Чаша, полная до краев

by essilt

Summary:

Исход нолдор начался не в том месте, не в том времени и пошел абсолютно не по плану — как и все последующие события. Не все герои, которые погибли в каноне, погибли, и не все, которые выжили, — выжили.

Notes:

• For Iolf.

У меня в жизни крутой поворот, и по этому поводу всем нам необходим четырнадцатый долгострой имени меня. Понятия не имею, сколько я его буду писать (и допишу ли вообще) и как часто будет прода, но я с собой не справилась )) И потом вы же знаете, как сильно я люблю Первый дом ))

Iolf, моей бесценной бете и другу, которая однажды полушутя раскурила со мной сюжет, а потом сказала - давай, пиши, ну чего ты ))

Chapter 1: Пролог

Нерданэль вышла из ночи в ночь.

Она больше не могла в нее смотреть, не хватало взора и разума, чтобы вместить нескончаемую тьму, сменяющую нескончаемую тьму, но ничего иного в Белерианде для них не было. Ее предупреждали об этом. Тогда она отмахнулась. Теперь она не может больше без света, не вынесет ни дня без света — хотя дней больше нет.

Мысли роились, накатывали друг на друга — совсем не те, какие должны бы прийти. Как им выжить без света? Как эльдар выживали без света в этих землях бесчисленные годы тому назад? Отец говорил: довольствовались звездами, охотились, брали плоды растений, которые для детей Эру вырастила Йаванна, — даже называл их, но сейчас Нерданэль не могла припомнить ни одного; наверняка росли те же, что на севере, на настоящем севере, куда почти не дотягивалось сияние Древ и куда Феанаро любил увезти ее — до детей, до Камней… Заросли мелких диких берез чуть выше колена. Кислая болотная клюква, горькая мелкая жимолость. Лишайники, мхи. Феанаро говорил, что их можно есть — едят же олени... Сколько жизней прошло с тех пор? Как теперь засевать поля и как пасти скот?

Как она только может думать о посевах, о плодах и о выпасах?

Сыновья поднялись навстречу прямо из ночи. Запах чужой гнилой крови все еще лежал на них. На лицах у них был единственный вопрос. Неготовность услышать ответ колебалась вокруг — столь плотная, что, казалось, ее можно ощупать и взвесить.

— Он жив, — сказала Нерданэль. Усилием воли не прибавила ни «пока», ни «еще».

— А целители что говорят?

Нерданэль замешкалась с ответом — целители сосредоточенно молчали, когда уходили, — и этого хватило, чтобы вся сдержанность скатилась с сыновей одним махом.

— Он умрет?

— Его раны не излечить?

— Никакой надежды?

— Как мы будем без него?

— Что мы скажем деду? — растерянно спросил Амбарто.

Нерданэль хотела бы наскрести хоть слово утешения на всех. Она посмотрела на близнецов: слишком молоды для выбора, для плавания, для войны — для всего; младшие — и, возможно, последние их дети.

Отхлестать бы себя по щекам за такую гадкую мысль.

— Скажем, что его старший сын скоро встанет на ноги, — сказала она.

— А если не встанет? — допытывался Карнистир.

— Я запрещаю ему умирать! — выкрикнул Атаринкэ — весь в слезах, словно дитя. — Запрещаю!

— Тихо, — Нерданэль призвала на помощь все свое спокойствие и всю свою твердость. Странно, что от них еще что-то осталось, когда страх уже расплавил ее, но еще не отлил в новую форму. — Никто не умрет. Атаринкэ, иди умойся.

Она поискала взглядом первенца.

— Майтимо еще не вернулся?

— Нет, — сумрачно отозвался Карнистир. — Кано и кузены тоже.

Нерданэль прикрыла глаза. Она не может беспокоиться еще и об этом — просто не вынесет.

— А отцу мы что скажем? — подал голос Тьелкормо.

— Твой отец очнется в твердой памяти, и нам ничего не понадобится говорить.

А если придется, то лучше ей онеметь.

 

Нерданэль вернулась в шатер. Не знала, куда себя деть, и застыла, заломив пальцы. На ложе, где в повязках и лубках догорала тень ее мужа, она боялась взглянуть. Как будто этот взгляд каменной плитой лег бы ему на грудь и не позволил снова вдохнуть.

Но все-таки взглянула и напряженно, не мигая следила, пока не уловила движение: вдох, выдох. И только тогда отмерла. Если он перестанет дышать, она просто перестанет дышать вместе с ним. Это легко; это уже почти произошло, когда сыновья привезли его — с первого взгляда показалось: мертвого. И она без слов и слез просто шагнула вперед в сумрак, и только услышав совсем издалека, как Макалаурэ страшным, не своим голосом кричит: жив, мама, он жив! — отступила от края, за который почти перешла. Ее подняли, повели под руки, а над Феанаро уже склонились целители — те, кто еще не склонился над другими: требовали огня, срывали латы, срезали одежду, промывали и зашивали раны, отливали ожоги проточной водой, несли отвар за отваром, пилили лубки… прямо посреди поля, с которого унесли еще не всех павших после резни, учиненной Мелькором, над ее мужем кипела кропотливая работа, будто он был заготовкой, в которую мастера вдыхают жизнь…

А Нерданэль все пыталась спросить — как вы собираетесь возродить это изломанное, изрубленное, обожженное роа, в котором не осталось и следа замысла Единого об эльдар?

— Удивительно, что лицо почти цело, госпожа, — сказали ей.

— Да при чем тут его лицо! — не выдержав, закричала Нерданэль. Как будто лицо имело значение. Как будто она лицо в нем любила.

Никто не обратил внимания на ее крики, потому что кричали теперь все: от боли, от страха, от горя, от отчаяния, от ярости, от безысходности.

Тяжелый душный запах запекшейся крови и паленой плоти наполнял воздух. Она не забудет его до Конца мира — запах смерти, которая вольготно расселась рядом с Феанаро и заявляла на него права.

Нерданэль поняла, что замерзла, и зябко взялась за плечи. Не отдам, колотилось в висках, не отдам, не отдам — хоть бы сам Намо заявился по его душу, не отдам…

За спиной мягко, чуть слышно зашуршал полог, и ее укутали в теплый плащ.

