Chapter Text
Джульдарами всю жизнь живёт так, чтобы не сделать чего-то неправильного, никого не подвести и не опозорить, но Джульдарами всю жизнь чувствует, что с ним что-то не так. Он вырос в маленьких тёплых стенах солнечного Цветочного Холма, в его глазах одной единой структуре, связанной крепкой нерушимой системой, созданной годами. И как настоящий житель Цветочного Холма, всё, чего всегда хотел бурундук, это стать его целым. С детства его научили, что если родина – мать, молчаливая, неподвижная, но крепко уходящая корнями в рыхлую плодородную землю, он должен будет однажды сделать для неё что-то взамен, за то, что она его вскормила. И Джульдарами живёт этой идеей стать частью, маленьким кирпичиком в крепкой переходящей в небо стене. Это для него и значит быть – жить в рамках воспитавшей его системы, всегда беспокоясь о том, насколько он уместен и достоин её лучшей жизни, борясь за то, чтобы стать достаточно смелым, чтобы вернуться. Системы, которая, возможно, уже никогда не примет его обратно.
Джульдарами не думал об этом, пока не стал товарищем для Кымсэги, выдыхающем дым, затянувшись сигаретой, зажатой между дрожащих пальцев.
И однажды бурундук должен был встретиться с маленькой правдой, разнящейся с тем, что каждый житель холма хочет быть полезен и достоин, смел и отважен, силён и чесен, когда он знакомится с Кымсэги. Который после ухода в тыл врага стал каким-то скользким. Не сказать, чтобы он был образцом поведения ещё дома, они с Джульдарами друзья с детства, но Кымсэги не любил пышные праздники в восславление родине, Кымсэги не любил обязательства стране, и его никогда не впечатляла идея массивности и нерушимости правды, доверенной с детства, просто, оказавшись вдали от дома, его моральный компас окончательно сбился, и он уже не мог держаться достойно. Полковник совсем не винит своего непутёвого товарища, сдерживает кашель, когда в него выдыхают вязкий дым, он верит, что ему нужно лишь немного его направить, и, вернувшись домой, система примет блудного сына обратно и позволит ему раствориться, искупавшись за всё, что он делал, не зная, что его ещё можно спасти. А, может, зная. Зачем продолжать делать это, зная, что можно в любой момент уйти, будто это решение, а не необходимость. Джульдарами не понимает, как можно пропустить звонок, стоя у окна, докуривая, а потом сбросить остатки вниз. Там красивые главкомовы цветочные клумбы.
– Мы все всё равно умрём. Никто не приедет забрать твоё тело, Джульдарами, тебя не похоронят на холме.
– Я сражаюсь не для того, чтобы умереть тут, – робко отрезает товарищ, когда его докуривший Кымсэги пялится за горы на горизонте, куда село солнце. Вопрос застаёт его врасплох, – я сражаюсь, чтобы было куда вернуться.
– Ты всё равно можешь умереть в любой момент. Я могу умереть в любой момент. Да все мы тут, – бурчит адъютант, – мы все однажды сдохнем и кто вообще позаботится о том, чтобы хотя бы проводить нас, кроме похоронного бюро?
– Как кто? Командир Дарами. Командир Косымдочхи.
И полковник искренне не понимает, почему Кымсэги посмеивается ему в ответ. Язвительно так хмыкает под нос, потирает тот пальцами. Джульдарами уверен, нет, Джульдарами знает, руководство заботиться о них, потому что родина – мать, вождь – отец. Конечно, Командир Дарами знает, что всё, что делают его разведчики, невероятно сложно и важно, и он ценит каждого, ведь мечта о великом будущем свершиться лишь тогда, когда каждый сделает свой вклад, большой или маленький, ведь структура – стена, и каждый житель Цветочного Холма её кирпичик, поэтому у всех своя роль. Странно со стороны Кымсэги отказываться от этой мечты, наверное, он очень устал и сильно хочет спать. Джульдарами это порядком надоело, его друг всё тусклее и язвительнее и любая попытка разговорить его о будущем приводит к одному.
– "Мы можем умереть." И если они говорят что мы "можем", они уже похоронили нас. Нет никакого смысла возвращаться, нас никто не ждёт.
Кымсэги заваливается на подоконник, прячет морду в руках. Устало трётся лбом о поношенные провонявшие рукава кителя, выстанывает последние предложения так безнадёжно, как бредит.
