.

Но ощущение на грани боли окрасилось стыдом: как можно было безвольно наслаждаться, когда его высочество даже не достиг пика. Умин не хотел бесполезно лежать и принимать ласки — это он должен был служить, поклоняться и доставлять наслаждение. Целовать до дрожи, отдавать себя, делать что-то, чтобы его высочество тоже позабыл обо всём и никто на свете не смог сделать ему также хорошо.

Умин сглотнул. Он много раз слышал, что хороший отсос дорогого стоит — в армии от таких разговоров никуда было не деться. Умин старался не прислушиваться, но однажды ему приснилось, как он ублажает высочество на глазах у всех прямо на поле боя. Сон был до невозможного настоящий: Умин почти чувствовал, как твёрд его высочество, почти ощутил вкус. Проснулся он тогда до боли возбуждённым и кончил бы в пару движений, но вместо этого встал под ледяной водопад, а потом до рассвета таскал воду в лагерь. Следующие дни ноги и спину сводило судорогами, он падал и отрубался без снов, но волнующий образ всё равно сохранился в его памяти в ярчайших деталях.

Умин облизнулся. Сейчас должно было стать даже лучше, чем во сне. Под «Погоди-погоди, ты чего?» — Умин скользнул вниз, потёрся щекой о бедро и вдохнул запах. Как же он хотел! Жаль, что он при жизни было не узнать, как правильно — ничего, разберётся. Всё что угодно, чтобы порадовать.

Умин так торопился с завязками, что едва не затрещала ткань. Ох, жезл его высочества был достоин поклонения. Умин не мог оторвать от него взгляда — налитой, толстенький, плотный… Безупречный во всём. Если сейчас хорошо постараться, может, его высочество позволит ему как-нибудь полюбоваться? Точно не в этот раз: на созерцание терпения бы всё равно не хватило. Умину нужно было пощупать, запомнить форму и размер, усыпать поцелуями. Если только его высочество пожелает, он всё-всё-всё сделает, о чём не смел мечтать.

Но сегодня терпения не хватало. Слишком долго он хотел, даже если сам не понимал, что хочет. Умин попытался взять в рот сколько получится, жадно и неловко.

Оказалось, что всё немного не так, как представлялось. Он не смог одолеть даже половину длины, и непонятно было, куда девать зубы и как смочить губы слюной. Двигаться тоже оказалось непросто: снова мешали зубы, собственный язык, он чуть не подавился, надавив куда-то не туда.

— Ты, ах!..

Умин поднял взгляд, но его высочество откинулся назад. Всё хорошо? Ему можно? Умин сглотнул и остановился, давая себе привыкнуть. Лихорадочное напряжение отпускало, оставив невероятную остроту чувств: непривычные, странные и неожиданные ощущения во рту. Тепло. Запахи. Волосы щекотали нос.

Во снах ничего этого не было. Это не сон.

Пообвыкнув, Умин скользнул губами по стволу и с громким звуком выпустил наружу. Член шлёпнул его по щеке — ещё одно неожиданно волнующее ощущение. Умин окинул быстрым взглядом его высочество и повёл языком от головки до основания и обратно, вверх и вниз, опять и опять. Он старался прижаться плотнее, обхватил бы, если бы мог — не хотелось пропустить ни одной венки, обнять всю корону разом. На вершине Умин выпил каплю насыщенного нектара и влажно поцеловал.

Конечно, всё в его высочестве было соразмерно, и здесь тоже — щедрый, но не чрезмерный дар. Чтобы с ним справиться и принять его, предстояло потрудиться, но Умин знал, что сможет.

«Спасибо, спасибо», — пульсировало в сердце. Умин с жадностью лизал и тёрся щекой о влажный жезл, и его высочество тяжело дышал, едва слышно постанывал в ритм и коротко подавался бёдрами навстречу. Солёные капли собирались на вершине, и Умин каждый раз с причмокиванием припадал к ним. Мало! Он хотел ещё!

— Пож… Умин! — выдохнул его высочество, и иного знака было не нужно.

Умин поцеловал головку ещё раз, приласкал влажный ствол ладонью и придержал его у основания. Он опять поторопился и взял слишком глубоко. Ничего, разберётся.

Его высочество встревоженно похлопал по плечу, но Умин замотал головой и посмотрел наверх. Глаза слезились. Его высочество выдохнул и как будто бы собрался отстраниться. Нет-нет-нет! Умин хотел-хотел-хотел, и жалеть его не надо, наоборот! Но как объяснить?

Ему не пришло в голову ничего лучшего, чем посмотреть в глаза его высочеству, вцепиться в него и застонать. Звук получился на редкость похабный, но его высочество резко стиснул плечо Умина, закатил глаза, ахнул и толкнулся вперёд. Умин снова подавился, но не успел ничего с этим сделать: его высочество начал двигаться — размеренно, без спешки, и под этот ритм удалось подстроиться. Умин старался больше не жадничать, не сбиваться и не давиться (хоть и в этом было нечто очень волнующее и даже притягательное). Он пытался найти правильное положение и как-то расслабить горло, сжать плотнее губы, сглотнуть… Тут его высочество начал двигаться чаще, резче. С громким выдохом он толкнулся глубже и — вот оно! — и выплеснулся ему в рот.

Умин жадно проглотил божественную эссенцию. Его трясло. Он не смел шевельнуть губами или языком, но и не выпускал — пока член его высочества не опал, не стал маленьким и славным у него во рту. И одновременно на задней стенке горла сих пор ощущалось эхо последних безжалостных движений.

Сейчас похвалами и поводом для гордости казались те омерзительные эпитеты, которыми обычно оскорбляли. «Его высочество спустил мне в рот». Как хорошо. У него получилось. Он благословлён. Не соврали: действительно настоящее блаженство.

Они скрепили брак на ложе. Их первый раз… О, нет! Огонёк внутри сковало мертвенным холодом. Что он наделал.

— Что такое? — тут же напрягся его высочество.

— Ваш путь совершенствования. Я… Я не понимал, что делаю. Мне нет прощения, я…

— Умин, — тихо позвал его высочество. И когда Умин поднял взгляд, твёрдо сказал: — Если бы я хотел сохранить обеты, я бы не пришёл к тебе сейчас. Жалеть я не собираюсь, и ты тоже не вздумай.

Умин снова уткнулся лицом в пах его высочества — и в попытке спрятаться, и потому что так было спокойнее. Бестолочь. Вот же бестолочь. Только напугал и расстроил своего бога.

Он не смел поднять взгляда, пока не пропало желание разрыдаться — глаза были мокрыми всё равно, а его высочество гладил его по голове и повторял:

— Тихо, тихо. Всё хорошо.

— Прости, гэгэ, — пробормотал он.

— Угу. Иди ко мне?

Умин перебрался на подушку из листьев. Его высочество притянул его к себе спиной к груди и надёжно обнял. Немного странно и глупо было так лежать — словно его высочество защищает его от целого мира, согревает и успокаивает. Наверное, это неправильно, ведь это он должен был защищать и заботиться, поклоняться и успокаивать, — но ему стало так тепло и уютно, что он позволил себе расслабиться ненадолго. Его высочество поёрзал немного, устраиваясь поудобнее, и задышал ему в ухо глубоко и спокойно. И скоро заснул. Умин этой ночью не собирался спать — какой там сон! — и только прикрыл глаза ненадолго.

Когда он открыл их снова, уже светало. Щекотало руку — его высочество медленно скользил пальцем по татуировке на предплечье. Почувствовав движение, он напрягся. Умин отстранился бы сам, на случай, если его высочество передумал. Но тот по-прежнему обнимал его, и их ноги оставались переплетены. Как будто его высочество даже утром хотел этой близости.

В тепле и покое пришла вдруг неожиданная мысль: это прихоть или не сиюминутный порыв. Все знали, что с детства его высочество был упрям и верен своему слову. Он не отказался бы от обетов, не будь полностью уверен в своём решении.

Умин откинулся ему на грудь, и его высочество быстро поцеловал его в щёку, уткнулся в плечо и пробормотал:

— Надо собираться.

Ресницы снова намокли, но одновременно хотелось рассмеяться или сделать что-нибудь глупое. Умин не хотел никуда идти.

— Гэгэ, нам придётся задержаться, пока я не высушу бельё.

Его высочество замер, охнул и застонал ему в плечо.

Кое-как, очень не скоро, они смогли подняться — Умин сам не понял, когда начал выпрашивать поцелуи, и гэгэ каждый раз поддавался, даже если и пытался сквозь смех напомнить о манерах.

До озерца они добрались нескоро. Хорошо ещё, вода за ночь остыла, и они смогли немного успокоиться. Хорошо, что его высочество держал какую-то дистанцию и не полез в воду вместе с ним. Но всё равно, пока Умин полоскал свои штаны, всё время чувствовал на себе взгляд.

***

Теперь почти каждую ночь они делили невинные прикосновения и нескромные ласки: могли только целоваться перед сном, а могли зайти дальше. Умин млел от сильной хватки и нежных объятий, стонов и просьб, от желания и взаимности, о которых не смел помыслить.

Его высочеству понадобилось совсем немного времени, чтобы решиться овладеть им, и Умин, уже не скрывая слёз, просил ещё, и до сих пор поверить не мог, что это происходит.

Его высочество оказался так жаден и так хотел порадовать Умина, что порой сложновато было выдерживать напор и справляться с удовольствием. Иногда хотелось сбежать и даже спрятаться — так хорошо ему было. Умин часто спрашивал себя, не заходит ли он слишком далеко, позволено ли ему, но пока его высочество разрешал ему всё.

Жизнь в скверном месте обернулась маленьким счастьем на двоих и радостью каждый день. Не только их новая близость, но и всё, что они делали изо дня в день, стало казаться особенно правильным, радостным и нужным, а тяготы пути — лишь мелкими неурядицами. Вместе с его высочеством Умин провожал солдат былых и нынешних времён на долгожданный покой, каждый раз тайком радуясь тому, что смог задержаться и побыть полезным.

Кусочки радости удивительно ложились в мозаику новых дней, и Умин пока не знал, как справиться с обрушившимся на него счастьем. Ему хотелось всего и сразу: найти себе саблю и показать, на что способен, постоянно быть рядом, носить на руках. Обустраивать их быт, рисовать, ваять — что угодно.

А почему бы и нет? После первой ночи они начали разбивать лагерь на несколько дней и потом проверять округу — так они тратили меньше времени и сил. Чернила и бумагу, может, достать и не получится, но глина или камень есть везде. Хороших инструментов не было, но когда это его останавливало? Умин мог уже сейчас тренироваться резать по мягкому известняку или лепить из глины — или, вернее сказать, грязи. Может попробовать сначала набить руку на цветах и узорах, и однажды у него получится передать, как умело и ловко двигается его высочество, и не важно, что у него под ногами, звериная тропа или стволы поваленных деревьев. Как он настороженно замирает и хватается за меч при первых признаках опасности, как разговаривает с духами. Как расслабленно и уверенно он держится, будто прожил здесь годы — не изгнанником, не скитальцем, а божеством, своей милостью одарившим эти края. Человеком, довольным жизнью здесь, с Умином.

Жаль, что мастерства ему пока не хватало, но ничего. Умин знал, что обязательно научится. Ведь ещё при жизни он хотел не только сражаться и защищать, но и воспевать совершенную красоту. И если другие мастера не справлялись без драгоценностей, золота и блеска, то это говорило только о том, что ничего они на самом деле не умели.

Его высочество аккуратно не спрашивал Умина о его неловких попытках подчинить себе глину. Никогда не выговаривал за грязь и трату времени, не смеялся над неудачами, а если с губ Умина срывались ругательства, молча обнимал его — и всё.

Только когда руки начали понимать, что что нужно, Умин решился двинуться дальше. Наверное, он торопился. Говорили, что у лучших мастеров ученики годами лепят простые горшки и повторяют одни и те же детали, пока им не позволено будет двигаться дальше. Но зачем ему пять тысяч чайников и десять тысяч ваз? Он хотел передавать лишь совершенный образ его высочества.

Сначала, конечно, не получалось ничего: из-под его руки выходили кривые бесформенные уродцы — не образ его высочества, к счастью, а лишь попытка вылепить человеческую фигуру, заранее обречённая на провал. Этих существ он снова и снова возвращал в глиняный ком, куда им и дорога. Позорище. Но что, если он попробует ещё раз?

Понемногу фигурки стали обретать человеческий образ, и иных Умин мог бы назвать хотя бы подражателем божества. Их не хотелось прорабатывать в деталях. Ему не терпелось перейти к самому главному.

Скоро он понял, что переоценил свои силы. От волнения он сходу ошибся в пропорциях, в которых, как он думал, ошибиться не мог. Без достаточной привычки к материалу всё равно выходило отвратительно — криво, косо, и поза совсем не ощущалась непринуждённой. То, что прощалось болванчикам, оказалась просто недопустимым в священном образе. Да, все эти недостатки Умин отлично видел, но как исправить, пока не представлял. Хорошо ещё, что он хотя бы решил не делать лица!

— Давай я попозирую? — спросил его высочество после тихого объятия (незаслуженного, но как же Умин привык).

Когда Умин слабо кивнул, его высочество уселся на подушке из мха — образ, исполненный достоинства и величия. Наверное, именно так ваяли принцев из поколения в поколения, может, будут ваять и дальше, но Умин хотел изобразить гэгэ таким, каким его видел только он сам.

Он сбегал за добытыми сегодня медовыми сотами и протянул их его высочеству. Может, так получится поймать этот образ, непринуждённый и живой?