— Нужно поспать, подруженька, — на ухо шепнула Индис.

— Я не могу спать, — шепотом же ответила Нерданэль. Повернулась и спряталась в ее объятиях.

Когда обнимает Индис, снисходит покой. Индис — такая женственная, плавная после рождения пятерых детей, не то что Нерданэль, которая, родив семерых, оставалась худой как палка.

Индис покачала ее в объятиях — не как подруга, но как мать. Вот чьего материнства хватило бы на весь мир.

— Я сменю тебя. Или мальчики.

Нерданэль молча покачала головой.

— Он и мой сын тоже.

Нерданэль услышала, как эти слова поднимаются из самого сердца Индис — и столько в них было страдания, что хватило бы наполнить Великое море.

— Оставайся, — сказала она. Вот и наскребла то единственное слово.

Индис села в углу, дала им пространство. Нерданэль опустилась на колени перед ложем. Она опасалась малейшего прикосновения, даже повторить ладонью в воздухе линии тела опасалась, хотя целители уверили ее, что Феанаро не чувствует боли после макового отвара и пробудет без сознания по меньшей мере неделю; только как отсчитывать теперь недели, если время остановилось — он никогда не очнется?..

Если бы Финвэ не уехал в Лестанорэ, если бы их сокровища были лучше упрятаны, если бы Феанаро не погнался за Мелькором, если бы она оказалась поблизости, если бы… мысленно она все обращалась и обращалась к мгновению, когда все началось. Все казалось: она просчитает иную последовательность событий — и обретет власть над настоящим. А может, вернуться надо куда-то еще раньше — в Тирион?

Если бы Майтимо не взял свой верховой отряд, от которого атака Мелькора отгрызла почти две трети, и не помчался сломя голову следом за отцом, нечего было бы просчитывать. Или тогда она просчитывала бы вдвое ожесточеннее?

Она тронула губами неповрежденный участок кожи — казалось, единственный на всем теле Феанаро. Это нельзя было назвать поцелуем, только обозначением присутствия. Она не могла взывать к нему: не покидай меня! — потому что слова, которые произнесли бы многие, Феанаро не признавал.

— Курво, ты ведь не хочешь, чтобы я умерла.

Разумеется, он такого не хотел.

И, разумеется, он выжил.

И совсем этому не обрадовался

Chapter 2: 1. Я, Финвэ, Верховный король нолдор

Summary:

Как говорится, ВНЕЗАПНО (с). Все психуют и ссорятся, ибо воистину ))
Warning! Внесла небольшие изменения в пролог, потому что определенные события все равно должны произойти, а значит, нет смысла рубить хвост собаки по частям.

Уже высказались и истец, и ответчик, и обвинение, и защита, прозвучал приговор и истец явил милосердие к приговоренному, а Тулкас бросился на поиски Мелькора — впрочем, это случилось до явленного милосердия и до приговора, — и Стихии поднялись со своих тронов, готовые покинуть Маханаксар. Над Эзеллохаром гулял мягкий ветер вечного лета, и по травяному морю, разлитому по склонам холма, сбегали длинные спокойные волны.

Как будто ничего не произошло. В Полдень Амана не могло произойти ничего, что поколебало бы всеобщее чувство благостного умиротворения.

Но Мириэль умерла посреди Полудня, в час Смешения Света — пусть и умиротворенной.

Гнев распирал Феанаро; он метался от одной его причины к другой, не мог выбрать, какая перевешивает. Наверное, та, по которой он не может выплюнуть весь этот гнев прямо посреди Круга Судеб. Прямо в воплощение каждого из валар.

…Не каждого, разумеется. Даже сейчас он не обвинил бы Аулэ — и не потому, что Аулэ открыто поддержал его. Аулэ сделал несравнимо больше, когда направил и укрепил его жажду познания Арды, когда наставлял в постижении тайн материи. Аулэ сам жил вызовом и жаждой творения.

Аулэ знал, каково выйти за границы дозволенного и возможного — и сколь высока цена. Меха в кузнице Аулэ раздули тлеющие угли.

Феанаро впервые ощутил время — так давно это было.

Нолофинвэ выглядел растерянным. Каковы бы ни были его ожидания, оправдались не они. Он охотно изменил бы ход событий, будь это в его власти — не зря же заговорил о прощении.

А Феанаро — нет. Ясность поступков валар была на свой лад редким проявлением щедрости, хотя обида душила, как горе.

Лицо отца не выражало ничего — и Феанаро вдруг как в зеркале увидел Нолофинвэ, увидел сестру Финдис, увидел себя: когда нужно было обдумать и сказать слишком много, у них у всех на лицах появлялось это непроницаемое выражение. Вот, оказывается, в кого оно было. Не в упрямую скрытную Мириэль, какой ее помнили все вокруг.

— Владыка Арды сказал свое слово, король Финвэ, — сказал Эонвэ, глашатай Слова. — Ступай с миром.

Отец медленно покачал головой. То ли не верил, что стал участником судилища над сыном, то ли отказывался принимать такой исход, то ли не мог понять, как они пришли сюда. В этот Круг Судеб все вместе.

— Я Финвэ, Верховный король нолдор, — негромко и тяжело произнес отец. Слова падали на склоны Эзеллохара и катились вниз, вниз, обгоняя и сминая травяные волны, вместо которых поднимались новые… — Принцы Феанаро и Нолофинвэ — первые среди моих подданных и подчиняются моей власти, город Тирион возведен моим народом и подчиняется моей власти. Я решаю, кому уйти, а кому остаться.

Аулэ переглянулся с Ульмо, шевельнул кустистыми бровями. Манвэ молча смотрел с высоты своего роста — как с небес — и кивнул Эонвэ.

— Стихии сказали свое слово, король Финвэ, — терпеливо произнес тот.

Отец не двинулся с места.

— Каким бы дурным ни был поступок принца Феанаро, но здесь, в Маханаксаре, — он обвел рукой холм перед собой, — Стихии узнали истинного виновника.

Феанаро свело челюсти.

— Не надо вступаться за меня, Нолдоран!

— Помолчи. — Финвэ взглядом осадил его. — Я приказываю. Я говорю не с тобой.

Феанаро только что рот не раскрыл, впервые услышав такое от отца. Нолофинвэ опустил взгляд — он тоже предпочел бы такое не слышать. И предпочел бы не оказаться здесь.