– Цветочный Холм ждёт нас, Кымсэги.
Джульдарами перебирает в руках кружевные занавески. Они тоже провоняли, в общем и целом, как тут всё, товарищ прокурил даже папки для бумаг и старые письма в ящике стола от Косымдочхи, поэтому окно всегда открыто, иначе в кабинет без противогаза не зайти. Особенно запах не переносит полковник и Главнокомандующий. Полковник заходит, морщится, открывает окно, терпит, потому что это его Кымсэги дурную привычку от штабных прихватил и обещал бросить. Главнокомандующий заходит, кашляет, ругается, орёт, чтобы бросил. Раньше на столе стояла ваза для цветов, которые приносил тот же Косымдочхи, и пахло мёдом, но потом она опустела.
– Никто меня не ждёт.
Кымсэги замолкает. Джульдарами не понимает, дрожит ли его голос от подступающих слёз, или от усталости, он давит зевок, может быть, но он такой уставший. И мелит всякое, наверное, потому что сонный. Тревожные мысли случаются, иногда сомневаешься в тех, кто никогда не предавал, это нормально. Полковник хлопает товарища по плечу.
– Иди спать, ты устал.
Кымсэги не противится, он молча запирает окно, снова погружает кабинет в духоту, секундой рассматривает, как под горы скатывается закат. Темнеет поздно, середина лета. Он не сопротивляется.
Джульдарами провожает друга до его машины, смотрит, как тот исчезает за оградой, в темноте между лесополос. У полковника ещё остались обязанности, часть его и часть адъютанта, которые он согласился взять на себя, чтобы его друг отдохнул. С подготовкой к спецоперации дел привалилось прилично, и уставший бурундук опустел настолько, что часть просто отвалил в угол стола и не трогал, обещал, но не трогал, пришлось самому разгребать. Не то, чтобы Кымсэги просил, он скорее даже отмахнулся от этого только чтобы мозги не пилили, просто Джульдарами знает, что вся его жизнь о взаимопомощи. Помоги родине и родина поможет тебе, помоги товарищу и он поможет тебе. Но это всё равно должно происходить бескорыстно. Даже если не вернёшься, даже если не бросит курить.
Они постоянно говорят по вечерам. Джульдарами заканчивает работу, Кымсэги что может, что хочет доделывает, и прикуривает у окна. У него на столе стоит маленькая пепельница, но обычно к концу дня она уже полна пепла и окурков, потому что он курит постоянно в кабинете. Обычно под конец дня у молчаливого Кымсэги немного развязывается язык, и он сыпется своими пессимистичными домыслами. На самом деле, он был таким не всегда.
До того, как Кымсэги и Джульдарами остались вдвоём, первый всегда был болтлив и несерьёзен в мелочах. Кымсэги был нужен кто-то, кто думает, пока он говорит. Быт с ним выглядел обычно весело, он всегда находил чем разбавить диалог, у него была куча незаярудных тем, на которые ему нравилось размышлять. Но размышлять не глубоко, не так, как сейчас, он говорил, потом думал. Говорил обо всяком, что только приходило ему в голову. Обычно, стоило с ним только пересечься и тут же следовало «Джульдарами, ты только послушай, что сегодня произошло», и даже провалы операции превращались у него в маленькие сплетни.
Ещё Кымсэги любил дискутировать. Он с радостью вступал в шутливые дебаты, и Джульдарами по своей честной натуре никак не мог молчать, поэтому споры завязывались обычно именно с ним. Они были пустяковые. О том, какая карточная игра веселее, как лучше ухаживать за яблоневым садом, как быстро главком клюнет на зацепки, которые указывают, что шпион Мульманчхо.
«– Да ладно, этот старый дурак в упор не признается, пока его носом не тыкнут, – говорит Джульдарами.
– А я уверен, что он уже завтра отправит его на эшафот, – парирует Кымсэги.
– Да нет, он будет так сконфужет, что ещё неделю будет думать, что его навели на ложный след.
– В конце концов он заистерит и велит казнить всех из его списка подозреваемых. Знаем такое, – бурундук отмахивается.»
И раньше Кымсэги хлебом не корми, дай только сказать что-то глупое, дать свой шутливый комментарий на любую ситуацию, поэтому его часть штаба и недолюбливала, его несерьёзность в сочетании с внешним видом наталкивала более взрослых хорьков-офицеров сказать ему.