Но нет. Гэгэ расслабился, украдкой облизывал пальцы и поглядывал на Умина. А статуя по-прежнему оставалась безжизненной поделкой, немногим лучше болванчиков, которых резали в деревнях из цельных стволов. Глина позволяла исправить многое, но эту работу проще было бы смять и начать сначала. Не стоило делать первые попытки на глазах божества. Лучше бы потренировался тайком, было бы не так стыдно. И вообще он слишком рано взялся за образ его высочества. Ясно же, что ему ещё рано браться за такое. Лучше бы не ленился и сделал десять тысяч квадратных чайников, как положено.

— Но мне нравится! — воскликнул его высочество, и прежде, чем Умин начал спорить, объяснил: — В главных храмах работали самые знаменитые мастера, и для статуй не жалели ни золота, ни драгоценностей, но это всегда был образ бога, а не я сам. Просто попробуй ещё раз. Я хочу увидеть, на что ты способен.

Его высочество улыбался ему так, что спорить было невозможно — хотелось лишь поверить и не подвести, доказать, что однажды он не ударит в грязь лицом. Как он шёл в бой безо всяких сомнений и с одной только верой, так и сейчас просто послушался и начал заново. И пусть ничего хорошего и в этот раз не получилось, и он остался скорее недоволен собой, но ему удалось узнать что-то новое о глине и о том, что могут его собственные руки.

Для следующей попытки он попросил гэгэ посидеть у огня и ничего не делать. Лучше всё равно не вышло: даже простая поза оставалась деревянной, а в пропорциях и лице было столько ошибок, что он даже не мог их все осознать.

— Ещё раз! — велел его высочество.

Что делать с кривыми и неудачными скульптурами, он не решил. При жизни свои поделки, крошечные изваяния с ладонь размером, он селил в храмах. Сейчас можно было бы присмотреть подходящее дупло, но сколько их ещё будет, этих неудачных попыток… Смять и вернуть их в грязь не поднималась рука.

— Тебе они точно не нравятся?— спросил вдруг его высочество. Умни растерянно кивнул. — И я могу делать с ними всё, что захочу?

И только Умин помотал головой, как его высочество забрал последнюю статуэтку у него из рук. Он едва успел зажмуриться, чтобы не увидеть, как снова уничтожается образ — пусть из глины, неудачный, пусть даже руками того, кто единственный имел на это право.

Когда Умин открыл глаза, его высочество раскатывал глину из шарика во что-то продолговатое. Он уселся рядом с Умином, добавил воды и смял ещё одну работу и с невозмутимой улыбкой прилепил хвост и и ноги… Получался, кажется, кривенький лис на толстых коротких лапках, хвост которого держался за счёт длинной палки.

— Вот. Прости, я лепить вообще не умею, да и рисовать тоже. Наставники всегда были недовольны моей живописью, и от меня с ней быстро отстали. Оно и к лучшему.

Лис был кривой и очень смешной, но разве в этом дело? Скульптура не была уничтожена, она превратилась в нечто новое. Умин опустился перед своим богом на колено, поцеловал перепачканную глиной руку и прижался к ней лбом. Этот кривой и смешной лис нёс в себе частичку благодати лучшего из богов.

С этого дня его высочество стал забирать все неудачные работы и перелепливать их в смешных лис, хорьков, зайцев и сов — да кого там только не было! Он оставлял их на корягах и пнях, в дуплах или просто среди корней. Неуверенно стоящие на кривых лапах, они искренне и мягко смотрели на Умина глазами-угольками и нежно ему улыбались.

Его высочество называл их хранителями святилищ — мест, где павшие воины могли помолиться своим богам. Он говорил, что они будут путеводными знаками тем, кто хочет найти его и уйти на перерождение. Тогда Умин стал обжигать фигурки на костре и пламени духовной силы, чтобы они простояли чуть дольше. Снимаясь со старого лагеря, Умин с грустью смотрел им вслед — хватит ли их хоть на несколько месяцев, не растащат ли их водные духи? Было бы здорово однажды вернуться и увидеть их, потрёпанных временем, на прежних местах.

Умин тоже начал вырезать крошечных зверьков из дерева и прятать их среди поклажи. У него они тоже выходили кривыми и неуклюжими, но из-за размера это меньше бросалось в глаза. И, наверное, было не так важно, потому что его высочество их обожал, бережно заворачивал в мягкое и складывал в бамбуковые трубочки, а для особо удачной лисы скрутил петельку из тонкой полоски металла и подвесил её на пояс к праху.

После того как простые безделицы так порадовали его высочество, Умину захотелось ещё: дарить, ухаживать, вызывать улыбку, помогать. Вот ради чего он остался в этом мире — и теперь мог исполнять свои давние мечты.

И как он раньше не догадался?

Следующие дни Умин присматривался к гальке на дне ручьёв и к мёртвым деревьям. Стволы и ветки без сучков и трещин он нарезал на небольшие бруски — заготовки на будущее. Вечером он пытался их обжечь, и пока не приноровился, половину передержал, но что тут поделать? Дальше начиналось самое сложное: не очень острый и слишком крупный нож не годился для тонкой и аккуратной работы. Нужную форму и правильный размер гребня он подобрал не сразу. Ещё половина заготовок улетела в огонь — и ладно, запас у него был. Понемногу непослушный и непривычный материал ему подчинялся.

Его высочество возился с едой, начищал меч, рассказывал истории из детства, а потом, поцеловав на ночь, пошёл спать. Умин снова вознёс молитву: он слишком увлёкся, позабыл обо всём и мог бы обидеть бога. Но его высочество понимал Умина и ложился спать с такой довольной улыбкой, что вине места не осталось.

Умин решил ещё немного поработать перед сном — совсем чуть-чуть. Просто отполирует ещё один зубец, на этот раз точно последний, и ещё один. Когда зубцы закончились, небо на востоке начало светлеть. Ложиться смысла не было. Умин пересел под бок к его высочеству и взялся за гребень снова.

Простенький узор из яшмовой гальки он заканчивал уже при ясном и ярком солнечном свете. Он повертел гребень в руках. Выглядело как будто неплохо. Конечно, хотелось бы лучше, подобрать драгоценную древесину, полную аромата, научиться работать с рогом или костью, достать масла и лак. Но до сих пор его высочество не отвергал его скромных подношений. Умин надеялся на улыбку и благодарность, но беспокойный голосок внутри нашептывал, что всё-таки одно дело — смешные зверьки, а другое — гребень, на какой в былые времена не посмотрел бы даже младший дворцовый подметатель.

На месте не сиделось. Умин оставил гребень рядом с прахом и пошёл делать завтрак.

Но все тревоги оказались напрасны. Его высочество просиял при виде подарка. Легко, будто лаская, он погладил камни и провёл по кончикам зубьев. Во взгляде у него было столько тепла и нежности, что Умин набрался смелости спросить:

— Можно, гэгэ?

— Конечно.

Его высочество протянул гребень и развернулся спиной к нему. Огонёк внутри Умина колыхнулся от нежности и любви. Долгая война и изгнание не успели вытравить из наследного принца старые привычки, эту уверенность, что слуги всё сделают за него. Умин пообещал себе, что она никуда не денется. Однажды у его бога будет дворец или просто тёплый дом — как он пожелает. У Умина никогда не было настоящего дома, но он узнает, научится, добудет всё, что понадобится. Когда-нибудь они перестанут спать на сырых грязных листьях. Даже в походе у них будет бамбуковая циновка и тёплое одеяло. Умин станет готовить ему удобную постель и по-прежнему услаждать перед сном. Всё будет так, как пожелает его высочество.

Гребень легко скользил по слишком коротким волосам — взлохмаченным, в мелких узелках. Умин вычёсывал из них веточки и засохшую глину, иногда, может, тянул — всё потому, что он не умел ухаживать за волосами как следует, но ничего. Этому он тоже научится.

Напоследок Умин поцеловал макушку и вложил за ухо белый цветок, названия которому он не знал.

— Гэгэ?

Щёки его высочества пылали, а когда он поймал взгляд Умина, то спрятал лицо в ладонях.

Chapter 7: Давай пообедаем

В рассветном тумане его высочество танцевал с мечом, и Умин не смел издать ни звука — что, если случайный треск ветки потревожит божество, заставит сбиться с шага, остановиться?

Конечно нет. Разве может такая мелочь отвлечь бога войны? Но этот миг казался таким хрупким и драгоценным, может даже ненастоящим. Впервые со дня изгнания его высочество взялся за меч не для сражения, и Умин не смел спугнуть это видение.

При жизни ему случалось подглядеть, как разминается его высочество. Мастера говорили, что принц — гордость и вершина боевого стиля Сяньлэ. Умин ничего в этом не понимал. Его не учили различать школы, но он видел как движется сошедшее в мир смертных божество, стремительно и уверенно рассекая воздух духовной силой. Видел, как пытается вернуть утраченное низвергнутый бог.

И сейчас — сейчас Умин тоже видел. Сегодня его высочество двигался по-другому. Не потому, что теперь у него были другие противники, а за его спиной не стояло армии. И не в божественной благодати было дело.

Его высочество избегал ударов, за которыми должен был бы следовать мощный выплеск духовных сил. Все эффектные перелёты были движениями смертного, а не заклинателя. Он делал упор на упражнения, которые помогали начинающим воинам наращивать в себе духовные силы и разить ей противника. Монастырские техники выглядели иначе.

Всего луну назад он почувствовал бы себя виноватым, но теперь он чуть ли не каждую ночь убеждался, что возвращаться к воздержанию его высочество не стремится.

— Умин! Иди сюда!

Умин только сделал шаг из высокой травы, и — как это получалось у его высочества? — совершенное видение вмиг обернулось настоящим, безраздельно принадлежащим этому миру совершенным человеком: его стопы попирали траву и мох, он дышал жаром, взгляд горел, а в каждом движении были вызов и нетерпение. Он убрал меч в ножны и поднял с травы свой посох.

Его высочество соскучился по бою и оружию, а Умин — по этой стороне его высочества, которую даже не успел узнать.

— Сейчас, гэгэ!

Он на ходу отломал стебель бамбука и очистил от листьев. Разве мог он ослушаться? Разве хотел ослушаться? О, как он мечтал выйти против своего бога!

Конечно, продержался он до обидного недолго. Его высочество играл с ним, присматривался, а потом без жалости опрокинул в грязь. Умин и сам понимал, что противник из него пока так себе, но в мечтах он мог показать хоть что-то!

Умин боялся поднять взгляд, а когда решился, понял, что его высочество довольно улыбался.

— Хорошо, очень хорошо. Мне нравится твой удар и работа ног, но защита проседает.

— Обычно я старался убить до того, как на меня нападут.

Его высочество нахмурился, может, вспоминая дурацкую гибель Умина — ну да, проседает, тогда он тоже не справился, всё правильно.

— Вижу. Давай ещё раз, сначала. Нападай. Добавь духовной силы.

На этот раз его высочество сразу обозначил удар в сердце. И ещё один, по голове. Умин не успевал подниматься после бесконечных подсечек и быстрых ударов, а его высочество не видел смысла искать на площадку почище. И правильно, враг не будет выбирать, а в грязь всё равно летал только Умин, так что какая разница?

Обиднее всего была последняя атака. Уж её-то он должен был заметить! Его высочество не позволил Умину подняться, уселся на него и с широкой улыбкой сказал:

— Ты очень сильный, Умин.

В устах другого это была бы насмешка, а не искренняя похвала, хоть и не заслуженная. Сколько тренировок, сколько боёв, при жизни и после воплощения — и всё равно Умин оставался недостаточно силён. Но однажды он станет хоть немного соответствовать своему мужу. Это можно было сказать вслух, и его высочество засмеялся:

— Ты уже соответствуешь. — Он погладил Умина по голове и посмотрел с такой нежностью, что в груди стало жарко и странно. — Не так мне описывали супружескую жизнь.

— А как?

Его высочество поднялся на ноги и протянул Умину руку.

— В основном рассказывали, что мне придётся жить как положено наследному принцу. Очень тоскливо, честно говоря.

Он вздохнул, оглядел безнадёжно грязную одежду и пошёл к лагерю.

— Отец с наставником хотели, чтобы я отказался от обетов и выбрал другой путь совершенствования. Переубедить меня они не смогли, но я изучил основы «более подобающего» пути — почему бы и нет, мне было любопытно. Если бы я вдруг женился, то не пришлось бы начинать с самого начала. Или, мало ли, может, взял бы наложницу и вошёл во вкус? Не думал, что пригодится. Так что, готов завтра повторить?

На следующий день его высочество взялся за него всерьёз. Умин понял, что снова ничего не знает и не умеет. Он будто опять попал в тренировочный лагерь, где в него пытались вбить самые базовые навыки. После «разминок» его высочества хотелось лежать без сил, но Умин поднимался и шёл отрабатывать навык на практике.

Бог войны не щадил ни его, ни себя. Несколько дней они играли в опасные догонялки в смертельно опасных топях, а всё потому, что его высочество решил, что они слишком неуклюже скачут по кочкам и валяющимся в изобилии стволам деревьев. Огонёк внутри замирал от опасных прыжков и полётов над лотосами.

Хуже всего было то, что его высочество постоянно хвалил его, а Умин радовался, дурак. Словно не он постоянно ошибался (даже в том, что думал, что уже поправил!) и раз за разом летал носом в жижу, а если получалось выйти из связки без потерь, то оказывалось, что его высочество даже не запыхался. Или даже достиг новых высот в совершенствовании и теперь Умину предстояло летать в грязь по-новому.

Зато как ловко у него началось получаться швырять в эту же грязь голодных духов! Те, кого он боялся, кто мог бы сожрать его при жизни — все они стали для него посильной добычей. Кого здесь только не было: древние гули, порождения скоплений иньской энергии, демонические звери! Быстрые, хитрые, опасные. Голодные до человеческой плоти и готовые сожрать призрака при возможности.