В отличие от Феанаро.

— Истинный виновник ответит за свои деяния, — сухо произнес Намо. Неясные черты лица его жены, полускрытого вуалью, на мгновение стали зыбкими. — Но Куруфинвэ Феанаро должен ответить за свои. Не ты ли первым смутился, узнав о речах, которые он ведет с твоим народом?

— Да, я смутился. Теперь я стыжусь своего смущения. Оно было недостойно ни короля, ни отца.

Орел, свидетель Манвэ, описал круг над самыми их головами, длинная тень гигантских крыльев заслонила свет Древ.

— Ты всегда знал, король Финвэ, что между твоими сыновьями царит разлад, — заговорил Манвэ. Течение травяного моря замерло.

Отец выдержал удар.

— А вы всегда знали, что нолдор куют мечи.

Орел поднялся высоко, сверху донесся предостерегающий клекот. Оромэ подозвал Нахара, потрепал крутую шею. Казалось, он забавлялся, напоминая, что не только у Владыки Арды есть питомцы. А может, спешил покинуть Маханаксар, когда решать стало нечего.

— Вы усугубляете раздор между моими детьми, — медленно проговорил отец.

— Ты ошибаешься.

— Вы усугубляете раздор между моими детьми, — тверже повторил отец. — И хотите заставить меня выбрать сторону. Выбрать сына. Я не стану выбирать. Все дети для меня равно драгоценны.

И повторил с нажимом:

— Все.

— Король Финвэ. Валар позвали тебя жить в свете Древ на своей земле, — напомнил Намо. — Ты принял это приглашение, и тебе стоит подчиняться законам, установленным валар.

— Не помню, чтобы это условие звучало, когда я соглашался от имени моего народа. Мы простились с родичами и друзьями, чтобы жить в Валиноре. Мы почитали и валар, и их земли и ради их прославления создавали сокровища и возводили города.

Не ради их прославления, едва не вырвалось у Феанаро, — но отец и не упомянул Сильмариллы.

— Но раз нолдор все это время, сами того не зная, подчинялись законам, о которых ничего не слышали, я считаю прежние договоренности расторгнутыми. Мы вернемся туда, где пробудились в замысле Единого.

Внутри Маханаксара повисла тишина. Феанаро перестал считать, сколько раз отец удивил его за последние часы. Выходит, таким он был — до Тириона, до Валинора?

— Отец! — удивленно воскликнул Нолофинвэ.

— А я говорил, — Ульмо усмехнулся.

— Мы не станем сейчас обсуждать те речи, — Манвэ едва повернулся к нему.

Ульмо усмехнулся снова:

— Разумеется, не станем.

— Ты отвык жить вдали от Древ, король Финвэ, — низкий грудной голос Йаванны наполнил воздух. — Нолдор, рожденные в Амане, не откажутся от света его.

— Об этом следует спросить нолдор, рожденных в Амане, — бросил Феанаро.

Отец его не осадил.

Звёздные очи молчаливой Элентари глядели прямо в душу Феанаро. Все-то она могла прочесть. И обо всем-то она умела смолчать.

***

С дворцовой площади расходились долго, обсуждали слова Нолдорана, спорили с ними и соглашались. Феанаро чувствовал их глухое недовольство, их смятение, их страхи и возмущение; еще он чувствовал их предвкушение, их восхищение, их надежду и решимость. Одни колебались, другие храбрились, третьи взывали к благоразумию, четвертые трепетали. Кто-то вспоминал земли под звездами с неясной тоской, кто-то заявлял, что с освещенными землями они не могут сравниться. Смута в умах и смута в душах пропитала все вокруг. Видение будущего — для одних пугающее, для других исполненное открытий — усиливало смуту.

Феанаро ушел одним из последних. Странное дело: теперь он не чувствовал спешки, которая совсем недавно — день назад, час назад — заставляла его подгонять события, подгонять народ, отца, брата, даже валар; не чувствовал, будто благословенные земли жгут ему ноги. То, к чему он так рвался, произошло, и Феанаро разом успокоился. Дальнейшее казалось простым: собраться, пересечь океан, высадиться в новых землях, которые будоражили его столько лет. Вдохнуть их воздух и осязать их породы. Извлечь из неведомых недр саму Песню, услышать, какую форму она хочет принять, и исполнить ее желание… может быть, может быть, это творение превзойдет Сильмариллы.

Он почти рассмеялся этой шальной мысли. Ты никогда не уймешься, сердито говорила в таких случаях Нерданэль. Тогда она еще сердилась с нежностью.

Перед ним расступались, ему кланялись. Первенец, любимец, пламенный дух, дух смятения, дух мятежа — так про него говорили противники, а теперь его мятеж, как зараза, перекинулся на отца, а с отца — на весь народ нолдор.

— Ты сам разбередил мое сердце рассказами о тех землях, — сказал Феанаро отцу.

— Не совершил ли я величайшую ошибку в своей жизни, — задумчиво ответил тот.

— Когда именно — когда увел наш народ сюда, в освещенные земли?

Финвэ даже не усмехнулся этой игре в слова и смыслы — на отца она никогда не действовала.

— Ты знаешь, о чем я.

Феанаро кивнул, и больше они об этом не говорили.

 

…Сперва он перестал узнавать Тирион, а теперь не узнавал и собственный дом. Постоял у ворот; задумчиво рассматривал издалека, пронизывая взглядом переплетенные кроны плодовых деревьев: изучал, искал изъяны, словно они стали бы доказательством его правоты, подтвердили его решение. Плохую шлифовку, зазубрину, случайную выбоину, каплю раствора… Изъянов не было — даже на его придирчивый взгляд мастера и ценителя — но Феанаро больше не принадлежал этому дому. Тот разом стал чужим, будто не было пути от первого наброска до последнего витража. Феанаро смотрел далеко — сквозь стены, возведенные его руками, сквозь Пелоры, воздвигнутые валар, на другой берег, уже странствовал по неведомым землям, доискивался их тайн.

Та, кто все еще роднила с этими дорожками, колоннами и стенами, ждала на террасе, слегка опираясь плечом о витую колонну. Его рыжая, любимая — такая строгая, такая неулыбчивая.