«Повзрослейте, адъютант.»
И однажды Кымсэги повзрослел. И теперь, стоило сказать ему, что главком старый дурак, как он качал головой и повторял за другом. И больше ничего не говорил. Теперь его рот оставался чуть открытым только чтобы даже притуплённым зубам держать сигарету.
Теперь Кымсэги нужен кто-то, кто говорил бы, пока он думает. И кто-то, чтобы не оставаться в одиночестве. Джульдарами всегда говорит Кымсэги, что готов выступить мишенью. Кымсэги всегда говорит Джульдарами, что он слишком бездумно тратит себя на других.
– Ты просто чувствуешь себя должным. Почему ты заставляешь себя быть добрым с теми, кто помог тебе, будто ты теперь в каком-то вечном рабстве? – Кымсэги затягивается, и пускает дым между зубов, пока говорит, – я прикрыл тебя перед кэпом, не чтобы ты за мной бегал в поисках работёнки.
Джульдарами не должный, Джульдарами добрый по своей натуре. Он делает это не чтобы закрыть своё внутреннее ощущение ненадобности, иначе это было бы также эгоистично, как если бы он спросил денег. Просто валюта – поощрение его внутреннего устоя, что он может быть достаточен, только если полезен.
– Это система, Кымсэги. Помоги другому, и кто-то поможет тебе в ответ.
Полковник пропускает вдох, закашливается, и адъютант сбрасывает тлеющий окурок опять в клумбы. Кажется, что он делает это специально.
– Значит, ты живёшь, полагаясь, что кто-то придёт и спасёт тебя, если тебе понадобится помощь, только потому что ты был добр к кому-то однажды.
– Это не так. Я делаю это бескорыстно.
Даже если так, что плохого в том, чтобы рассчитывать на спасение, когда ты в этом нуждаешься? Нельзя замыкаться в себе, изолироваться от мира и от друзей, особенно когда они у тебя есть. Особенно когда ты возвращаешься в тёплые объятия своей солнечной родины, взраставшей в тебе это взаимосострадание, родины, где все, кто тебя окружают, живут с той же мыслью, и ты знаешь, что ты можешь помочь им и они помогут тебе.
Поэтому же он всегда помогает Кымсэги, и Кымсэги всегда помогает ему.
– Ага, – внезапно веселеет товарищ, – это почти значит, что если я ударю тебя по правой щеке, ты подставишь мне левую.
– Ты не ударишь.
Адъютант хмыкает. Даже несмотря на то, что тот постоянно говорит полковнику, что он мыслит очень наивно, не в плохом, конечно, ключе, Кымсэги никогда не говорит плохо о нём, наивно, без всех лишних этих заковыристых подозрений и страхов, приводящих итого лишь к тому, что ты начинаешься сомневаться во всём и всех, кто выложил фундамет взглядов и ценностей. Кымсэги также говорит, что прожить плохой день с Джульдарами рядом проще. Потому что Кымсэги пустой, хочет заполнить себя чьим-то ещё присутствием, только чтобы не сломаться под собственным давлением. Что бы это не значило.
Кымсэги не должен ударить. Кымсэги не ударит.
—
– Адъютант, не кури. Сколько раз я тебе говорил, пахнешь ужасно, весь китель провонял, – ворчит Главнокомандующий, переворачивается набок, поправляет сползшее по плечу пальто.
Кымсэги вживает ширинкой, пока зажимает в зубах сигарету, прячет ту в карман штанины, всё равно он закурит как только выйдет во двор. Верховный ругается, ещё чем-то недольный. Подумать только, его помощничек заявляется на его виллу в рабочем нестираном кителе, пропитавшемся сигаретной отдушкой, а потом хочет закурить в его спальне, пока сам командир пахнет сладкими цветочными духами и одет в один только шёлковый халат под его пальто. Кымсэги молчит, просто он никогда не видел, чтобы на казнь приходили во всём нарядном. Вечер, проведённый в руках у Главнокомандующего, просто ещё один вечер для причинения вреда самому себе. И дело не столько в его натуре.
– Таблетки бы хоть принимал, завонял мне полштаба. Обратись к Комынджокчеби, он выпишет тебе любой рецепт, только бросай это дело.