Умин оценивал их без страха, наполнял энергией любую подходящую палку или посох — и кидался в бой. Надолго такого оружия не хватало, но ничего! Подручными средствами Умин научился отбиваться ещё в детстве. И даже если демоны пытались сбежать, то по кочкам и через непролазные заросли Умин преследовал их, нырял за ними в топи и водные пещеры и добивал. Там, в их лежбищах, среди грязи и гниения, под слоями ила и костей могли валяться и золото, и нефрит вперемешку с глиняными горшками, железом и наполовину разложившимися тканями. И оружие.

Отчего-то они все, даже поросший раковинами грязевой демон или трёхсотлетний водный паук, тащили к себе в нору оружие. Но всё же лучшие призрачные оружейные собирали солдаты былых времён. Отправив на покой владельцев, Умин потрошил их кладовки без жалости, но каждый раз готов был рычать от разочарования. Что толку ему от церемониальных каменных клинков? В сторону летели изъеденные ржавчиной мечи и сабли, от которых остались одни только дорогие рукояти.

Но всё-таки Умину повезло, и в груде бесполезных ритуальных клинков нашлась сабля заклинателя. Очень вовремя! Утопленники (может, такая же несчастная армия, как армия генерала Го) по-прежнему ломились на запах человечины, и Умин наконец-то смог наполнить оружие энергией до краёв — и не бояться, что оно рассыплется у него в руках.

Наконец-то рассекать плоть, рубить, не сдерживаться! Да, не сабля мечты. Ему хотелось что-то другое: более яркое и быстрое. Хват был не идеален. И плевать! Он держал лучшую саблю в своей жизни. Она ждала его сотни лет, и не напрасно!

Теперь мертвецы быстро закончились, и в наступившей тишине раздалось тихое: «Умин».

Его высочество стоял под выгнувшимся в дугу стволом мёртвого дерева. Его совершенный бог в сиянии призрачных огоньков словно вышел к своему преданному верующему через небесные врата. Он окинул взглядом поле боя и улыбнулся.

— Говорят, молодые демоны не знают меры в разрушении.

И тут бы устыдиться — неужели сложно было как-то прибраться за собой? Духовой силой мог бы развеять всех их в прах! Но его высочество не ругал его. Ему было интересно.

— Гэгэ, тебе достаточно только приказать. — Умин хищно оскалился, поклонился и тихо спросил: — Ты что-то хотел?

— Нет, решил посмотреть, не нужна ли моя помощь. Хорошая сабля. Можно посмотреть?

Оказывается, такие рукояти и заточки лезвия были популярны лет двести назад. Умин пожал плечами. Не проржавела? Металл и работа лучше тех, что у него когда-либо были? Сойдёт.

Его высочество так не считал. Он целый вечер полировал и изучал саблю, а на следующее утро с особым восторгом вывалял Умина в грязи, покивал и спросил:

— Почему ты не пользуешься духовной силой?

— Пользуюсь.

— Нет, ты ей сметаешь всё на своём пути. От твоей атаки несложно уйти.

Ещё никто не уходил, кроме его высочества. Это слабость? Умин и сам знал, что да.

— Я пытался, но у меня выходит только бить и сжигать.

Его высочество хмыкнул и пошёл к лагерю. Умин уже понимал, к чему ведёт этот сосредоточенный взгляд и молчание: значит, ему опять предстояло не успевать усваивать новое, учиться и переучиваться.

Назавтра он на ходу учился управлять огоньком на ладони, а потом — нарезать бамбук тонкими лентами одной только духовной силой. Да лучше бы он смёл всю бамбуковую рощу со всеми обитателями и швырнул её к ногам его высочества!

«Ещё раз», «Неплохо, теперь повторяй, и направляй силу по клинку», «Снова», «Ещё раз» — и так бесконечно, и в роли соломенных чучел, на которых они тренировались в лагере, выступали голодные духи.

Ночью Умин лежал и смотрел на небо. Духовная сила как-то по-новому сворачивалась внутри, а усталость приятно отзывалась во всём теле. Бок и плечо сладко тянуло от последних ударов его высочества. Сегодня он впервые по-настоящему почувствовал: похоже из него действительно начал получаться довольно сильный демон.

***

По камням Умин перебрался через обмельчавшую протоку. Ещё недавно вода стояла здесь высоко, но после праздника Середины осени начало холодать, и воды становилось меньше.

Тут ничего было не поделать. Умин следил только, чтобы его высочество не застудил ноги в ледяных ручьях.

Ну, что там на этот раз? Умин ощупал дно волной духовных сил. Вышло аккуратно (или хотя бы обошлось без разрушений), его высочество будет доволен. Он перепугал сонных жаб, стороживших сон жабьего короля-призрака. Нашёл чьи-то кости, всякую мелкую живность — и, наконец, рыбу, вставшую в приямке.

Как удачно, что сегодня он накопал кореньев и смог набрать пряных трав. Значит, на обед будет вкусный согревающий суп.

— Ты быстро! — весело сказал его высочество, когда Умин вернулся. — Вода как раз закипела.

Умин разделал рыбу и покидал её в воду. Немного трав и кореньев, свежих и сухих. Засыпать перца для тепла и как следует перемешать. Добавить что-то, похожее на лапшу — подарок от одной наглой лисы, которая после знакомства с его высочеством задалась целью соблазнить себе такого же монаха с мечом. Лиса была дурацкая, и постоянно потешалась над Умином. Но лапша! Она стоила и ревности, и насмешек.

Ну вот. Теперь оставалось только дождаться, пока всё проварится.

— Умин, помоги мне, пожалуйста.

— Конечно, гэгэ! Что такое?

— Подержи, мне одному неудобно.

Его высочество развешивал сушиться их единственное одеяло, темное от ила, в разводах буро-зелёных водорослей.

И хорошего настроения как не бывало. Тщетные попытки просушиться каждый раз напоминали Умину о том, насколько он до сих пор бесполезен и слаб. Своими дикими духовными силами он быстро превратил бы его в жалкие тряпки. Что толку в его победах над демонами, если божеству приходилось укрываться пропахшим сыростью одеялом?

И как быть, если это самая малая из тех проблем, что ждали их в ближайшем будущем, этой зимой?

Умин слышал, что низвергнутые боги и совершенствующие гораздо меньше страдают от холода и недугов, чем простые смертные, но здесь, в промозглом воздухе и в сырости не подхватит ли его высочество дурной кашель или зимнее поветрие? Хорошо, если нет. Но даже бессмертным нужны тёплый дом и одежда. Даже бессмертным сложно согреться после того, как они провалились по пояс в стылую воду.

До сих пор Умин помалкивал о своих страхах и не предлагал искать место для зимовки. Неплохо было бы набрести на одержимую усадьбу вроде той, которую занял Ци Жун, или на охотничий домик. Но увы, до сих пор им попадались только сожранные болотом старые деревни, где от домов остались одни гнилые стены, а из разрушенного очага рос молодой кустарник.

Наверное, это означало, что строить придётся самим. Умин не умел, но, может, можно было попробовать начать с бамбуковой хижины без окон с травяной крышей и земляным полом. Убогий дом, даже хуже того, где он жил в детстве, но любая хибара лучше, чем ничего.

Жаль, что его высочество не согласится выйти даже в глухую деревню у болота, куда вряд ли успели дойти новости, что династия Се пала.

— На зиму придется где-то обосноваться, — сказал вдруг его высочество. — Мы сможем построить дом? Или лучше выйти поближе к дороге? Там наверняка будут заброшенные дома, как думаешь?

Умин хотел бы быть хоть в чём-то уверен, но он правда не знал. Они решили пока идти дальше, надеясь найти подходящее место для зимовья.

Как знать, может, напрасно. Ночами костёр приходилось разжигать всё жарче, они прижимались в другу другу теснее. Не спасали ни талисманы, ни тыквенные бутыли с нагретой водой. Умин изо всех сил старался согревать своё холодное призрачное тело — снова почти без толку.

Пора было останавливаться, но твёрдо сказать: «Здесь» никак не получалось. Все места подходили по-разному плохо: эту лощину затопил бы первый же ливень, а эта поляна была полна инь и притягивала к себе голодных духов. Тут продувало сырыми ветрами, а тут — слишком далеко до питьевой воды. Одна поляна была будто бы хороша всем, но Умин упрямо сказал: «Не нравится». Он даже и не понял, что там не так, но его высочество кивнул и они пошли дальше.

— Завтра, — каждый раз говорили они друг другу. Но завтра снова ничего подходящего найти не удавалось. Им бы сосредоточить все усилия на поисках, но призрачные огоньки не знали сезонов. Они просили о помощи, и его высочество следовал за ними — снова в топи. И Умин шёл с ним.

Иногда оказывалось, что удобную тропу перегораживала трясина и частокол заваленных деревьев — и приходилось разворачиваться и снова тщетно пытаться выбраться.

— Сегодня у отца был бы день рождения, — вздохнул однажды его высочество.

В Умине не питал особого почтения к отцу его высочества, хоть это было, может, неправильно. Он не отмечал его день рождения, и смутно помнил шествия и фейерверки в его честь. Порой на ярмарках удавалось хорошо поесть или стащить себе что-нибудь интересное.

В те дни Умин думал не об императоре, а о его сыне.

Все эти гуляния затмевались последним праздником Середины осени, который он провёл с его высочеством. И пусть у них не было ни вина, ни лунных пряников, зато призрачные огоньки Умина танцевали для них драконий танец, а вокруг порхали и перемигивались светлячки.

— Мне в детстве казалось, что раз погода портится после его дня рождения, значит, нужно перестать отмечать. Ну вот, отца нет, а погода испортилась всё равно. Пора где-нибудь остановиться.

Но хоть немного подходящего «где-нибудь» им так и не повстречалось. Умин начал серьёзно задумываться, не стоит ли меньше требовать от их будущего зимовья — но, честно говоря, требовал он даже по своим меркам немного. Действительно, пора было определяться.

— Тогда давай сосредоточимся на том, чтобы выбраться отсюда.

Ночью его высочество едва слышно шептал ему, что ненавидит отступать, что он по самое горло, до тошноты устал отступать на той войне. Умин разубеждал его, как мог, таким же шёпотом, целовал и обнимал изо всех сил, молился, сам не очень понимая, о чём.

И как будто его молитвы были услышаны: на следующий день призрачная тропа вывела их к полуразрушенной хижине на покосившихся сваях.

Ступеньки у неё прогнили, а крыша, конечно, провалилась. По идущему вокруг стен настилу прорастали мох и кусты. Хозяева всё заперли перед уходом, но если дверь с металлическими полосками ещё держалась, то ставни давно уже перекосились, открывая хижину всем дождям и ветрам.

Умин забрался на скрипящий настил и попрыгал — держало. Внутри, насколько он видел, пол не провалился и даже не прогнил насквозь. Значит, не поскупились на смолу, вар и защитные заклинания. И, похоже, талисманы в основах свай до сих пор заставляли призраков держаться подальше. Нет, это была не избушка травника или странствующего заклинателя. Даже сейчас Умин видел, сколько в неё вложили денег и труда.

Только место казалось странным: кочки и пригорки создавали течение, которое непременно будет подмывать сваи, а остатки ступеней спускались в сторону вязкого берега. Но что, если в дни строительства тут был иной пейзаж, и протока шла по-другому?

— Как думаешь, гэгэ, кто это построил?

Его высочество запрыгнул на настил к Умину, заглянул внутрь и остановился перед бурой растрескавшейся табличкой.

— Я читал, что ещё до великого землетрясения, лет двести назад, одна даосская школа захотела усмирить болота. Они предложили поставить сторожевые домики по краю, а потом продвигаться дальше в топи. Как видишь, у них ничего не вышло.

На табличке не осталось и следа от названия школы. Но Умин мог попытаться снять верхний потемневший слой — вдруг чернила проникли глубоко, и удастся что-то разобрать?

— Честно говоря, я понятия не имею, что нужно делать, — вздохнул его высочество.

Умин тоже. Дети из семей побогаче постоянно помогали родителям: таскали ветки и глину, укрепляли что-то, знали, как перестелить крышу или заделать окно, как что красить и чем подпирать. Но в родном доме Умина чинить было особо нечего — да его и не подпускали к домашним делам, опасаясь проклятия. Умин умел только затыкать щели палками и мусором.

— Я тоже, ваше высочество, — сказал он, хоть и ненавидел он признаваться в своей слабости.

Ничего. Он разберётся, потому что его богу нужен дом.

И не важно, что пока он даже не представлял, за что браться в первую очередь. Может, для начала соорудить что-то вроде мостков, чтобы удобнее было подходить? Ручью придётся исправлять и чистить русло — или, может, вообще его запрудить. Или начать с того, чтобы выправить сваи и переложить крышу. Конечно, починить пол.

Да, сначала крыша, пол и стены. Крыша дома… Их дома!

В мечтах Умина «дом», а уж тем более «их дом» не успел обрести чёткого воплощения. Перед мысленным взором возникал то некий дворец в золоте, то аккуратный дом из столичных пригородов. В своих фантазиях Умину было не на что опереться: ни одно из тех жилищ, где ему довелось обитать, ему не нравилось. Он не хотел бы привести туда своего бога.

Но эта хижина — потемневшая от времени, покосившаяся и скрипящая — пришлась его мёртвому сердцу по вкусу.

Но в первую очередь нужно было прибраться, выкорчевать кусты и даже деревья, снять мох со стен и решить, что ещё послужит, а что придётся менять сейчас же.

Как ни обидно было признаваться в своём невежестве, Умину пришлось расспрашивать своих огоньков. Разговор затянулся: даже самые яркие из них плохо помнили свою смертную жизнь и постоянно путались в том, что нужно отрезать, а что приколотить.

Пока он болтал, его высочество чем-то был занят — наверное, таскал из дома гнильё и рубил свежее дерево и бамбук. По образцу Умина он закатал рукава и подобрал подол — раньше себе он такого не позволял, — и на все вопросы, нужна ли помощь, кричал, что справится сам. Рассиживаться так было неуютно, но Умин должен был разобраться, как правильно класть крышу.