Я ее такой сделал, вдруг подумал Феанаро — и внутри неприятно ёкнуло.

Нерданэль сложила руки на груди. За много-много лет Феанаро затвердил в памяти значение этого жеста: нет такого слова, каким он сумеет убедить жену.

Тем хуже. Для них обоих.

Они смерили друг друга взглядами и ничего не сказали. Нерданэль умела быть невыносимо неуступчивой. Феанаро мог сказать то же и о себе. Любой мог о нем так сказать. Любой и о ней мог такое сказать. Эта мысль даже приносила некоторое утешение — мол, мы стоим друг друга.

— Мы уходим, — сказал он, когда молчание стало тягостным до глупости, и прошел мимо нее в дом, и без того хрупкая связь с которым только что оборвалась.

— Мы?

— Я и мальчики.

— Куда?

Феанаро развернулся к ней.

— Валар этого не уточнили, — он усмехнулся. — Я должен покинуть Тирион.

Ее лицо застыло.

— Я говорила: это оскорбление переполнит любую чашу терпения.

— Да, тебя недаром прозвали Мудрой, жена моя. Ты не устаешь указывать на это.

Она закусила губу.

— Мой отец Нолдоран счёл, что никто не может быть изгнан из Тириона без его приказа и что валар не могут распоряжаться свободной волей детей Единого.

— Нолдоран так сказал? — непонятным тоном переспросила Нерданэль.

— Да. Пришла бы на площадь — сама бы услышала. Это была великая речь. Хотел бы я однажды сказать такую.

— Так ты уходишь?

Феанаро раздраженно отмахнулся. Он не любил повторять дважды. Он не хотел отвлекаться на ссору, но отвлекался — и эта холодная, лишенная всякого чувства ссора выводила его из себя.

Невыносимо было видеть жену настолько чужой. Хотя и себя он чувствовал чужим ей. Как они пришли к отчуждению — после всей любви?

Наверное, так же, как втроем с отцом и Нолофинвэ пришли в Маханаксар сегодня утром.

— И забираешь сыновей?

— Я забираю Сильмариллы, — сухо ответил он. Сыновей, впрочем, тоже, прибавил мысленно.

Нерданэль на мгновение поджала губы.

— И куда ты забираешь Сильмариллы?

— В Белерианд.

— В Белерианд, — эхом повторила она.

— Нолдоран призывает свой народ следовать за ним. Я не смею противиться.

— Ты добился, чего хотел.

— Я всегда так делаю, ты же знаешь.

Этот разговор вел в никуда и порядком утомил. Особенно теперь, когда Феанаро всецело был захвачен видением будущего и настоящее становилось зыбким, почти неуловимым. Все мозаики из смальты и поделочных камней, все росписи и резные двери, сады и оранжереи, даже склоны Калакирии, усыпанные виноградными деревьями... Он вынужден был оглядываться на Тирион, на Валинор с далекой бескрайней и манящей земли под звездами. И на тех, кому до этой земли не было дела.

На Нерданэль.

Она ушла бесшумно, прежде чем Феанаро оглянулся.

***

Они грузились на корабли: вели в трюмы лошадей, несли клетки с охотничьими соколами, провиант и корм, питьевую воду, оружие, инструменты, образцы металлов, чертежи и манускрипты, лекарственные травы, семена и саженцы, бочонки с вином... Отец лучше других мог подсказать, чего в новых землях будет в избытке, а что стоит привезти из Амана. Многие брали мелочи, без которых не представляли свою жизнь, безделушки, чтобы напоминали об оставленном доме. Как будто собирались тосковать, глядя на них, и оглядываться на покинутые благие берега. Как будто без всего этого невозможно прожить ни в землях прошлых, ни в будущих. Феанаро раздражался от одной мысли, сколько хлама потащат за собой все, кому недостает воли стряхнуть власть Амана. Поджарый Хуан сновал в толпе, повсюду совал нос, и Турко то и дело оттаскивал его от тюков, сундуков и плетеных корзин. У третьего сына была дюжина охотничьих собак, если не больше, но Хуана, подарок самого Оромэ, он неизменно выделял.

— Племянник увезет из Валинора всех собак, а что ты возьмёшь с собою, брат? — спросила Финдис, такая красивая и такая серьезная.

Он жестом указал на голову и на сердце.

Разумеется, это была не вполне правда, но с этим багажом он бы справился.

Дух Финдис был столь же невозмутим, сколь дух Феанаро — мятежен. Она была гордостью Эстэ среди прочих учеников. Не любить детей Индис было просто, но не любить талант, не ценить призвание было выше его разумения. Поэтому он любил талант Финдис — или Финдис, что было, по сути, одно и то же. И ее настойчивость в постижении уроков Эстэ. Словом, любил все то, что вызывало в нем постоянную глухую неприязнь при взгляде на Нолофинвэ — сходство с отцом, преданность делу и жажду познания, живущую во всех нолдор. Поэтому Феанаро не удивился, увидев Финдис в числе тех, кто решил покинуть Валинор. Она придирчиво отобрала семяна лекарственных трав: самых неприхотливых и самых редких. Предстоит узнать, какие укрепятся в новых землях, но попробовать стоит все, сказала она. Но удастся ли снять новые и сохранят ли они свойства, которыми обладают в Валиноре, какие нужно создать условия, чтобы эти свойства сохранить… предстоит много работы, заключила Финдис. Голос у нее был довольный.

Зачем ты так упорно постигаешь тайны исцеления, спросил однажды Феанаро, разве земли Амана не бессмертны? Финдис подняла на него ясные отцовские глаза — только выражение было непривычно требовательным — и спросила в ответ: а зачем ты куешь свои мечи, брат, разве в землях Амана идёт война?

Он растерялся, и Финдис прибавила: рано или поздно кто-то порежется о твои клинки, вот тут-то и пригодится мое искусство.

Из всех детей Индис она единственная поддержала отца. Для семьи Финвэ мучительно подбирал слова даже не ради убеждения — ради объяснения причин, которые спустя столько блаженных лет заставили его отвернуться от Валинора. Странный это был поворот: сначала уговорить свой народ пересечь море, прославлять освещенные земли и их красоту, а потом спорить с валар и призывать нолдор вернуться в Белерианд...