Кымсэги чувствует, как матрас прогибается: Верховный поворачивается на живот, загребает в пальцы пышный бурундучий хвост, перебирает его пыльные прядки от скуки.
– Да брошу я.
– Ты как со своим командиром разговариваешь?
Впрочем, упрёки и ругань быстро сменяются на шутливый тон.
– Я сказал бросить, значит бросай.
Командир дёргает адъютанта за плечи, заставляя упасть на матрас спиной и ухмыляется ему сверху. Пальто опять сползает, оголяя узкие плечи.
– Ты мне кальянную тут не устраивай. Нездоровая у тебя тяга что-нибудь в рот брать.
– Я буду курить меньше, кэп. Просто сложно бросить.
– Не заставляй меня наказывать тебя за нарушение правил штаба.
Главнокомандующий как самопровреждения – резаные раны. Сначала холодит, потом места надреза печёт, жжёт. По мере того, как раны истекают кровью, нагревается всё сильнее, хотя сначала и казалось неглубоко, потом невидно будет, а нет, видно, очень даже. Прелесть быть с ним: чем ближе Кымсэги к нему становится, тем больше понимает, что он не прекратит этого. Это как курение, просто хуже, просто без Верховного жизнь пресная и мрачная. С Верховным? Ну, мрачная, его эмоциональное состояние с годами войны всё хуже и хуже, он нестабилен и несостоятелен, страдающий от излишней чувствительности, принимающий всё слишком близко, зато его маленькие взрывы, как у бомбы, которую поджечь за фитиль можно даже без зажигалки, наполняют существование хоть чем-то. Адъютант пустой, безучастный и он не зависим от командира, он зависим от его болезненной излишненности: его так много, что он заполняет всех.
И любить Главнокомандующего, не важно как, хранить каждое его письмо в комоде, или трахать его, значит разрезать себя: однажды его придётся убить. Его нужно убить, рано или поздно его прикончат. Кымсэги умрёт, Джульдарами умрёт, Главнокомандующий умрёт. Все они умрут, и адъютант знает, что его прямая обязанность обеспечить последнее. Его единственная обязанность. Дарами в него уже не верит, он надеется на последнее, и, наверное, на первое. "Ты можешь умереть, Кымсэги. Мы уже тебя похоронили, Кымсэги, ты не вернёшься."
Если проще, бурундук знает, что сейчас Верховный уложил на кровать свою смерть, и однажды он перестанет шутливо лезть в чужую кобуру. Потому что у Кымсэги нет больше никакого смысла быть. Он хочет докурить и хочет сослужить последнюю службу, не ради холма, а ради собственной клятвы, чтобы не стать совсем уж чёрствым. Однажды Главнокомандующий умрёт.
– Ну чего ты скис? Даже член упал. Адъютант, твой рабочий день ещё не кончился.
А сейчас, можно, наверное, разрешить командиру шутливо толкнуть подчинённого в бок.
– Да, кэп.
– Умничка.
Длинные пальцы щёлкают Кымсэги по носу. Он развеивает свои мысли, пытается, пытается поддаться игре, но чем больше он смотрит в большие блестящие глаза, тем гуще в нём затягивается страх неизбежной смерти. Всех и вся. Гореть, пылать им всем рано или поздно. И им двоим в том числе.
– Как ты собираешься прорывать оборону? Я хочу услышать твой план, мальчик мой.
– Дарами думает, мы начнём с юго-запада, – холодно отвечает Кымсэги, сбиваясь с темы, – он собрал большую часть войск там.
– Умница мой, – вдруг Верховный подёргивается ещё более широкой, хитрой ухмылкой, – позволь мне наградить тебя за это.
Это неизбежно. Неизбежно сближение, неизбежна привязанность к тому, что потеряешь, неизбежен долг и неизбежна смерть. Кымсэги не боится потери, Кымсэги боится, что он привёл всех в тупик, из которого теперь есть только один выход. Это уже было.
—
Когда Кымсэги только поступил на службу, Косымдочхи стал его наставником. Не то чтобы он был старше, ему от силы было года два или три к возрасту новобранца, просто он служил с самого окончания школы и у него за плечами уже были несколько лет опыта. И это казалось даже печальным, пока не вспоминаешь, что у ежей такое – норма. Или в холме в общем. Пойти в армию сразу после школы было почётно, это значит, что ты уже решил посвятить свою жизнь родине и её благополучию, ты сразу становишься героем и защитником, но не то чтобы Косымдочхи тешился славой.