На площадке перед домом трещало и грохотало, но Умин запретил себе отвлекаться. Тяжёлые шаги и какой-то шорох. Снова треск в отдалении. Но когда шум стал особенно громким, Умин не выдержал и кинулся на звук.

Его высочество волок охапку толстых стволов бамбука, такую, что едва смог связать и как-то удержать в руках. При жизни Умин с такой ношей свалился бы через несколько шагов.

— Гэгэ! — у него не было слов.

— Я отвлекаю?

— Зачем ты всё… один? Я бы помог.

— А, не надо, спасибо, я уже дотащил. Просто неудобно, надо было не лениться и сразу отрубить верхушки, сходил бы лишний раз. — Он скинул свою ношу к другим таким же стволам. Рядом высилась груда камней — когда успел? Умин не оборачивался на грохот — кажется, зря.

— Ну, я почти закончил! Сейчас, последнее, я мигом, — сказал он и в самом деле очень быстро прикатил гранитный валун. Выглядел его высочество так, словно поработал — но в меру, не ломая спину.

— Думаю, пригодится.

По лбу, по шее и груди лился пот, он сияюще улыбался, но разом покраснел и смешался под взглядом Умина.

— Это наш дом, не могу же я сидеть просто так!

Если бы не дела, Умин упал бы перед ним на колени прямо сейчас. Каждый день он влюблялся в его высочество сильнее, каждый день был вновь ослеплён его сиянием.

Нет-нет, дела не ждали.

— Т-тогда сначала сваи, гэгэ!

Вот тут сила его высочества пришлась очень кстати! Легко и как будто без труда он придерживал покосившиеся сваи, пока Умин подкладывал камни и ставил подпорки. На будущее он отметил, что стоит заменить их — но точно не сейчас. Тем более что начинало темнеть.

Пора было обустраиваться на ночлег и готовить ужин. Или нет. Умин не знал ритуалов для освящения нового дома, не собирался молиться предкам или делать подношения богиням — хранительницам очага. Но если первый огонь в их новом доме зажжёт его высочество, иных ритуалов будет и не нужно.

Умин старался не выдавать своего волнения, но, кажется, его высочество всё равно всё понял. К безупречно сложенным дровам он подкинул ароматных трав, тепло улыбнулся Умину и направил духовную силу на горку щепок. Дрова занялись уверенно и ярко. Почему-то Умину виделся в этом хороший знак: старый дом принимал новых жильцов.

Скоро на огне закипела первая похлёбка, и первая еда в новом доме тоже, наверное, что-то значила. Может, надлежало оставить подношение предкам или богам, но зачем было думать о ритуалах, если каждая еда, которую готовил Умин, и так была подношением.

Его высочество ел, как всегда, с невозможным изяществом и аппетитом и искренне хвалил Умина за еду, которая ничем особенным не выделялась. Его научили готовить съедобно и сытно, вот и всё.

В Сяньлэ говорили, что королевская семья ест только рис особого сорта, растущий на тайной террасе в древнем монастыре. Будто бы его варили с драгоценными специями, и в качестве особой милости приближенным дозволялось попробовать блюдо с их стола.

Так ли это было, Умин никогда не спрашивал.

В эту ночь они спали по-прежнему под открытым небом, но дырявые стены защищали их от ветра, а в очаге по-домашнему трещал огонь. Внизу плескалась рыбы, кто-то ходил вдоль защитного круга, рычал и шлёпал хвостом по воде.

Старый пол тихо поскрипывал в такт их движениям. Усталость не мешала его высочеству двигаться на Умине со всей своей невероятной силой и сжимать его внутри. После, конечно, он прятал лицо в ладонях — он почему-то до сих пор немного стыдился того, как командовал Умином, сидел на нём верхом и требовал ещё.

…Их будущий дом. Не прибежище, не военный лагерь и не шалаш на пару ночей — именно дом, где они будут жить вместе.

За пару дней они восстановили крышу, заменили подгнившие части пола и утеплили его в два слоя тонких стволов, перемежая их хвоей и землёй, заделали щели в стенах. Наверное, любой сельский мальчишка посмеялся бы над его навыками…

Умин сам посмеялся бы над собой как-нибудь потом, когда научится делать лучше. Пока у него выходило криво, косо, неуклюже, и призраки постоянно поправляли его, хоть и не всегда по делу. Зато он делал на совесть — так, чтобы без талисманов простояло ещё два века. А если и нет, то в любом случае он делал лучше, чем было.

Они спали в настоящем доме под защитой крепких стен. И над головой у них было не серое небо, а настоящая крыша! От пола не тянуло холодом и сыростью, а их вещи были аккуратно разложены вдоль стен. Его высочество не мёрз во сне.

Зима впервые показалась Умину не такой страшной. Конечно, надо будет заранее заготовить дрова и позаботиться о припасах…

Но хорошо, если получится рыбачить всю зиму — а если нет? Рыба может уйти, как и дичь. И нужно было добыть одежду потеплее, ведь не будет же его высочество все холодные месяцы сидеть у огня.

И чем больше он об этом думал, тем яснее понимал: ему не справиться. Да, без дома было никак, но это была лишь первая из их проблем. Умин не хотел говорить про свои сомнения — свою беспомощность! Жаловаться! — вслух. Хоть его высочество и убеждал, что это их общие заботы, для Умина это было его и только его неумением найти выход.

Но всё же пожаловаться пришлось, и тогда его высочество сказал:

— Я тоже об этом думал. Вот что. Мне пока лучше не выходить к людям, по крайней мере, пока мы не отошли от Юнъаня. Но моему мужу Лан Ин ничего такого не запрещал.

— Я не оставлю… — почти перебил Умин.

— Послушай. Я не гоню тебя. Думаю, дня за три-четыре ты можешь добраться до какой-нибудь деревни. Я собирал украшения и монеты из кладовых призраков, тут немного, но должно хватить хотя бы на самое нужное. Я буду ждать тебя здесь.

Умин боялся услышать: «А хочешь, вообще не возвращайся», — но его высочество этого не сказал.

Ему так хотелось себе врезать: в своём призрачном существовании он отвлёкся и даже не подумал, что может выйти к людям. Не работал над подражанием человеческому облику, не тренировался набрасывать маскировку хотя бы на проклятый глаз, проходил мимо драгоценностей в призрачных оружейных. Мог хотя бы ободрать доспехи или церемониальные клинки. В итоге за него всем занимался его высочество!

В руки Умину лёг тяжёлый кошель. «Немного»? Может, для принца, который в жизни не видел мелкой монеты, и в самом деле немного. На эти деньги в лучших лавках столицы мало что можно было купить — украшения, шелка тончайшей вышивки, пуховые одеяла, горные вина и резные нефритовые шары-головоломки — всё это стоило много дороже.

Но одними монетами тут набиралось жалование сотника за несколько месяцев.

Умин обернулся чуть больше, чем за десять дней. Туда — прорубал себе путь через топи напрямик, обратно — шёл гружёный, внимательно глядя под ноги. В первой деревне он просто купил себе чёрную одежду по размеру. Без длинных пол и летящих рукавов, да ещё и с повязкой на глазу Умин сразу почувствовал себя лучше. И уже во второй деревне он, не вызывая подозрений, скупал всё, что могло понадобиться: инструменты, одеяла, бумагу, кисти, тушь, обувь, одежду, посуду, рис и вяленое мясо. Список писал его высочество, когда понял, что Умину проще запомнить, чем позориться.

В обход списка Умин купил плоский медный сосуд для вина с подвесом на пояс и широкую плетёную шляпу. Монет на это уже не хватило, и пришлось добавить два кольца попроще.

Наверное, можно было не тратить денег вовсе: травы и зубы хищников тоже стоили немало. Что, если в следующий раз поехать с ними на торг? Или нет, зачем? Это при жизни он привык ценить каждую мелкую монету, а на болотах драгоценности стоили неожиданно мало. Они могли бы без особого труда разбогатеть, накопить на хороший дом где-нибудь в горах, на подкуп чиновников, да мало ли!

Но его высочеству ничего из этого было не нужно, а сам Умин желал только одного — окружить его теплом и заботой. Как сладко было выбирать подарок, покупать зимнюю одежду и думать: «Это для гэгэ».

Перед топями пришлось бросить тележку, которую взял для вида, и переодеться в старое. Тут-то он похвалил себя за то, что не купил лишнего: и так едва шёл с тремя огромными мешками. Призрачные огоньки подбадривали его и даже порывались помочь, но одолевать трясину все равно приходилось самому.

Чем ближе Умин подходил, тем страшнее становилось. Вопреки всем рассуждениям и здравому смыслу он боялся вернуться в пустой дом. Ведь не могло же быть для него такое счастье навсегда.

Оказалось — может. Его высочество даже не стал мирно ждать у очага. Он как-то узнал его шаги в шуме болот и выбежал Умину навстречу. Тёплый, любимый, всегда совершенный, он крепко обнял грязного и мокрого с дороги Умина и поцеловал так сладко и голодно, что остановиться было просто невозможно.

Как же мешали мешки с вещами! Он хотел обнять в ответ.

— Ох, прости, давай помогу! — выдохнул его высочество, сгрёб все мешки разом и обернулся к Умину: — Я как раз приготовил обед.

Умин волной духовной силы убрал с себя грязь и поспешил за ним.

В котелке и правда что-то булькало. Умин быстро переоделся в новое и сел у огня. Кусок не лез в горло: его высочество смотрел на него тяжёлым и голодным взглядом. Не успел Умин сделать и пары укусов. как его высочество он пересел вплотную, чего часто стеснялся при свете.. Он то и дело порывался положить ладонь Умину на бедро — и не решался. Взгляд прикипел к губам.

«Гэгэ скучал по мужу?» — конечно, такой вопрос Умин никогда бы не задал, хоть спросить подмывало. Никогда ещё они не расставались так надолго.

— Как ты, гэгэ?

Ведь всё действительно было хорошо? Его высочество, как и обещал, без него не рисковал и не ходил по незнакомым тропам. Так? Или нет: на полке поблескивала россыпь ярких камней, а в тарелке Умина была лапша из корней белоцветов, любимое блюдо местных жителей.

— Я ни во что не лез! Но меня попросили помочь. Ничего особенного, просто семихвостый бурундук-шатун крушил бобровую плотину.

— И как?

— Мы поговорили, и ему разрешили остаться зимовать в одной из сухих камер плотины. За это он обещал им весной с чем-то помочь, только я не совсем понял, с чем. Вроде бы нормально всё прошло.

После такого «нормально» у его высочества был разодран рукав. Умин только вздохнул. Кто он такой, чтобы удерживать бога войны от драки? Он просто хотел бы быть рядом.

— Я зашью. Представляешь, лавочник меня несколько раз переспросил, не хочу ли я купить у него иглы для вышивки по шёлку. Похоже, меня в деревне приняли за благородного. Представляешь, гэгэ?

— А чему ты удивляешься?

Наверное, сейчас Умин глупо выглядел, пока хлопал глазами и не понимал, как объяснить, что удивляется всему. Да, он старался подражать сначала командирам, а потом его высочеству — от манеры держаться до речи. Вытравливал из себя неправильный говор и грубые низкие словечки, уличную манеру сидеть и манеру ходить. Но чтобы крестьяне приняли его, выросшего в трущобах, за благородного? Но даже повязка на глазу вызывала не лишние вопросы, а осторожное сочувствие: нужен ли лекарь, что случилось с молодым господином, где его охрана, как ему удалось спастись от разбойников и пройти по болотному краю. Всю легенду выдумали за него — оставалось только кивать, улыбаться и не давать фантазиям зайти слишком далеко.

— Может, они никого важнее сборщиков податей не видели?

Но главная дорога была рядом, и на торги они наверняка выбирались хотя бы пару раз в год. Может, его маскировка под смертного была не так плоха, но почему его высочество тоже спросил: «Чему ты удивляешься?» — это было выше его понимания.

Ещё Умин не ждал, что девушки будут хихикать и перешёптываться у него за спиной о том, что он хорошенький, а на прощание сунут ему свёрток с едой.

— Они спрашивали, есть ли у меня невеста, — опустив глаза, признался он.

— И что ты им ответил? — резковато спросил его высочество.

Ох, он разозлил своего бога? Ну конечно, он принадлежит только ему. Что хорошего, что кто-то ещё заявил на него свои права? Не стоило вообще рассказывать, это только его вина.

— Я ответил, что меня ждут дома, и я каждый день благодарю своего бога за ниспосланный мне дар. За возможность быть рядом. Простите, я сразу должен был дать им понять, что на меня не стоит так смотреть.

Щёки снова пылали — но ведь ничего стыдного нет в том, чтобы возносить хвалу своему возлюбленному. А вот на лице его высочества было что-то странное: гнев истаял, осталось недоумение. Теперь его щёки горели алым — как у Умина. Он выпалил:

— Да то ты такое говоришь, ты же… Так, я оставил посуду на улице! — и сбежал.

Умин сказал что-то не так? Пойти за ним? Его высочество ревновал?.. Да нет же, быть того не может. Или может? Он не успел определиться: его высочество пришёл к нему сам и больше не напоминал о недавнем разговоре. Он соскучился, соскучился по Умину — это ли не чудо? Он не дождался ночи и пожелал близости немедленно. Конечно, Умин был только рад — и он не хотел больше ничего, лишь целовать своего бога и беззвучно возносить ему молитву за молитвой, позабыв обо всём. Этой удивительной ночью им было так хорошо и тепло под новыми одеялами и у жаркого очага, они так вымотали друг друга, что только утром заметили, как похолодало на улице и как затихли болота.