За левым плечом отца стояла Индис — как полагалось жене, и разумеется, поступить она собиралась, как полагалось жене, но Феанаро точила все та же старая глухая неприязнь. Индис стояла на месте Мириэль. На месте, которое Феанаро не хотел признать за второй отцовской женой.

— Мне отец сейчас приказывает? — спросил Нолофинвэ. — Или король?

— Они оба предлагают тебе выбор.

— Это, — Нолофинвэ указал рукой на восток, где простиралось Бескрайнее море, — я не выберу.

— И я, — эхом отозвался Арафинвэ.

— А мы выберем! — звучно и смело крикнул Финдекано. Он по обыкновению стоял плечом к плечу с Нельяфинвэ. Порой Феанаро казалось, что эти двое — близнецы, хотя трудно было найти более непохожих братьев.

Он одобрительно кивнул Финдекано. Ему нравилось одобрять Финдекано, потому что так можно было позлить Нолофинвэ.

А тот смотрел на Финдекано, будто впервые увидел.

— Объяснись.

— Нам это кажется занятной идеей, — беззаботно ответил Финдекано. — Мне, Исфин, Аракано. Мы и прежде об этом говорили. И потом, у нашего народа может быть только один король. Ты ведь говорил, что действия дяди ведут нолдор к расколу. Неподчинение воле Нолдорана есть раскол. И выходит так, что не дядя, а ты хочешь…

— Довольно! — Нолофинвэ шагнул к нему. — Нолдоран сказал: кто пожелает следовать. Я не желаю. В этом нет раскола.

Феанаро забавляла перепалка отцов и детей — пожалуй, слишком явно. Он не представлял такой со своими сыновьями.

Отец жестом призвал к тишине.

— Я, Финвэ, Верховный король нолдор, не выбирал сына. Мои сыновья выбрали по своей воле. Все мы останемся при своих решениях и со временем узнаем их цену.

— Можешь там притвориться, что нас вовсе не существует, — сквозь зубы бросил Нолофинвэ. Непонятно, к кому он обращался: к отцу, к Феанаро — или к обоим сразу.

— Нолмэ! — звонко и гневно крикнула Индис.

Он развернулся к матери, пылая такой знакомой Феанаро яростью.

— И ты тоже!

Феанаро как кипятком ошпарило.

— Осторожнее, братец, не то рискуешь снова почувствовать острие моего клинка у своей шеи.

Выглядело так, будто он вступился за Индис. Ну и пусть.

— Довольно! — резко велел отец. — Придите в себя — оба!

Индис — белая как молоко — покачала головой.

— Когда-нибудь, Нолофинвэ Аракано, — едва слышно проговорила она, — тебе станет невыносимо стыдно за эти слова. И когда ты захлебнешься этим стыдом, вспомни, что родители любят тебя.

***

Он в последний раз оглянулся с корабля — даже не на Тирион, за пролетными легкими арками, которые украшали множественные мосты Альквалондэ и сливались в бесконечную перспективу, Тирион можно было только представить — и поклялся себе, что нолдор в Белерианде обретут города богаче и славнее.

Ольвэ дал им корабли, но отказался отправить мореходов, так что путь через море обещал быть дольше и труднее, чем день назад.

— Корабельное дело знаем мы и наши верные, — негромко напомнил Артаресто. Артаресто, которого никто никогда не замечал среди братьев. Артаресто, не без труда вспомнил Феанаро, лучше всех из детей Арафинвэ ходил под парусом в штиль и в бурю.

— И тебе хватит смелости, младший братец? — снисходительно усмехнулся Атаринкэ.

— Посмотрим, как ты себя проявишь с парусом, — в тон ему отозвалась Артанис. Надменная, как Таникветиль, в собственном сиянии смешанного света. Когда-то Феанаро просил у нее локон — в шутку, разумеется, но слухи, будто бы волосы Артанис вдохновили его на создание Сильмариллов, стали неудержимы.

— Жаль, что меня там не было, — сказал Феанаро отцу. — Возможно, я убедил бы Ольвэ.

— Хорошо, что тебя там не было, — ответил Финвэ. — Ты бы у Ольвэ даже верфи для строительства не выпросил.

Феанаро чуть повел бровью.

— Я не стал бы выпрашивать, Нолдоран. Я бы просто забрал.

— Хорошо, что тебя там не было, — тяжело повторил Финвэ.

Феанаро с трудом выдержал испытующий взгляд отца. Нет, он ничего не хотел ни сказать, ни пояснить.

Он уже наговорился вдоволь за последние дни, и утренняя беседа с валар на время истощила его красноречие и терпение — как раз когда Финвэ торговался с Ольвэ, старым другом Ольвэ, с которым объединился кровью в детях Эарвен и Арафинвэ, но выторговал лишь половину того, на что рассчитывал. Уже не верилось, что когда-то Ольвэ бок о бок с отцом вел эльдар через леса, перевалы и бурные потоки. Благие земли оказались непреодолимым искушением.

Впрочем, у Ольвэ не было ссорящихся детей, которых повелели бы выслать из Альквалондэ.

Манвэ и Намо пришли вдвоем. Странно, что Единый разделил их обязанности, ведь Судия не выносил приговора без одобрения Владыки.

— Мы знаем, что ты увозишь Камни, — сказал Намо. — Обсудим это.

— Камни не должны покинуть благие земли. — В голосе Манвэ повеял холодный ветер. — Судьба Арды заключена в них, нельзя вверять ее случаю.

— Ты говоришь о судьбе Арды, но не знаешь, в чем она, а мне это открыто.

Спорное утверждение. Едва ли можно было назвать знанием красочный волчок бесчисленных вариаций будущего, которые могли произойти, могли не произойти. В некоторых он держал в объятиях отца, половины черепа у Финвэ не было; в некоторых — рыжее и веселое дитя, но не Нэльо и не кого-то из близнецов; в некоторых — приводил мать, какой помнил по детству, посмотреть на Сильмариллы, в видении они еще не имели ни имени, ни формы; в некоторых во тьме голос жены провожал его проклятиями. В одних он убивал Нолофинвэ, в других — Нолофинвэ убивал его, а Арафинвэ, блеклый неприметный Арафинвэ, возлагал на себя корону Нолдорана. Индис была его матерью и Мириэль становилась матерью детям Индис. Но всегда лежали у подножия Эзеллохара поверженные иссушенные Древа, и Стихии скорбели над ними, и тьма лежала от горизонта до горизонта, и голос извне гудел, как горн, и повелевал, и требовал…

Кружение волчка не радовало, но Феанаро жил с ним — и в нем.