– Не мусори.
Кымсэги выкидывает на газон пустую банку из-под газировки. Товарищ вздыхает, тянется и подхватывает её с земли.
– Не гадь там, где живёшь.
– Это одна банка, – Кымсэги вздыхает.
Оборачивается к Косымдочхи, щурит глазки. Весеннее солнце в парке ужасно яркое, в чужих руках банка отливает тёплым серебром, пока ёжик спешно подскакивает к ближайшей мусорке и швыряет туда пластик, также торопливо возвращается и равняется с товарищем.
– Одну банку ты, одну ещё кто-нибудь, в потом ещё кто-нибудь, и вот холм превратится в помойку. А мне придётся бегать и всё собирать.
– Слишком много ты на себя берёшь.
Кымсэги ляпает это так, первое что ему приходит в голову, но Косымдочхи над этим крепко задумывается и долго молчит. Он обычно и сам по себе молчаливый, но это его молчание выходит каким-то особенно пустым и холодным, многозначительным, словно, будь бурундук чуть пронзительнее, и он бы вынес из этого какую-то мысль, но он не умеет читать между строк. Столько работы вместе, он научился читать по выражению морды товарища стратегию, коей он собирается придерживаться, когда ему озвучивают ситуацию, обычно это защита, но не научился читать его мысли.
– Я привык.
Ёжик молчит.
– Я с детства знал, что пойду в армию. Я всегда беру на себя больше, чем хотел бы.
– Разве ты не хотел идти? Ты говорил, что с детства знал, что будешь военным.
– Я знал, но это не то чтобы был мой выбор. Так сказал отец. Он был военным. И дедушка был военным. Бабушка состояла в женском батальоне.
– Значит ты не хотел? – неловко загибает Кымсэги.
– Я был не против. Это почётно. А ещё я никого не хочу разочаровывать.
И со временем Кымсэги понял, насколько, на самом деле, это "не против" было обыденно для товарища. Он был не против уступить другу хорошее место на скамейке, не против уступить ему бутылку воды, если сам очень хотел пить, или свою порцию еды, если Кымсэги не наедался, был не против пойти в армию, был не против воевать. Был не против умереть. Он сказал это как-то раз и у него это прозвучало обыденно.
– Хорьки определённо готовятся к войне. Скоро, наверное, начнётся настоящая бойня.
– Ужас какой, – Кымсэги посмеивается, но его товарищ за вечерней рутиной, подписывая письмо для матери, не разделяет шутки.
– Скоро твоя стажировка кончится, надеюсь нас определят в один полк. Я бы хотел умереть рядом с тобой.
Кымсэги бледнеет. На морде у Косымдочхи проскальзывает опять мрачная недосказанность. Он молча смотрит на свой конверт. А потом опять говорит.
– Надо написать побольше для отца в письме.
– Погоди, что ты имеешь ввиду? Умереть?
– Это война, Кымсэги. Мы должны быть готовы умереть. Мы же военные, – ёжик открывает конверт и раскрывает лист, готовясь дописать туда ещё чего-нибудь, – если честно, я немного боюсь. Странно это говорить, но я боюсь умирать.
Кымсэги давится волнением, глядя как ровно и чётко его товарищ проговаривает эти злосчастные вещи. Видно, что ему страшно, его голосок дрожит, как трясутся пальчики, но это так глупо звучит из его невинного рта. До этого они почти не опускались до обсуждения таких тем, и разве что разговоры о войне у них уходили в шутку.
– Конечно, это же ужасно!
– Просто мы должны быть готовы. Это наша страна и мы должны нести за неё ответственность. Если не мы с тобой, то кто?
– То кто умрёт? Не говори так. Ерунда какая. Мы можем умереть, но я надеюсь с нами этого не случится, и мы просто вернёмся обратно на холм.
Хоть бы то, что ёжик даже не выбрал сам, не оказалось тем, что отнимет его маленькую, не очень важную для страны жизнь.
– Я тоже надеюсь. Не хочу, чтобы кто-то из нас умер.
Косымдочхи дописывает несколько строк и опять сворачивает письмо в конверт, теперь завершённое. Он намерен бросить туда и сухие цветы, он всегда так делает.