Его высочество поскорее вернулся после тренировки в дом, где его ждали завтрак и горячий травяной отвар. Идти никуда не хотелось, хоть они и собирались заняться топями в паре часов отсюда. Но важнее оказалось защитить припасы от мышей и перестирать старую одежду — да, и отправить на новый круг призрачных огоньков. И всё это не забывая про упражнения с мечом и совершенствование.

На следующий день нашлись ещё дела в доме, и конца им не было видно. За этой уютной суетой незаметно подошло зимнее солнцестояние. Они отпраздновали его с рисовыми шариками из деревни — к счастью, они не испортились за эти дни, как ему и обещали, но на следующий год Умин хотел попробовать приготовить их сам.

Как говорили, далеко на севере к вершине зимы болота успевали так промёрзнуть, что по льду можно было спокойно ходить, но здесь царили неизменные сырость и туман, а топи по-прежнему ждали чужаков.

Наружу выходить не хотелось, и они сошлись на том, что до тепла не будут без необходимости срываться с места.

Умин занялся мебелью и начал с высокого и крепкого помоста для сна. Сколько можно было не соглашаться в том, кто спит под сквозняком от дверей или окон, а потом перебираться в темноте, чтобы его высочеству не надуло.

Понемногу дело пошло ловчее. Он привык к новым инструментам, начал чувствовать материал. Столы, полки, аккуратная подставка для меча и сабли. Пока он не гнался за лёгкостью и красотой — надёжная мебель нужна была прямо сейчас. Мастерством здесь даже не пахло, и кривыми поделками он не гордился, но сияющая улыбка и расслабленный выдох ночью в шею были ему наградой.

Лёжа на плече своего бога, разморенный и сонный, он прошептал:

— Гэгэ, я хочу, чтобы это был наш дом

— Это и есть наш дом. — Его высочество крепко обнял его и нежно сказал: — Спасибо тебе.

Уже засыпая, Умин прошептал:

— Я всё перестрою так, как ты пожелаешь. Мы можем возвращаться сюда каждую зиму, даже жить тут, когда очистим болота.

И, может, ему уже приснилось, как его высочество ответил:

— Это очень… смелые планы. Тут работы лет на десять, если повезёт.

Он не сказал «нет», а остальное было не важно.

Утром Умин набрался храбрости и попросил дозволения возвести в доме алтарь. Его высочество кивнул, не раздумывая, и в его глазах читалось такое сладкое предвкушение и волнение. Ему… нравилось, когда Умин ему молился и поклонялся.

В мечтах Умина алтарь всегда был покрыт алым лаком и украшен тонкой резьбой. Теперь он понимал, что алтарь в их доме должен быть в первую очередь прочным и удобным, дабы выдержать всю преданность Умина, всю его страсть, и не рухнуть посреди ритуала самого искреннего почитания.

Пока алтарь походил скорее стол со скромной резьбой — но это же только начало. Его высочество хотел помочь, но Умин был против: разве боги строят сами себе храмы? Если он и готов был отступить, то только в мелочах (но есть ли мелочи в поклонении своему божеству?):

— Может, табличку с высказыванием или наставлением?

Его высочество кивнул, вывел что-то на дощечке и задумался, потом кинул её в огонь. На безмолвный вопрос Умина он с досадой пояснил:

— Когда я победил призрака на мосту, я сказал… Уже не важно. Тогда мне показалось, что это хорошее наставление. Даже жаль было, что никто его не услышал.

Ещё его высочество однажды сказал: «Живи ради меня», — и Умин следовал завету до сих пор, даже умерев. Эти слова неплохо бы смотрелись на алтаре, но о них напоминать не хотелось. Умин усадил его высочество на несовершенный, слишком скромный, пока ещё кривоватый алтарь.

— Любые слова моего бога для меня наставления.

Его высочество стрельнул глазами и упрямо промолчал. А Умин хотел, так хотел получить от него наставление немедленно — и даже жалел, что не сможет запечатлеть на табличке сладчайшие стоны и шумное дыхание.

Много после его высочество, зацелованный, измученный, довольный, притянул к себе Умина, провёл большим пальцем ему по губам, выдохнул:

— Давай пообедаем? — и сам застыл, рассмеялся и пихнул локтем в бок. Для Умина — ещё один дар.

«Давай пообедаем» — отличные слова, они могли бы прекрасно смотреться на табличке, но если его высочество пожелает что-то ещё, то пускай. Рано или поздно их храм и дом станет ровно таким, каким захочет его высочество.

Да, пока ему не хватало мастерства ни в резьбе по дереву, ни в ваянии, но рисовать он мог попытаться уже сейчас. Он долго не мог поймать нужный образ и эмоцию, царапал на глиняной табличке, на покрытой воском доске и на бумаге. Ему нужен был не застывший в славе бог, не окаменевшее изваяние, а его прекрасный гэгэ.

Понемногу у него начало получаться, но удалось сделать всё как надо только ближе к весне. С бумажного свитка на Умина глядел его высочество — в домашнем тёплом халате, с мягкой улыбкой на губах и нужностью во взгляде.

Его высочество долго стоял перед портретом.

— Спасибо, Умин.

— За что?

Его высочество покачал головой с улыбкой.

— За всё. Ты молился мне и при жизни. Это ведь ты помогал мне справиться с бину возле столицы? Жаль, что мне не удалось разглядеть тебя тогда. — Он помолчал и, прежде чем Умин успел что-то сказать, продолжил: — Или я просто забыл.

Да было бы что разглядывать!.. Но тогда он мог бы раньше оказаться при сияющем принце, ближе, чем те два помощника — он бы не сбежал, не отступил, не вознёсся без спроса. Пока мысли не завели слишком далеко, Умин проворчал:

— Не о чем жалеть, гэгэ, и нечего там разглядывать. Тогда я был слабый, голодный и злой. Не умел толком драться и постоянно ходил в свежих ранах.

— Тогда тем более жаль. Но всё же мне кажется, что это неправильно. У нас в доме стоит мой алтарь. Ты мой муж, а я даже не знаю твоего имени.

Когда Умин попал в армию, он сказал, что имени у него нет. Он не соврал: кроме детского, других имён у него не было. Он не собирался брать фамилию отца, а «Хунхун-эр» осталось в далёком прошлом — воспоминанием, сладким сном о тёплых и надёжных объятиях. Его записали под каким-то прозвищем, на которое он приучил себя откликаться и позабыл сразу после смерти. Так что воевал он без имени, без имени защищал знамя и погиб, стал мужем — тоже без имени.

— Мама говорила, что хотела бы наречь меня Саньланом.

— Почему?

— Ничего интересного, гэгэ. Первый сын родился мёртвым, второй не сделал и десятка вдохов. Я — третий, и она хотела, чтобы моё взрослое имя стало памятью о братьях.

Только никто не дал бы ему взрослого имени, ведь он нёс на себе проклятие. В возраст он вошёл уже на войне и сохранил настоящее в тайне. Не хотелось, чтобы его так звал кто попало.

— Если хочешь, я могу провести церемонию наречения. Я не родственник и не наставник, но я старше тебя, так что тоже, наверное, сгодится.

Умин спрятал лицо на плече его высочества. Как будет звучать ещё-не-его имя в этих устах?

«…, спасибо за ужин». «Пожалуйста, …, не дразнись». «Ещё, …!»

Пока он не был достоин.

— Не сейчас, гэгэ.

— Хорошо. Но мы договорились?

Chapter 8: Это всё время был ты

Ещё одна зима подходила к концу.

Первый беспокойный год она пугала неопределённостью, грозила холодами и голодом. Они действительно ничего не умели, но постепенно они освоились, научились, стали делать припасы, и зима стала для них временем покоя, отдыха, неспешной жизни и тишины.

Понемногу у них установился простой порядок вещей: зима — время для них двоих, весна — начало настоящего труда, ради которого Се Лянь сюда и пришёл. Летом они обходили болота против солнца, не лезли в сердце топей, но и не бежали от опасностей и никому не отказывали в помощи, а осенью с первыми холодами уже знакомыми тропам возвращались домой.

Это не было просто и не было быстро. Даже теперь, по знакомым дорогам, им случалось за весь день одолеть меньше, чем за часовой переход по самому ужасному бездорожью, а голодные духи на дармовых кормах вырастали наглые и сильные.

Сколько лет прошло? Он не знал. По привычке, подхваченной на Небесах, Се Лянь называл всё, кроме их болота, «миром смертных» и не считал годы — важнее были прожитые вместе дни.

Он немного скучал по городам и людям, но компания призраков оказалась ничуть не хуже, а мир болот — куда сложнее, удивительнее и богаче, чем они думали. Да, там водились неисчислимые орды голодных духов, воздух иногда кипел от демонической силы, каждому путнику угрожали хищные звери и топи — но жили здесь и относительно мирные призраки, встречались удивительные целебные заводи и божественные деревья. И, конечно, как не вспомнить про бесчисленные птичьи гнёзда и лотосовые поля.

Се Лянь держал слово, данное Лан Ину, ни разу не выходил из топей к людям и не интересовался новостями из Юнъаня. Умин мог бы расспросить обо всём, но «не знать» было собственным выбором Се Ляня.

Наверное, сейчас он стал дальше от смертных, чем когда он был на небесах. Но кроме этого в нём так немного осталось от прежнего божества, что он до сих пор порой удивлялся себе, почти незнакомцу. Прежде Се Лянь и представить себе не мог, что будет доволен тихой жизнью в болотной хижине и такому тяжёлому и незаметному труду. Что войны мира смертных станут ему безразличны. И — главное и самое удивительное, — что каждое утро он будет улыбаться своему мужу.

Их дом, поначалу шаткая хижина с крошечными окнами, понемногу разросся. Они добавили свай и пристроили две комнаты, прорубили широкие окна и затянули их промасленной тканью. Они расчистили русло ручья, а из вездесущих лиан Умин сплёл живой мост с одного берега на другой. Даже когда Се Ляню казалось, что добавить больше нечего, Умин находил, что ещё достроить или исправить: простые ставни он сменил новыми расписными, сообразил, как поднять крышу и устроить сухой чердак. Каждый год он перебирал пол, и тот становился ровнее и теплее прежнего. Каждый год он обновлял мебель, и Се Лянь опасался, что дай ему время — и она станет не хуже дворцовой.

Придумывал и планировал Умин всё сам и обычно действовал по наитию — от Се Ляня в таких делах толку было мало, но он всегда готов был поддержать и помочь. И даже если что-то с первого раза не получалось как надо, то ничего, они всегда могли переделать. Их было двое, и они не спешили.

Полусгнившая хижина постепенно превращалась в удобный и просторный дом, который становился роднее и уютнее дворца. Каждый уголок здесь был наполнен чудесными воспоминаниями: как они вместе пытались приготовить в первый раз лунные пряники и как он встречал Умина из деревни, как они вернулись сюда поздней осенью и как согревались потом под одеялом. Воспоминаний было бесчисленное множество — и сколько их будет ещё? Каждая мелочь наполняла тёплой уверенностью: крыша выдержит любой дождь и ветер, сваи выстоят против потопа. На полках и в сундуках было сложено достаточно одежды, а на чердаке — припасов на целую зиму. Прежде о таких вещах Се Лянь не думал вовсе. Он и что такое «чердак», не знал. А теперь там и травы, и мечи, которые он надеялся вернуть к жизни, и много чего ещё.

Утром Умин звал:

— Гэгэ, пора завтракать!

И тогда Се Лянь заканчивал разминаться и спешил в тепло. Но иногда он звал Умина за собой, и они танцевали с мечами на утоптанной полянке перед домом.

Вечером Се Лянь звал:

— Ужин готов!

Умин слышал его издалека и спешил домой. Се Лянь полюбил собирать рецепты со всего болота, а потом подстраивать их под свой вкус, выкидывать самые сомнительные части и добавлять что-то своё. Лапша с речными улитками и водорослями оказалось на диво хороша, и Умин постоянно просил приготовить её снова.

Целый шкаф в их доме превратился в маленькую оружейную, полную клинков и сокровищ минувших эпох, целая комната — в мастерскую Умина. Чего там только не было! На полках лежали и инструменты на любой вкус, и хитрые приспособления, и глина, воск, кость, дерево, рог и камень. В благодарность за помощь им приносили речной жемчуг и морёный дуб, даже кусочки золота — на болотах его было вдосталь. На полках и в корзинах лежали наброски и заготовки на будущее, шёлковые свитки и обрывки бумажек.

Умин мог там пропадать целым днями, и Се Лянь поначалу пытался присоединиться к нему и тоже что-то ваять или рисовать, но скоро махнул рукой и начал заниматься тем, что у него получалось лучше — каллиграфией. Чаще всего он писал без всякой цели то, что приходило в голову — от высказываний мудрецов и «Дао дэ цзин» до праздных глупостей. Советник наверняка бы отругал его за такое легкомыслие, но ему просто нравилось движение кисти по бумаге, резца по дереву и камню, вот и всё.

Прежний Се Лянь решил бы, что такая жизнь очень скучна, но что тут было скучного? Они могли часами болтать о чём угодно, вместе отмывать дом и готовить еду. Или выходить друг против друга с мечами или даже с голыми руками — и что бы там Умин не думал про свою силу и способности, с ним всегда было интересно драться и видеть, как он растёт и находит себя, свой стиль боя. И разве могли быть скучны вечера? Они опускали ставни, зажигали шарики духовной силы и бумажные фонарики и оставались совсем одни.

Быть может, прежний Се Лянь вспомнил бы, что когда-то мечтал о монашеской жизни — но жили они совсем не как монахи или отшельники. И не в нарушенных обетах было дело, вовсе нет.

Болотные жители встречали их криками и постоянно благодарили за усмирение смертельных топей. Что бы ни говорили, а заполучить голодного духа в соседи был рад только такой же голодный дух. Им оставляли корзины еды и странные подарки. Летом порой вокруг их костра загорались другие — и за ними болотные жители орали, жарили змей на палочках, выли и квакали в голос. Духи ужасались их мощи и просили о помощи.