— Не гордись этим, — еще холоднее отрезал Манвэ.

Феанаро пожал плечами. Валар отняли уже слишком много его времени.

— Раз ты знаешь, что в Камнях заключена судьба Арды, значит, и о том, кто вложил мне мысль об их создании, тебе известно. Только ему я отдам Камни.

— Сын короля Финвэ смел в речах.

— У короля Финвэ трое сыновей. Все они смелы в речах… время от времени. О котором ты говоришь, Манвэ Сулимо?

Будь здесь Аулэ, он бы развеселился. Феанаро почти услышал его смех — раскатистый, как горный обвал.

— Я создал Камни. Я буду для них лучшим хранителем. Если я их не сохраню, никто не сохранит, и горе тому, кто покусится на них, будь он друг или враг, смертный, эльда — хоть сам вала. Я буду преследовать его, пока не верну Сильмариллы.

— Ты сказал, Куруфинвэ Феанаро, — изрёк Намо.

Звучало это как угроза.

— В благих землях осталось немало кузнецов нолдор. Они могут выковать мои слова из любого металла при любых свидетелях. Вот хоть при тебе, вала Манвэ.

— Ты сказал, — повторил Намо. — Смотри, как бы такие слова не принесли бессчетные слезы.

— Не пугай, о Судия, я не робких кровей.

Воплощения Стихий еще не растаяли вдали, а Нерданэль налетела, как разъяренная кошка.

— Ты дразнил братьев, теперь ты дразнишь валар, а сыновья во всем берут с тебя пример!

— Еще бы не брали. Это же мои сыновья, — оскалился он. — Скажи на милость, что тебя заставляет здесь тяготиться ролью недовольной жены?

— Я все еще мать твоих сыновей.

— Тогда стань им настоящей матерью! — рявкнул Феанаро. — Заботься о них, поддерживай их! А ты только смущаешь их, осыпая меня упреками!

Краска мгновенно залила ей шею и лицо. Она тоже потеряла терпение.

— Потому что я умираю от страха за тебя! Каждый раз умираю от страха за тебя! Неужели ты не боишься их гнева? Неужели ни разу не боялся их гнева? Когда шел наперекор их воле, когда ковал мечи, призывал нолдор к бунту?

Они уставились друг на друга. Нерданэль вся в пятнах от волнения, он — неожиданно обессиленный вспышкой собственного гнева и ее признанием.

— Рыжая, — примирительно позвал Феанаро, — мне невыносима эта бесконечная ссора. Мальчикам невыносима эта ссора.

Лицо жены наконец-то дрогнуло, словно он подобрал слово, чтобы отомкнуть ее сердце.

— Мне тоже, Курво. — Она вечность не произносила его имя. Он смотрел, как заворожённый, на мягкое, округлое движение ее губ, на которых складывалось его имя, резкое как удар плети. Слово, означающее мастерство. Опасное, безжалостное слово. Одна она умела произнести его ласково. — Но я не знаю, как через все это перешагнуть.

Волшебство растаяло. Феанаро скривился.

— Да уж. Мы стоим друг друга. Дай знать, когда перешагнешь.

— Если смогу тебя догнать к тому моменту.

— Мы вроде как на одном корабле.

Она бледно улыбнулась. Феанаро почувствовал себя победителем.

***

Свет медленно угасал позади. Сперва он покрывал всю поверхность воды от гавани до горизонта, потом в нем стали возникать прорехи, все чаще, все шире, сливались друг с другом, потом отблески ловили только гребни невысоких волн — и так пока корабли не окружили сплошные сумерки. Похолодало, вода стала темной и опасной, с неба бесчисленные звезды следили за ними, политое их холодным светом зеркало моря не заканчивалось и не заканчивалось. Корабли шли клином на малом ходу, почти бесшумно, разговоры на них тоже стихли. Закрепленные на носах светильники покачивались, когда корабли приподнимались и опускались на волнах, мягкое бледно-голубое сияние, источаемое кристаллами, сменило сияние Древ. Борта резали воду, и десятки разделенных волн за кормой сшивались сами собой без следа. Корабли тэлери кроили новую историю на глади Великого моря, а оно не желало ее сохранить. Только стереть. Как стерло путь эльдар в Валинор многие годы назад. Море ненадежно, за это Феанаро его сторонился.

Но сейчас море было проводником к Белерианду, а значит, превратилось в союзника. В конце концов, разве не Ульмо всегда помогал эльдар? Разве не открыл телери все тайны, чтобы они построили свои корабли прочными и устойчивыми, как скалы. Как будто под ногами у него была не деревянная палуба, а твердь земная. Или же это было искусство Артаресто вести корабль. Его серую фигуру едва можно было различить в сумерках. Он редко уступал кому-то руль, только чтобы обойти корабль вдоль бортов, проследить, как опускают лоты, и внести записи.

Феанаро спасался от вынужденного безделья, развлекаясь с трубой и линзами. Пока приближать получалось только волны, но рано или поздно он увидит берег.

Нерданэль встала рядом. Феанаро не слышал ее шагов. Не глядя, она нашарила его руку, сплела пальцы. Ладони привычно притерлись друг к другу, и на мгновение его поглотило ощущение прежней близости. Наверное, это не имело отношения к прощению. И даже к любви. А может, как раз это и выражало любовь — Феанаро не считал это важным. Важным было, что Нерданэль была с ним на одном корабле, а помириться они сумеют. Это у них выходило ничуть не хуже, чем ссориться.

— Не терпится? — тихо спросила Нерданэль.

Некоторое время он раздумывал над ответом.

— Я верю в замысел Единого, — сказал наконец.

Жена молча стиснула его пальцы.

Феанаро покрутил трубу с линзами в свободной руке.

— Доведу это до ума и отдам Артаресто.