– Тебе кстати тоже стоит написать письмо, а то мало ли что.
Косымдочхи не умрёт, надеется Кымсэги.
—
– Хорьки наступают с юго-востока! Повторяю, с востока! Направляйте войска на восток!
Рация шумит, руки у полковника дрожат так сильно, что ему кажется что сейчас пластиковый корпус треснет. Дарами на другом конце звучит напуганно, когда кричит на своего ассистента, но уже поздно, атака началась в шесть. Полковник только прибыл в штаб, как тот час он получил телефонный звонок с язвительным голоском его подлого ярко-рыжего начальника.
– Спецоперация "Капкан" начинается. Займи свою позицию, Полковник.
– Но до операции ещё три часа.
И тут в чужом голосе слышится что-то неладное, что-то злорадное и хищное.
– Если первая фаза пройдёт успешно, мы сможем перейти ко второй ещё раньше.
Но никакой первой фазы не было. Войска полковника стягивались к западу, чтобы дать залп по Цветовому Холму, о чём Джульдарами, естественно, предупредил своё командование. Но вот Верховный серьёзно отсекает ему в трубку что-то о первой фазе, о которой ничего бурундук не знал. Облава. Он чувствует себя придурком.
– Мы решили начать пораньше, атаковав холм с юго-востока. Я не мог сообщить тебе обо всём на совещании, ты знаешь, меры предосторожности. Теперь займи позицию.
Джульдарами до ужаса обидно. Он чувствует, как медленно он намокает от холодного пота, а руки немеют, сжимая телефонную трубку намертво. Морда бледнеет.
«Сука, сука, сука, они бьют в уязвимые места!…»
Джульдарами судорожно пытается всячески сообщить об этом на родину, задыхаясь и почти проваливаясь в слёзы. Как он мог быть таким глупым, как он мог такое допустить, если он позволил этому случиться, это значит, что он виноват, он причастен, он злодей и всё это навсегда его вина. Как Полковник Кротовых Пушек он имеет прямое отношение ко всему происходящему и теперь это всё его ошибка. Но звонить надо, он пришибленный и напуганный, он задыхается и краснеет от стыда, вываливая на Дарами весь свой ужас.
– Хорьки наступают с юго-востока! Повторяю, с востока! Направляйте войска на восток!
Командир Дарами в упор его не винит, но его голос дрожит и срывается тоже от злости и отчаяния. Они не успевают отбить нападение. И прямо сейчас Джульдарами чувствует себя тем более так, будто с ним что-то не так. Ведь он нарушил их систему помощи друг другу, он подвёл свою родину, не сумев в должный момент спасти их, ненарошно, но вина всё ещё на его плечах. Это было так опрометчиво с его стороны, он сделал непоправимое. А потом Дарами орёт куда-то не в рацию, но это слышно очень хорошо:
– Почему блядский Кымсэгдарами не выходит на связь?! Сука!
И Джульдарами невольно тоже задаётся вопросом. А почему Кымсэги не на связи? И почему Кымсэги ничего не знал? Ни за месяц, ни за день, ни даже за час полковнику не поступило от него ничего. Не было ни письма, ни звонка, ни записки, ничего, в чём он мог бы передать товарищу минимальную информацию о первой фазе, или хотя бы об их количестве. Не может же быть, что он знал всё, но ничего не сказал. Кымсэги не такой, даже уставший апатичный Кымсэги никогда бы не поленился от руки отписать пару слов о готовящейся операции, даже если бы обе были сломаны, Джульдарами знает это лучше всех. Кымсэги отрицает, но он всё ещё часть структуры, он звено системы, он тоже отдаёт безвозмездно, он тоже заботится, пусть даже если он делает это не так охотно, даже если за спинами Командира Дарами и Командира Косымдочхи он смеет в них сомневаться, хотя это немыслимо, вождь – отец, действия говорят громче слов, и он бы никогда не допустил ничего подобного. Он просто не знал. Или Главнокомандующий заставил его молчать, возможно, он его подозревает. Или уже раскрыл. Нет, это слишком ужасно, Джульдарами должен срочно озаботиться тем, чтобы предоставить Верховному новых "шпионов", которые собьют его с толку.
– Кымсэги! Кымсэги, вот и ты!