К ним забегали призраки — в гости, попросить о помощи или просто для того, чтобы оставить подношения. Огоньки из армии Умина после воплощения просили разрешения отлучиться за своим прахом. Его призраки вдалеке громко славили своего командира.

Се Лянь знал обожание с детства, но Умин до сих пор раз терялся. Когда ему впервые поклялись в верности, он не знал, что делать. Когда самые восторженные почитатели переселились поближе к их зимнему домику, не понимал, как с ними справиться.

Се Лянь насилу убедил Умина, что призраки поклялись именно ему — значит, это его армия, ему и решать их судьбу и командовать ими. А Се Лянь тут был не при чём — он мог только наблюдать и втайне умиляться. Его Умин становился то ли настоящим командующим, то ли даже городским главой! Только города у них не было.

Почему-то Се Ляню казалось, что это всего лишь вопрос времени.

Сам Умин проговорился, что титулы для него мало значат. Он больше гордился тем, что он, кого гнали от порога, теперь знал о поклонении божеству больше, чем когда-то первосвященник. От смеха и стыда Се Лянь не знал, куда деваться — Умин сказал это, лёжа под ним, мокрый, измученный, наполненный семенем с двух сторон (он растерял всякий стыд и во время их занятий любовью просил даже о таком. «Мне перестать, гэгэ? Тебе не нравится?» Но Се Ляню нравилось, и после таких откровений ему хотелось то ли добавить ещё, то ли снова попробовать губы Умина на вкус).

Перед последним праздником зимнего солнцестояния Умин начал ваять статую для алтаря. Он не решался на неё очень долго — два или три бумажных свитка с портретом сменились шёлковым. И только теперь, после сотен испорченных брусков и заготовок Умину стало «не так стыдно за свои умения» — хотя, на взгляд Се Ляня, стыдиться было нечего с самого начала.

Даже камень для статуи Умин выбирал так тщательно, что об этом можно было складывать легенды. Ему хотелось найти именно местный камень, но всё, что ему показывали или что находил он сам, не годилось. И, может, Се Лянь бы уговорил его на какой-нибудь симпатичный известняк, но однажды Умин пропал на весь день и к ночи приволок целый глыбу мрамора — оказывается, он поверил слухам, что в этих топях скрыт целый заброшенный город! Да, город в самом деле был, по самые крыши ушедший под воду и полный голодных утопленников. И полез туда Умин один, молча, в ту часть болот, куда они ещё не ходили!

Тогда Се Лянь сказал, что если Умин снова полезет так рисковать без него и не предупредит, то он откажется благословлять статую. Хотелось сгоряча пообещать, что больше не будет позировать, но он вовремя удержался — и хорошо, это было бы уж слишком и как-то неправильно. Умин и без того перепугался и искренне пообещал, что больше так делать не будет.

Из кусков этой глыбы Умин наделал и изящной каменной посуды, и украшений. После настал черёд маленьких статуэток — для них он ставил аккуратные бамбуковые домики на перекрёстках, и болотные жители начали украшать их венками и целыми ожерельями из цветов.

Иногда Се Лянь задумывался, сколько же его статуй было теперь на болотах. Кажется, даже сам Умин давно сбился со счёта. Се Лянь встречал их в самых неожиданных местах. Их спасали из убежищ голодных духов, вытаскивали из трясин, Умин с улыбкой смотрел, как они отдыхают на солнечных полянках. В вечной сырости они все зеленели и порастали мхом, но так, на взгляд Се Ляня, было даже лучше. На них грелись лягушки и отдыхали птицы, их любили болотные жители — большего Се Ляню было и не надо. Однажды в руках одной из ранних статуй зацвели крошечные белые цветы.

И старые, и новые статуи были очаровательны, и Се Лянь с нетерпением и смущением ждал, что же получится у Умина, когда он расстарается в полную силу… нет, он всегда делал всё в полную силу. Когда превзойдёт себя. Умин перегородил ширмой угол своей комнаты, а Се Лянь честно не подглядывал и ждал.

Работа была в самом разгаре, когда что-то началось.

***

Болотные духи беспокоились. Третий день трясины и заводи ходили ходуном, кто-то непрестанно выяснял отношения или предавался любви. Трещали деревья, реки выплёскивались из берегов, гудела земля, а огоньки от распирающих их чувств метались над поляной, и Се Ляню не хватало корзин и горшков ловить их, чтобы потом отправлять на перерождение.

Беспокоился и Умин. Он не знал, чего ему нужно, не понимал, чего хочет, и не мог найти себе места. Духовная энергия выплёскивалась из него волнами, он порывался сменить облик — не постигнутое им до сих пор искусство.

В таком состоянии это было попросту опасно! Но его оболочка шла волнами снова и снова, стоило ему только отвлечься.

— Я хочу пойти туда, мне надо… я не знаю! — выдыхал Умин, отчаянно цепляясь за Се Ляня. — Мне надо с ними, гэгэ.

С ними — это с призраками, которые срывались с насиженных мест, чтобы пойти — а зачем и куда? Они кричали:

— Мир есть печь, всё живое — медь!

— Обречённая на вечные страдания!

— Кто тут ещё хотел стать самым сильным? Выходи на бой! Такое бывает раз в сто лет!

— Медная печь открывается! Тунлу!

— Заткнись! Я тебя сожру!

И кого-то действительно жрали — под смех, крики и непрекращающийся шум. Дом дрожал от напора энергии — демоны проходили мимо, волна за волной, оставляя за собой переломанные кусты, деревья и дорогу, выстеленную водорослями и тиной.

Се Лянь пытался успокоить Умина, но даже во время хорошей драки тот всё равно слышал этот недоступный живым зов.

— Гэгэ, Тунлу зовёт меня, — шептал он, крепко сжимая меч в руке. — Я могу стать сильнее, сильнее всех, даже сильнее того демона на мосту.

Да что это такое это Тунлу?

— Умин, ты уже сильный! Тебе не нужно никуда идти!

Они снова сходились в поединке — и Се Ляню пришлось непросто. Умин сбивал его с ног и падал сам, вливал невиданное количество духовных сил в удары, а мимо по-прежнему шли демоны.

— Раз в сто лет! Только раз в сто лет!

— Стать сильнее свирепых!

Да они хоть сами понимали, что несут? Откуда это взялось? Может, они просто повторяли друг за другом. Кто видел этих демонов сильнее свирепых? Никто! Но Умин, хоть сам же пятый раз за день повторял эти доводы, не мог успокоиться. Он хотел переплавиться в этой печи. Глаза его горели, а зов этого Тунлу был громче голоса разума.

Понемногу Се Лянь начал понимать хоть что-то. Тунлу — вулкан, который якобы открывался раз в сто лет и делал победителя ещё сильнее. Туда-то и ломилась эта орущая, дерущаяся, бурлящая от чувств толпа.

Отлично! Ну раз так, то почему бы и нет? Если что-то пойдёт не так, всегда можно вернуться домой.

— Мы закрываем дом и отправляемся, — решил Се Лянь. — А там разберёмся, что делать. Мне только нужно покидать вещи в дорогу, попросить приглядеть за домом и… Умин?

Поздно. Умин, словно в трансе, покачивался на месте и одними губами шептал: «Мир есть печь, всё живое — медь. Мир есть…», — и до дрожи стискивал рукоять сабли.

Се Лянь аккуратно подошёл к нему и — ох, вот теперь становилось опасно. Духовная сила полыхала в Умине, сжигала его и не могла найти выхода. И, пока не рвануло, домик не разнесло на части, а Умин не сбежал как есть с процессией демонов, ревущих и бесконечно сражающихся, Се Лянь вновь кинулся в бой.

И хотел бы Се Лянь остаться разумным и спокойным, оценивать, следить — но это было выше его сил. Спокойствие? О, не сейчас, только не сейчас! Его Умин нападал яростно и отчаянно, снова позабыв про защиту и рассудок.

Мечи улетели в сторону, но бой и не думал заканчиваться. Умин опрокинул Се Ляня, и они покатились вместе по насквозь сырой земле. Каждый пытался поймать, подмять, удержать.

Больше Се Лянь не думал. Ни с кем на свете не было так сладко драться. Разве мог он не поддаться азарту, когда Умин вырывался из его захвата, словно не зная что делать: сражаться или превратить это в объятия. Се Лянь и сам не знал, чего ему хочется больше. Они боролись на холодной земле, целовались и пытались победить — всё сразу. Умин то поддавался, то подминал Се Ляня под себя, а тот с таким же жаром отвечал и вскидывал бёдра, но потом снова оказывался сверху и сам уже пытался удержать и усмирить.

Какие уж тут неспешные ласки! Какая тут сдержанность и нежность! От драки горели мышцы, перед глазами плыло, в крови бурлили азарт и возбуждение. Хотелось больше укусов, объятий, близости, Умина, себе, всего, сейчас же. Нет, надо было добраться до дома. Как-нибудь. Зачем-то.

Се Ляню всё же удалось подняться на ноги, но Умин висел на нём и не отпускал. Целуясь, цепляясь друг за друга, они смогли одолеть оставшиеся шаги до помоста, но там уже Се Ляню отказала выдержка и он толкнул Умина к перилам. Напрасно, ох как напрасно, но как было не прижаться к полураздетому растрепанному Умину? Он и так почти сошёл с ума, пока волок его к дому.

Се Лянь пылал как в жерле вулкана, ему нужно было, так нужно притереться пахом к ягодицам и вжать в себя. Умин жадно приник к нему и застонал так, словно они уже соединились. Как тут удержаться? Се Лянь стащил с Умина — своего сильного, чудесного, жаждущего Умина — штаны и нагнул его над перилами. Се Лянь торопливо развязал свой пояс и охнул, сжав зубы… Нет, всё нормально, они занимались любовью с утра, должно получиться.

Умин требовательно подавался назад, чтобы ощущать хоть что-то, хотя бы трение между ягодицами. К чему тянуть? Он вошёл в податливого, жаждущего Умина прямо тут, всем на обозрение. Стоило бы постыдиться — но сейчас стыда в нём не осталось. Он гордился своим Умином, их близостью, и в горячке страсти хотел показать его всем. Да и разве мог он удержаться теперь, когда его Умин сгорал и сходил с ума — а Се Лянь вместе с ним.

Почти не давая времени привыкнуть им обоим, Се Лянь сразу начал двигаться резко и сильно, и Умин каждый раз вскрикивал, требовал глубже, елозил по отполированной их руками перекладине, прогибался и тянулся навстречу, а духовная энергия плескалась в нём с невиданной яростью.

Се Ляню ни за что нельзя было добавлять туда свою — хоть это он ещё помнил, но и остановиться он тоже не мог, потому что Умин, ах, его Умин всем своим существом умолял его продолжать.

Их дикие весенние крики сливались с воем взбесившихся болот и призывным кваканьем лягушек. Се Лянь любовался полуголой спиной Умина, напряжением мышц на ней, двигался, двигался, и не срывался лишь благодаря невероятному усилию воли. Когда Умин начал на нём тесно и ритмично сжиматься, изливаясь на землю, дерево затрещало у Се Ляня под пальцами.

Отдышаться он не успел. Умин слишком резко и быстро соскользнул с его члена, вывернулся и полез жадно целоваться. Кое-как они ввалились в дом, и теперь уже Умин завалил Се Ляня на алтарь. Он смотрел так голодно и жадно… как смотрел, на самом деле, часто, но ужасно стыдился этого и считал неправильным. Он потёрся своим ни на миг не ослабевшим влажным жезлом о голую кожу Се Ляня.

Со смешком он раскинул ноги и, может, немного успел напрячься, но тут в него торопливо толкнулись пальцы в слюне и семени. Се Лянь бы посмеялся: в другие дни Умин такой подготовкой бы не ограничился, — но смех оборвался стоном. Пальцы входили недостаточно глубоко и сильно, невыносимо сладко. Умин любил его так мучать — и в другие дни он часами дразнил его обещанием ласки у самого входа, лишая рассудка и раз за разом доводя до пика. Но сейчас Се Лянь хотел, хотел, хотел иначе. Ему нужно было глубже, несдержанно и жарко — и немедленно.

Он взял бы всё сам в свои руки, но Умин почувствовал его настроение. Он вошёл сразу, и задвигался резко и рвано. Се Ляню хватило всего ничего, чтобы излиться, но Умин не останавливался. Он выплёскивал в бессильно стонущего Се Ляня своё семя и бушующую силу — и его жезл не ослабевал ни на миг.

Сегодня Се Лянь не хотел пощады, а Умин всё равно не собирался его щадить.

Всю ночь Умин не знал покоя и отдавал Се Ляню переполняющую его духовную энергию. Их любовная схватка походила на поединок, он никак не мог насытиться, не мог остановиться, стонал и притягивал к себе. Наверное, это было больно — им обоим было больно, жарко, но перестать они не могли всё равно…

На алтаре, у стены, на полу и, наконец, на кровати — Умин не знал отдыха. К утру у Се Ляня болели сбитые колени, искусанные плечи, руки, ноги, всё в паху, зад и губы, всё сразу. У него не осталось сил даже обнимать Умина, кажется, он уже не мог выплеснуть семя и хотя бы заставить член подняться. Мир перед глазами покачивался в странном наслаждении на грани обморока — и в этом мире не осталось ничего, кроме горящего взгляда Умина.

Между ног было мокро. Кровать и, наверное, весь дом пропах их страстью.

Но проснулся он один.

Умин сбежал.

Сбежал к Тунлу, этой неведомой цели, которая манила всех демонов. Да как так? Се Лянь хотел быть с ним, пройти это проклятие или испытание вместе! Они бы вдвоём одолели путь до горы, а потом прыгнули в жерло — и узнали бы наверняка, правда это или нет. Ему представлялось, как они целуются на краю кратера и прыгают, взявшись за руки.