Chapter 3: В сердце у ночи

Notes:

Да, это та самая цитата :)

В трюме Амбарусса завалился в гамак, заложил руки за голову. Светильник — самый обычный, с какими корабельщики Ольвэ ходили в дальние походы, куда едва ли дотягивался свет Древ, — покачнулся на подвесе, желтый круг выхватил гамаки, тюки и сундуки с одеждой. Пятно, подрагивая, остановилось на довольном лице Амбаруссы.

— Дед умеет удивить! — беззаботно и восхищенно объявил он. — Вот уж не ожидал!

Амбарто важно кивнул, бесцеремонно подпихнул брата и уселся рядом с ним.

Майтимо переглянулся с Макалаурэ. Его лучший брат, философ и поэт, в которого, должно быть, вселился отзвук самой Музыки — иначе откуда бы все его песни, — чуть заметно приподнял брови и подарил близнецам снисходительную улыбку. Те мало что знали про деда. Слишком юны, чтобы понять Финвэ. Финвэ, который последовал зову Ульмо, трижды пересек Бескрайнее море и провел свой народ от Куйвинэнен через Мглистые и Синие горы до залива Великой реки. Финвэ, который для отца был все равно что вала.

А теперь готов был идти обратно — только потому что услышал фальшивые ноты в заверениях валар. Это было выше разумения его семьи и его народа, зато теперь дед знал цену преданности и народа, и семьи.

— Наш дед — Нолдоран, — тоном наставления произнес Майтимо. Будто это все объясняло. Будто младшие братья сидели вокруг в час Смешения света и слушали его, чуть не разинув рты от восторга и удивления, сколь бесконечны его знания обо всем, что делается в мире — внутри Пелоров и за ними.

…Ничтожно малы, признавался он себе. Но все еще умело скрывал свое незнание. Так же, как умело сработанные отцовские светильники, развешенные на мачтах, скрывали от них мысль о покинутой — возможно, навсегда — благодати Древ, благодати владык мира. Но если глянуть за пределы, в которых властвует свет, — там лежала неведомая тьма. А за тьмой — ещё более неведомый берег, которого так алкал отец…

Отец даже собственное незнание сумел бы объяснить.

Близнецы присмирели. Макалаурэ прикрыл глаза, слегка переступил с ноги на ногу, словно хотел поймать ритм, в котором корабли Ольвэ — настолько новые, что древесина еще дышала смолой, — плавно скользили с волны на волну в зыбких владениях Оссэ; так плавно, что хода не чувствовалось вовсе. Артаресто не слукавил: мать-морячка передала ему все, что сама знала об обманчивых косах Уинен, сплетённых в подводные течения под опрокинутыми в море звёздами. А может, он по тайности умилостивил Ульмо прежде, чем отплыть.

Впрочем, бедняга Карнистир все равно мучился морской болезнью.

— У Индис бы для тебя нашлось лекарство, — сочувственно заметил Майтимо. У Индис — даром что не лекарки — можно было найти снадобье от всего. При такой огромной семье — неудивительно.

— Не надо ничего просить у Индис, — очень жалко огрызнулся Карнистир.

— Ладно, — примирительно отозвался Макалаурэ. — У Этиль спросим. Держись тут.

Спина Карнистира прекрасно выражала все, что он думал о братьях.

— И вот что еще, — Майтимо оглянулся на первой ступени, ведущей на верхнюю палубу. — Тэльво и Питьо, наведите здесь порядок. Чтоб к моему возвращению здесь можно было пройти.

Близнецы неохотно заныли.

— Живо, — негромко приказал Майтимо.

На верхней палубе еще царила неразбериха. Многим вещам пока не нашлось места (его и не искали, впрочем), тюки и короба были свалены кучей у мачт и вдоль бортов — отец по обыкновению утратил всякий интерес к ним сразу после отплытия. Вся скучная и однообразная работа оставалась другим — это сыновья, родичи, верные, даже Нолдоран разбирались с тем, что Феанаро оставлял за собой на пути к цели. Майтимо покачал головой, знаком подозвал нескольких верных и вполголоса отдал распоряжения расчистить проходы и проверить трюм — корабельщики Ольвэ наверняка законопатили и просмолили днище на совесть, но осмотрительность никогда не помешает. Затем следовало снести вниз парусину, вино, зерно, крупу и воду, обустроить кухню, загоны для скота и кур, а ещё им понадобится жернов, чтобы молоть муку…

Одно за другим, сказал себе Майтимо, все по очереди — и переставил ящик, чтобы не мешал пройти по палубе.

Атаринкэ, как обычно, тёрся возле отца, похожий на него почти неотличимо, словно брат-близнец, Тьелперинквар во всем подражал ему. Турко чесал лоб Хуану; пёс тревожился и то ворчал, то поскуливал, привставал на задние лапы, опираясь на планширь, крутил головой и снова кружил возле Турко. Словно понимал значение всего происходящего. Впрочем, Хуан был самым смышленным из псов, которых знавал Майтимо. А может, Хуана просто смущало присутствие других зверей: если прислушаться, можно было разобрать, как внизу блеют бараны. Но оставлять их там не следовало, как и лошадей на других кораблях. Можно попытаться вынести загоны за борт, на воздух… Но какая разница, если они и там не увидят света? Никто не увидит света? Не придется ли уже через несколько недель забить их всех, если вдруг начнется падеж? И начнется ли мор среди нолдор, рожденных в Амане?

Майтимо поморщился от этой мысли. Знаний деда должно хватить на всех. Отцовского пламени должно хватить на всех.

Он огляделся. Матери поблизости не было.

Макалаурэ послал ему понимающий взгляд. Подошёл Астальдо, дружески подпихнул Майтимо локтем под ребра. Потом указал подбородком на Феанаро.

— Опять?

— Опять, — вздохнул Майтимо.

— Опять, — повторил за ним Макалаурэ и возвел очи горе.

Неиссякаемые родительские ссоры они узнавали, даже если отец с матерью притворялись, будто никаких ссор нет. Мать умела быть такой же неуступчивой, как отец, и ссоры вспыхивали и гасли по десять раз на дню из-за любого пустяка, и сыновья к ним привыкли как к части естественного хода вещей. В этой штормовой жизни родители, скреплённые самыми крепкими узами, были ловчее рыб. Потому что отец умел уступать не хуже матери. Они не могли подолгу находиться далеко друг от друга, разлуки — даже если измерялись несколькими часами — приносили им беспокойство, даже сидеть на разных концах обеденного стола у них выходило плохо. Им нужно было встречаться взглядами, перебрасываться колкостями, в любой момент касаться друг друга.