Адъютант наконец входит в кабинет полковника и выглядит очень уставшим.
– Хорьки нападают с востока, почему ты мне не сказал?
Джульдарами подрывается с места, но почему-то не торопится бросится на друга, чтобы затрясти его за плечи или обнять. Что-то упором отталкивает. Ну не может же он не верить своему товарищу? Конечно, он ему верит, конечно, он всё ещё хочет его обнять. Кымсэги в свою очередь чувствует, что к нему не приближаются и неподвижно стоит.
– Ты не знал? Главком и тебе не сказал что-ли?!
Перерыв молчанием.
– Не сказал.
Сухо роняет Кымсэги. И этого хватает, чтобы ему поверить. Если ему не сказали, значит он не предатель, значит они с Джульдарами ничего не могли бы сделать. Он утешает себя, жалкое зрелище. Полковник бросается на товарища, обвивает его спину и надрывается гулким плачем. Все его жалкие потуги не зареветь, пока он был один тут, один вообще, краснеющая морда и мокрые глаза, теперь он распухает от плача, опускаясь носом в чужую неподвижную сухую грудь.
– Блять, они не успевают отражать атаки, как я мог такое допустить, – всхлипывает бурундук. И маленькая ладонь опускается ему на затылок, поправляет кепку.
– Это не твоя вина, прекрати.
– Я ответственен за это. Это было одной моей простой задачей, с которой я не справился.
– Откуда ты мог знать, Джульдарами.
Голос такой сухой. Усталый.
– Не знаю. Но это моя вина, – говорить становится проще, в горле сохнет, – я должен был предотвратить это.
– Не должен был. Ты берёшь на себя слишком много. Больше, чем можешь вынести.
Бурундук сползает по чужим ногам на коленки, утыкается мордой в чужой живот, плачет, но теперь тише. Штанины товарища пахнут куревом и какими-то цветочными духами, какие Джульдарами не слышал, кажется. Смутно помнит, но не помнит, откуда они. Косымдочхи дарил что-ли. Обычно, адъютант не пользуется ими, он предпочитает пахнуть неприятно, отчасти потом, потому что ему всё равно, что он редко моется, и что его китель давно уже заслужил стирку. Просто полковнику всё равно, полковника успокаивает этот затхлый родной запах.
– Тебе нужно выдвигаться на позиции, иначе Главнокомандующий опять будет бегать по кабинету и орать, что ты не на месте.
– Бить с юго-запада… – тяжело выдыхает Джульдарами, – он хочет разбить их с обеих сторон по очереди. Ну и урод.
– У нас нет выбора, мы должны подчиниться. Иначе он решит, что мы шпионы.
– Он тебе не доверяет! – вдруг вскрикивает полковник, – блять, у него опять паранойя разыгралась. Когда всё кончится, я найду ему "шпионов", это ослабит его бдительность, тогда он снова с тобой заговорит.
– Ты делаешь это потому что я сейчас прекрываю тебя перед кэпом, сказав ему, что ты уже выехал на позицию?
– Хватит! Не время для этого, я делаю это потому что ты мой друг, Кымсэги, – Джульдарами вскакивает с места, – это система!
И испуганно озирается.
– И мы часть системы Цветочного Холма, мы должны спасти его.
– Займись этим, но лучше без провала твоей части плана, иначе кэп окончательно решит, что ты не хочешь работать.
Джульдарами мнётся, не зная, как ответить, но хватает со стола рацию и убегает в коридор, не забыв рассыпаться в благодарностях. Кымсэги не верит во взаимопомощь, но оказывает её сам каждый раз, когда его непутёвый друг оказывается в беде. Парадоксально, может он просто боится признаться в привязанность или в отсутствии независимости, хотя структурность не сильно его ограничивает, просто требует его быть уважительным к ней.
Джульдарами думает, что к мир будет к нему добр, если он и сам будет, но думает так только потому, что Кымсэги не хочет, чтобы с ним что-то произошло. Как это наивно и тоскливо в то же время. Адъютант провожает его взглядом, чувствует себя самым грязным животным на свете. Кымсэги предал не холм, Кымсэги предал его Джульдарами. Джульдарами, который верит в него, и в систему, и в мир, и который будет оправдывать товарища в любой ситуации. Не потому что он отмазал его. А потому что он его друг. Его самый лучший друг с детства. А у него друг-обманщик.