А теперь Се Лянь лежал в холодной постели в остывшем доме.

Один.

Демоны снаружи больше не голосили.

Как же крепко он спал, что не заметил ухода!

И давно ли?

Похоже, что да.

И хоть сердце торопило: бежать, догнать, вернуть, удержать самое дорогое, — Се Лянь слишком хорошо понимал, что среди роя демонов он скоро станет слишком заметен. Пока от него разило духовной энергией Умина, он мог надеяться перемещаться скрытно, но её обычно хватало на сутки (было стыдно, но это они проверяли). После на него набросятся демоны.

Он отобьётся, ему не сложно прорубать себе путь мечом, но такую драку заметят боги войны. Его непременно узнают — и как скоро к нему спустятся Му Цин с Фэн Синем?

Се Лянь не стыдился ни брака, ни своей новой жизни, но сейчас ему было не до объяснений и разговоров. Да и зачем Небесам знать про него и про Умина? Лишнее любопытство ему совсем ни к чему.

О чём знают боги, о том скоро узнает и Лан Ин. Наверное, эта вылазка не навлечёт беды на соотечественников, но потом кому-нибудь обязательно будет до него дело и достанут его даже в топях. Советник столько рассказывал Се Ляню про принцев в изгнании. Не хватало только стать героем таких историй!

И плевать бы на это! Не в этом было дело. Се Лянь не хотел идти по следу Умина словно охотник, выслеживать и пытаться догнать того, кто ушёл сам. Умин решил, что это только его битва — и пускай.

— Проклятье! — закричал в потолок Се Лянь.

Они так хорошо жили. В своём доме, где каждый день был полон светом, теплом и любовью. Им всего хватало. Все боялись болот, а они чувствовали себя там вполне уверенно. Мало что могло им грозить, ведь Се Лянь был на пути к тому, чтобы стать бессмертным совершенствующимся, и Умин уже теперь по силе догнал многих «свирепых».

Нет. Не так. Умину этого было мало, он всегда хотел дать Се Ляню больше, хотел защищать и потому видел в своей мнимой слабости огромную проблему. Се Лянь был сильнее его, но при этом уязвим. Даже бессмертный заклинатель и бывший бог иногда может погибнуть, как обычный человек.

Се Ляню мало кто мог навредить, но вспомнить только их встречу с Ци Жуном! Однажды Се Лянь пропорол руку. Как-то под ним провалился прогнивший ствол дерева, и он нахлебался тухлой воды. Умин каждый раз винил себя: если бы только он успел! Если бы был сильнее!

Но Се Лянь правда не видел поводов для беспокойства. Он же сам отвлёкся на болтовню, и в следующие разы был внимательнее. Да и Умин рисковал ничуть не меньше. Се Лянь постоянно ругал его за беспечность в бою, но тот только смеялся: «Гэгэ, ты сам подаёшь дурной пример». Что с того, что раны на его мёртвом теле заживали быстрее?

Се Лянь выбрался из кровати, накинул чистый домашний халат на грязное тело и огляделся. Все простыни, весь дом были в болотной жиже, а отпечатки ладоней на алтаре очень больно напоминали о том, что здесь недавно происходило.

Кажется, Умин забрал с собой только меч. Сменная одежда, еда, деньги, необычные мелочи лежали на своих местах. И — прах! Он так и остался среди сброшенных как попало одежд.

Се Лянь прижал драгоценный сосуд к груди, опустился на пол перед алтарём и закрыл глаза. Комната до сих пор пахла Умином — ими. Можно было даже вообразить, что Умин просто отлучился и вот-вот сейчас вернётся. Нет. Ерунда. Се Лянь ведь сразу понял, что теперь он один очень надолго. Так что изменится, если он посидит ещё немного и наберётся сил?

В воспоминаниях о былом и фантазиях о невозможном он просидел… не знал, сколько, но, наверное, немало. Но наконец он смог найти в себе силы открыть глаза и по-новому посмотреть на дом. Да, всё тут было вверх дном: вчера одежда летела куда попало. Они опрокинули столик, задели полку. Что-то порвали, что-то разбилось.

Хорошо бы швырнуть что-то нибудь, разнести дом! Нет, лучше в топи, а уж там найдётся, на ком выплеснуть гнев.

Нет.

Се Лянь поступил ровно наоборот: неспешно и аккуратно он начал раскладывать всё по своим местам — благо, вещей было немного. Он хорошо помнил, где что должно лежать, и бездумно распихивал всё по сундукам, полкам и вешалкам или уносил в каморку, чтобы потом починить или приспособить подо что-нибудь.

Да, здесь как будто бы ничего не пропало. Или нет. В углу валялся неприметный кожаный мешочек, который Се Лянь снял с тела Умина на поле боя. Он не спрашивал, но этот мешочек всегда оставался с ними, а зимой лежал на полочке возле алтаря — а теперь лежал на полу. Пустой.

Со вздохом Се Лянь убрал его за пазуху и, помедлив, вошёл в мастерскую Умина.

После сборов — или, скорее, метаний Умина — тут царил разгром похлеще, чем в главной комнате. С опрокинутого стеллажа посыпалось всё — кисти и образцы камня вперемешку, тушь, лак, медные заготовки. Завалилась на бок даже приземистая корзина для бумаг.

Как же крепко он спал, раз не услышал всего этого грохота!

Се Лянь начал собирать рассыпавшиеся листы, всё вперемешку: каллиграфия, чертежи, рисунки — и сколько! Какие-то он уже видел, но Умин слишком часто прятался и стеснялся показывать результат, если считал его хоть немного несовершенным — «неудачным», как он это называл.

Се Лянь сложил собранные рисунки в стопку и полез в корзину, где уже приметил ещё одно сокровище: наброски. Их Умин показывал ещё реже, но Се Лянь обожал, как там переданы скорость, момент. Нравилось, как выглядит он сам в глазах Умина.

Может, не стоило подглядывать, но разве мог Се Лянь сейчас удержаться? Сценки из жизни или из их прошлого, целые истории в картинках. Как они строили дом и как бились с чудовищами, как Се Лянь спал и улыбался, встречал Умина из деревни и как бился с Ци Жуном.

Следом за Се Лянем, отпускающим огоньки на перерождение, шла сцена решающей битвы. Над небрежно прорисованным воинами, морем мёртвых тел и искажёнными в ужасе лицами, над яростью и болью — над всем этим стоял Се Лянь.

Ещё одна военная сцена и армия на марше с Се Лянем во главе. Привал. Сражение с бину на холме. Битвы и битвы. Целая серия рисунков с императорской столицей, где праздновали после ничего не значившую победу — это был третий год войны. Се Лянь над картами.

Он же — незримый образ, протягивающий зонт. Кому?

И снова столица, вид с крепостной стены, каким он был много лет назад. Процессия растянулась по центральной улице, а на помосте бился с демоном Принц, порадовавший богов.

И — снова он, в том же праздничном наряде, с отпечатками грязных маленьких рук на плечах, а тут же полыхает дворец.

— Ты. Это всё время был ты.

Сколько раз судьба сталкивала его с Умином, а он проходил мимо! Для него — мимолётные встречи, для Умина — драгоценные воспоминания. Как он мог не узнать его? Се Лянь даже не понимал, насколько дорог для Умина, просто вцепился в него — а теперь остался один, изгнанник, потерявший своего муж. Словно со стороны он видел себя — не бога и не принца, безымянного человека, отрезанного от родного города и проигравшего войну.

Рыдая, Се Лянь обнял стопку бумаг. Один. Он остался один в своём доме с кипой портретов.

Он всхлипнул, поднял голову — и встретил собственный взгляд. Из-за опрокинутой ширмы Се Лянь смотрел в глаза самому себе, еще не до конца воплотившемуся из камня.

Перед статуей стояла чашка с водой, и в ней плавала свежая кувшинка.

Се Лянь сжал крепче кипу разномастных листов. Да, тут были его портреты: любое настроение, десятки ракурсов, в божественном сиянии и в отчаянии. Но себя Умин всегда оставлял нечетким образом, тенью, силуэтом, который даже под пристальным взглядом Се Ляня не мог довести до конца, срываясь в лучшем случае на каракули.

Но Умин всё равно незримо присутствовал на всех рисунках. Это ему Се Лянь улыбался, ему готовил еду или раздумывал над его тренировками. Это Умин слушал его болтовню, что-то показывал, учился. В каждой мелочи в их доме ощущалось его присутствие, забота, любовь и внимание.

Всхлипывая, Се Лянь начал раскладывать и сортировать листы. Тут… были не только рисунки. По всей коробке, по углам, повсюду разлетелись записки. Се Лянь подобрал все до единой, пообещал себе разложить их по порядку от самой ранней и положить к тем, которые Умин оставлял ему. Его почерк за эти годы почти не улучшился, он предпочитал рисовать и обещал заняться каллиграфией, если будет время, но каждый раз находились дела поважнее.

— Ты обещал! И хотел сделать резные потолки! Сваи тоже надо проверить! И… и портреты, ты же собирался рисовать меня голым!

Как же он, глупый, в первый год боялся и немного надеялся одновременно, Умин исчезнет — не вернётся из деревни или отправится на перерождение. И вот теперь, когда он привык и так прикипел к Умину, тот ушёл.

И что ему делать?

А ничего особенного. Нужно просто дождаться и узнать, насколько сильным станет Умин после Тунлу. Когда он вернётся, Се Лянь устроит ему такое испытание, какое только может устроить бог войны! И пусть только попробует не справиться.

…Лишь бы вернулся и остался собой — нет, лишь бы вернулся. В том, что Умин останется собой, несмотря ни на что, Се Лянь не сомневался.

А он будет ждать и непременно дождётся. Его Умин вернётся! Его самый сильный, самый преданный и самый упрямый. Если уж он смог вернуться к нему даже после смерти, что ему какой-то непонятный вулкан!

Да, Се Лянь уже скучал, боялся за него и до сих пор хотел догнать, зацеловать, сгрести в объятия. Но ничего. Умин, призрачный огонёк, ждал его безо всякой надежды, и меньшее, чем Се Лянь мог ему отплатить — это такой же преданностью и верой. Се Лянь будет так ждать, что даже вознесется за своё ожидание! Или нет, это ему было бы совершенно некстати.

Он прислушался. Снаружи стало непривычно тихо. Марш призраков прошёл мимо их дома, словно ураган, но теперь болота начинали успокаиваться. Уже сейчас возвращались беспокойные огоньки, которым и улететь с поляны не хватило сило — ими и занялся Се Лянь. Ведь чем-то ему нужно было заниматься.

К вечеру показались самые домовитые и неспешные. Даже зов Тунлу не заставил их уйти от родной трясины, и они, очнувшись от наваждения, возвращались в свои норы. Они ворчали друг на друга, извинялись, «если что», и сами не понимали, что на них нашло. Иные причитали над размытыми домами и переживали о пропавших соседях. Все наводили порядок в разорённых жилищах и укрытиях, доедали недоеденных — и, пожалуй, уже утром можно было сказать, что жизнь возвращается в свою колею.

Се Лянь был занят. Умин за эти годы несколько раз перебрал свой прах по невнятным внутренним ощущениям, он просто знал, как надо. Но хранил его до сих пор в кувшине для вина. Осенью Се Лянь добыл медный сосуд лучше всех прежних — плоский, аккуратный, с толстыми стенками. Раньше ещё можно было позволить себя некоторую небрежность.

Из кожаных ремней он сделал надёжный чехол и наковырял для него камней из валявшегося на чердаке церемониального меча. Вытянул медную проволоку на станочке Умина и переплёл её с толстым шёлковым шнуром. Без привычной гравировки было пустовато, но тут ему оставалось ждать Умина, чтобы он сам повторил узор из диких зверей и листьев.

Вот так. Се Лянь запечатал сосуд и улыбнулся. Прах Умина всегда будет у него на поясе, скрытый верхними одеждами. Прах его мужа, который обязательно вернётся к нему и они всегда будут рядом, как клялись. Умин заложит в призрачном мире город, как обещал.

Се Лянь хорошо помнил, как это было: он тогда посетовал, что ему, изгнанному принцу, нет места в этом мире. А Умин собрал свою армию и присягнувших ему демонов и поклялся заложить город для них в призрачном мире. Се Лянь счёл это красивым обещанием, сродни клятве подняться на гору клинков и пройти море огня. Какой ещё город? Но для Умина всё, связанное с Се Лянем, не было шуткой. Он исполнял любое дурацкое обещание и каждую прихоть.

Это обещание — ещё одна причина, по которой Умин ушёл.

— Ваше высочество! Ваше высочество! — на третий — или пятый? — день позвали слуги Умина.

Они вернулись и принесли первые вести о своём командире: Умин прорвался мимо демонов и богов к зачарованной бесконечной стене. Но перед тем, как двинуться дальше, он прогнал своих призраков прочь.

Теперь они подчинялись Се Ляню, и тому снова пришлось сдерживать слёзы. Умин считал, что всё его принадлежит Се Ляню, а значит, и армия тоже. Сколько они об этом спорили! А теперь Умин ушёл и оставил свою армию ему. Это было нечестно!

— Когда мы выходим, ваше высочество? — спросил старший призрак.

И верно. Ещё несколько дней — и пора будет выдвигаться. Даже без Умина он не собирался отказываться от своего решения: с весны и до осени обходить болота по кругу, а в дороге расспрашивать об Умине.

Сейчас он мог пойти туда, куда не хотел брать Умина: в край, где полегли остатки армии генерала Го.

Все эти годы им попадались самые разные духи. Иные проклинали позапрошлого императора Сяньлэ, разбойников, сборщиков податей, соседа или павшее сто лет назад царство. Эта армия будет заслуженно ненавидеть и проклинать его. Злые огоньки, голодные духи и молодые призраки, полные недавней скорби, солдаты, которых он благословлял на бой — и которых так подвёл, не разгадав замысел генерала Го.

С Умином всё будет хорошо. Как же иначе? А у самого Се Ляня было очень много дел.

Chapter 9: Я еду домой

Каждый год к началу зимы Се Лянь возвращался домой. В первые годы после ухода Умина это ему давалось непросто. Порой хотелось спрятаться от мира и посвятить всё время медитации, но порывы — это порывы. Се Лянь в душе давно знал, что нужно продолжать жить: с весны и до осени на болотах, и дома — зимой.

Он возвращался домой. Он устал и соскучился, но спешить смысла не было. Если не успеет засветло добраться до дорожного храма, так переночует лишнюю ночь под открытым небом. Ничего. Разве это повод отказывать себе в том, чтобы зайти в чайный дом, спокойно выпить чаю, а перед уходом взять ещё чудесных булочек в дорогу.

Даже если вдруг Умин вернулся, что изменит ещё один день разлуки? Прежде Се Лянь поддавался нетерпению, ведь казалось: Умин уже ждёт его! — почти бежал по топким опасным дорожкам и возвращался в по-прежнему пустой дом. Тем горше было разочарование.

Больше Се Лянь не спешил. Если не загадывать и не говорить себе: «Сегодня», — то нет разницы, конец осени или весна, сегодня или через сотни дней. Он всё равно не отступится, а в доме под защитой печати Умина будут ждать письма и записки. Но хотелось бы, чтобы писем и записок скопилось поменьше.

Лучше бы поскорее. Хотелось бы сегодня.

Перед Се Лянем неспешно пролетела серебряная бабочка, оставившая за собой призрачный след. Она опустилась на подставленный палец и аккуратно пошла по руке, оставляя за собой поблескивающий след. Красивая. Полная опасной демонической силы.

Умин наверняка попросил бы Се Ляня посидеть немного, пока он быстро набросает портрет. По этому Се Лянь тоже скучал.

Се Лянь покачал головой, допил чай, расплатился и начал собираться. Бабочка покружила над ним ещё немного и скрылась из виду.

— Куда держите путь, господин заклинатель?

— В монастырь Горных лягушек, — как обычно, соврал он.

Первые разы он говорил правду, а потом слушал, как опасно подходить к болотам, да ещё и одному, под зиму. После перестал — только расстраивать людей и досадовать самому. Иные, правда, возражали, что только под зиму и можно, ведь многие духи спят, а вода уходит.

С пожеланиями удачи он вышел на дорогу, надеясь, что его не запомнят: просто монах в поношенной дорожной одежде и с сумкой за плечом. Что тут помнить?

Умин с самого начала говорил, что под такой маскировкой в нём никто не признает принца: «Потому что они слепцы, гэгэ». И он не ошибся. Се Лянь ни разу не вызвал ни малейшего подозрения. Даже столичные жители — торговцы и посыльные, мелкие чиновники, стражи, все, кого он только повстречал здесь, — ничего не заподозрили.

Его и на Небесах-то сначала не узнали.

Се Лянь не торопился и наслаждался моментом. Да, последнюю часть пути хотелось пробежать быстрее и оказаться среди знакомых запахов и звуков, в доме, который за лето зарастал вьюнком — подарком повелительницы дождя.

Скорее бы посидеть на алтаре, поболтать со статуями!

Статуями... Се Лянь снова порадовался тому, что его недоделанная статуя не тосковала без него в одиночестве. Первые дни она стояла совсем одна, и это было так неправильно. У самого Се Ляня были хотя бы воспоминания об Умине. У статуи не было и этого.

Специально для неё Се Лянь нашёл валун подходящего размера и поставил его рядом. Он не умел ваять, да и времени не было, так что он просто нарисовал Умина на пустом листе бумаги и прикрепил к камню. Он решил, что до осени они привыкнут друг к другу и познакомятся как надо.

Летом в свободную минуту он тренировался на кусках известняка: наносил контуры и долбил — словом, делал то же, что и Умин, но получался только отдалённо напоминающий человека силуэт. И ладно. Он пока пытался просто понять принцип и разобраться, как нужно бить. Что означает это «не слишком сильно и не слишком слабо», что сделать, чтобы трещина пошла где надо и выявила скрытое.

Из того первого лета Се Лянь запомнил только выматывающую, ужасную битву с теми, кто погиб в резне у болота. И свои попытки делать статуи.

Осенью он взялся за дело всерьёз. Он перетряхнул инструменты Умина, переложенные промасленными и провощёнными полотнами. Се Лянь не знал, как называются все эти железные долбилки и ковырялки. Иногда даже у молоточков было особое название.

За зиму бесформенный валун превратился в кривую фигурку его призрака, его Умина. Он улыбался, но улыбка выходила грустной.

Его мастерству было бесконечно далеко до Умина, но он старался. Да, статуя вышла смешная и неловкая, в ней не было ни грации, ни тонких деталей. Но ему нравилось — а значит, и его статуе, каменному Се Ляню, тоже нравилось. И не важно, что заглядывавшие в окно призраки сдерживали смех.

В следующие годы Се Лянь старался доработать образ Умина, добавлял к нему деталей и украшений. Одевал, не доверяя своему мастерству. Дарил статуе разные цветы — честно говоря, в них Умин всегда разбирался лучше Се Ляня.

И если, начиная работу, он повторял себе: Умин непременно выживет, станет сильнее самых свирепых демонов в мире, таким, что одолел бы даже призрака воина на мосту, — то потом нужды в этом не было. Се Лянь просто знал, что так оно и будет.

И вот теперь Се Лянь возвращался домой и готовился рассказать статуям о том, что снова ходил по болотам. Этим летом ему удалось познакомиться с любопытными призраками и победить целую толпу голодных духов. Лягушки-монахи начали строить в честь Се Ляня новый монастырь, и самые поздние из огоньков Умина наконец-то нашли воплощение.

Но самое главное, ему удалось подобраться ближе к сердцу трясины, где само мироздание гудело от природных сил и открывался выход в призрачный мир, только подтолкни. Вот почему на болота стекались хищные демоны, и потому так сложно бывало развеять простого призрака. Вот почему обретали разум все существа, живущие под корягами, и им было так просто совершенствоваться — если можно называть «совершенствованием» развитие духовных сил на одном ян. В следующем году Се Лянь собирался идти туда ещё раз, уже более подготовленным.

Завтра или, может, послезавтра, он будет в своём уютном доме с двумя статуями и табличкой у алтаря: «Давай пообедаем» — одной из многих с «высказываниями» Се Ляня. Всяко лучше, чем если бы он написал: «Тело пребывает в страдании…»

А пока пора было подумать о ночлеге. Се Лянь уж начал прикидывать, где удобнее свернуть к семье цапель-призраков, живших неподалёку среди болотных кипарисов. Они очень любили Умина и всегда были рады и его мужу.

Тут с ним поравнялась телега с сеном.

— Даочжан, подвезти?

Крестьянин, конечно, его не узнал — никто не узнавал, ни как принца, ни как бога. Удачно, что в своём вознесении он сообразил соврать, что живёт в горах южнее Юнъаня. Линвэнь тогда посмотрела на лягушку, которую он случайно захватил с собой, но ничего не спросила. Боги потом разузнали, где он живёт, но смертные оставались в неведении, и поэтому здесь его почитали только призраки — удобно, что ни говори.

— Спасибо, но вы же едете на торг? Боюсь, нам не по пути. Мне нужно дальше вдоль болота, и удобнее будет остановиться вон в той роще, чем кое-как искать ночлег.

Старик покивал и собрался было тронуться, как в высокой горе соломы зашуршало, и юный голос сказал:

— Зачем в роще? Дядюшка И сворачивает у дорожного святилища, там ночевать будет даже удобнее. Забирайтесь.

У развилки действительно стояло небольшое святилище. Правда, оно считалось одержимым. Се Лянь не стал выгонять оттуда старого призрака, весь вред от которого — нескончаемые тоскливые байки на всю ночь.

— И правда. Так что, даочжан? Этому юноше с вами вроде как по пути. Всё не так страшно ночевать вдвоём.

Ну раз так… Се Лянь, едва сдерживая смешок, полез в телегу, а попутчик с улыбкой протянул ему руку.

— Здравствуй, даочжан, — сказал он и поднял взгляд на Се Ляня. Какие интересные у него были глаза — пронзительные, красивые. Чёрный левый и чёрный правый.

— И тебе привет.

Его попутчик оказался занятным юношей в дорогих алых одеждах и с красной бусиной в косичке. И откуда такой взялся в этих краях, на крестьянской телеге? Не похоже было, что он в беде — напротив, он казался очень довольным собой и жизнью.

Удивительный, удивительный юноша, такой красивый и располагающий к себе. Он внимательно разглядывал Се Ляня и вдруг спросил:

— И что, даочжан, не страшно путешествовать одному по этим краям?

Се Лянь даже засмеялся от неожиданности.

— Я же заклинатель. Почему мне должно быть страшно?

— Мало ли. Мы же едем вдоль Великих Топей, тут всем страшно. Сам слышал, что говорят. Все эти хищные трясины, армии голодных духов и чудовища, которые жрут всех, кто попадётся им на пути.

— Ничего себе! А ты тогда почему не боишься?

— Я решил поверить другим слухам. Говорят, что недавно на край снизошло благословение. Призраков стало меньше, люди начали возвращаться к окраинам болот. Да, здесь небезопасно, зато какие тут травы растут!

Се Лянь покивал. Ну да. За годы ожидания он действительно хорошо потрудился и позаботился о самых голодных и опасных тварях, привёл в порядок места скопления скверной энергии. Теперь на болотах видели всё больше растений и животных, здесь гнездились бесчисленные стаи птиц. Люди тоже возвращались, и на тропах возле болот становилось непривычно оживлённо.

Значит, Се Лянь делал всё это не напрасно. Хорошо, что он после вознесения остался в мире смертных и продолжил трудиться уже без канги на шее и с ещё большим рвением. Ведь если проявить настойчивость и выполнять свой долг, божеству не обязательно бессмысленно сидеть во дворце на Небесах. В мире смертных Се Лянь был нужнее.

К нему пару раз спускались Фэн Синь с Му Цином, с визитами вежливости заходили другие смутно знакомые боги, и всем он говорил, что дождётся своего супруга в мире смертных. Его спрашивали, как быть с его титулом.

— Нет титула, и имени тоже нет. Когда я вступил в брак, я отказался от своей фамилии, — отвечал он из раза в раз. — У мужа фамилии тоже нет.

Ох, какой же скандал тогда поднялся — о нём вспоминать было даже приятно.

Тут очаровательный юноша снова подал голос:

— А всё-таки, куда направляешься, даочжан?

— Я еду домой. Мой супруг, должно быть, вернулся. Да, Саньлан? — в первый раз произнёс он имя вслух.

Улыбка исчезла, Саньлан виновато поглядел на него и подёргал косу с бусиной.

— Прости, пожалуйста, гэгэ. Я не знал, как показаться тебе на глаза.

По щекам бежали слёзы. «Не знал» он!

— Саньлан! — прошептал он и прижал его к себе изо всех сил. — Умин.

Если бы Се Лянь почаще выходил в сеть небесного общения, наверное, он бы узнал бы возвращении своего мужа заранее. Представить страшно, что там поднялось, когда из Тунлу вырвался новый демон и ничем не заявил о себе.

Они застыли в объятиях. Говорить не хотелось. Десять лет! Десять лет провёл его Умин, его Саньлан вдали от него, на Тунлу. И вот — вернулся, вернулся, вернулся!

Се Лянь пришёл в себя только когда — так скоро — дядюшка И позвал их:

— Ну вот, вот и развилка со святилищем. Ну что, точно не хотите переночевать в деревне? Вы там поаккуратнее, говорят, там призрак-балабол.

Се Лянь фыркнул, глядя на озадаченного Саньлана. Думал, никто не знает?

— Спасибо!

Се Лянь спрыгнул вместе с ним. Когда повозка скрылась из виду, оба пошли по только им заметной тропе — в болота, к дому! И если даже сегодня не успеют дойти, то ничего. Они просто переночуют под открытым небом, вдвоём.

Се Лянь держал Саньлана за руку — и рука стала настоящая: чуть длиннее пальцы, чуть крупнее костяшки. Его Умин сбросил фальшивый — так похожий на настоящий — облик. Сколько на это сил понадобилось!

Се Лянь развернулся к нему.

От его лица — знакомого и незнакомого — перехватывало дыхание. Его Умин стал жёстче, взрослее — и всё это безупречно ему шло. На поясе у него висела чёрная сабля с отделкой серебром и красным камнем на рукояти, так похожим на глаз. Нет, это и был глаз — и он неотрывно смотрел на Се Ляня.

А веко… веко запало. Се Лянь положил ладонь Саньлану на щёку, поднял взгляд. «Как так получилось?» — нет, он не спрашивал об этом сейчас. Как теперь Умин без своего чудесного красного глаза? Почему он прошёл через это один?

Саньлан понял его без слов и гордо улыбнулся:

— Кровавая жертва, гэгэ. Так было нужно. А тот меч сломался очень быстро, я с ним даже до города Гу не дошёл.

Как же Умин изменился после Тунлу! Какой у него стал твёрдый взгляд. Он смелее смотрел и увереннее держался, но всё равно тянулся к нему. Если Умину нужно было именно это, ожидание того стоило. Се Лянь прождал бы его хоть восемьсот лет!

— Ты не злишься? — тихо спросил Саньлан.

— В первые дни — очень.

А теперь — да что там говорить! Саньлан наверняка уже видел свою статую и прочитал все записки. А если нет, то пусть рассматривает всё сам, это скажет лучше всех слов.

— Доволен?

— Да. И ещё больше — что вернулся к тебе.