Впервые все было настолько плохо.

Казалось, отец способен подобрать слово-ключ к любой феа в Арде, чтобы пробудить нужное ему чувство. Казалось, отцу даже не нужны слова, чтобы найти последователей. Казалось, ему хватает взгляда, чтобы частицу собственного пламени передать другому.

Впервые они столкнулись с кем-то, над кем всесильные речи их отца не имели власти — и этим кем-то была их мать.

— Как думаешь, — негромко спросил Макалаурэ, — теперь валар отвернутся от нас?

Майтимо неопределенно поморщился.

— Они и раньше-то не особо нас жаловали, — в точности подражая отцу, ответил он.

— Не лукавь, — в голосе Астальдо ему одному была слышна укоризна, — жаловали еще как.

Майтимо прикрыл глаза. Вот Оромэ дарит Турко щенка — лучшего в помете, самого красивого и сильного. Вот мерцание звездных очей Элентари и слова ее благословения над великим трудом первого из мастеров Арды. Вот Аулэ смотрит на Феанаро, как самый гордый отец. Валар не даровано познать радость отцовства, но как ещё было назвать опеку и гордость, которые Аулэ неизменно выказывал Феанаро? Вот Несса и Вана со своими девами танцуют на свадьбе Атаринкэ и призывают благословение на новый союз и плодородие на брачное ложе…

— Жаловали, да, — признал он.

— В трюмах сухо, — сказал Астальдо. — Вообще-то я с этим пришел.

— Ну и славно, — Майтимо забросил на спину мешок с зерном. — Займемся делами.

***

Они плыли долго, а хуже всего было, что это долго не поддавалось измерению. Макалаурэ шутки ради считал, сколько раз плеснули волны за бортом, — когда у него не было других занятий, а случалось такое нечасто. С ними всеми нечасто случалось время досуга и праздности. За бортами кораблей Ольвэ утекала в темноту и вечность нескончаемая вода. Порой поднимались на поверхность рыбы, чьи длинные скользкие спины сверкали под звёздами, а с плавников текла посеребренная вода. Не то они провожали нолдор до неведомых берегов по указу Уинен или самого Ульмо, не то даже не подозревали, что существуют нолдор, существуют корабли, существуют континенты, между которыми можно проложить путь по воде.

Артаресто составлял карту глубин, с завидным упорством отдавал команду спускать лотлинь и вносить пометки и отправлял лодки на другие корабли, чтобы собрать замеры. Каждый раз им казалось, что лотлинь не достигнет дна, что под ними бездна, но вместо этого, словно чтобы поддержать зыбкую веру, они получали новую отметку на морских картах. Отец завидовал этой возможности измерить мир. Майтимо завидовал таланту Артаресто раз и навсегда выбрать часть мира, которую он хочет измерить.

Понемногу они свыклись с качкой, с бескрайней водой, с тем, что опора под ногами шатка, а глубины известны лишь на пройденном пути. Артаресто и его помощница Альквен, наполовину телерэ, опасались бури, но Оссэ проявлял удивительную милость к неопытным путешественникам. Кто хотел — учился у Артаресто и простому, и сложному. Мало-помалу на кораблях наладили быт, в открытых печах пекли хлеб, Индис и ее девы поставили на корме прялки и небольшие кросны, пряли, ткали и пели под звёздами. От Индис все они подхватили привычку петь за любым делом; перепели все песни Тириона и написали новые, пение летело от корабля к кораблю и над гладью морской, и Альквен клялась, что видела, как Уинен поднимается близко-близко к поверхности, чтобы послушать, и ее распущенные косы-течения несут корабли особенно бережно.

Но Индис никогда не пела, когда играл Кано, и Кано никогда не играл для нее и дев, которые пели с ней. А ведь Индис, подумал Майтимо, тоже когда-то пересекла Арду от Куйвиэнен до Таникветиль. И тогда уже любила деда, который еще не был Нолдораном.

Майтимо все было внове: и вода, и ее бесконечность, и собственный разом вольный и невольный плен внутри деревянных бортов, и неизвестная земля впереди. В отличие от отца и братьев он не ждал от нее ничего, не предвкушал и не предугадывал. Столько времени прошло с тех пор, как вожди эльдар увели свои народы за море. Кто знает, остались ли на месте долины и реки, пересеченные когда-то; остался ли на месте континент, который все они называют Валариандэ и который как будто бы огибают целых два моря, а не одно.

У отца на лице была написана жажда проверить, так ли это на самом деле.

Чувство ритма, присущее отцу, побудило его начать считать время до того, как все ощутили его исчезновение, — например, по движению созвездий: когда Валакирка совершает полный оборот по небу, это будут одни сутки, каким был полный круг Света Древ. Это не вполне совпадало с памятью их роа о смене дня и ночи, и отец задумался о других способах. Вы же как-то считали время, сказал он деду, и тот пожал плечами: тогда никто не беспокоился о счете времени.

В конце концов отец подчинил своему чувству времени то, чего вокруг было вдоволь, — воду. Капля за каплей, перетекая из одного сосуда в другой, отмеряли их путь в Белерианд.

Если бы дед не знал земли за морем, если бы не пересекал его трижды, если бы слово в слово его рассказы не подтвердили другие, кто пожелал вернуться, — наверное, рождённые в Валиноре усомнились бы в решении Нолдорана и в своем решении.

Отец по рассказам деда и тех, кто когда-то шел следом за ним, пытался набросать карты неведомых земель, правил их очертания снова и снова, давал имена горным хребтам, озёрам, лесным массивам и рекам. Все это ещё не раз переделывать, смеясь, заметил он и указал на кипы изрисованной бумаги. Давно он не был так доволен.

Между родителями установилось подобие прежнего взаимопонимания — во всяком случае, они ели и спали вместе и вели какие-то беседы. Но отчуждение между ними оставалось столь сильным, что, казалось, даже стоя на одной палубной доске, его не пересечь.

— На сей раз до примирения далеко, — меланхолично заметил Макалаурэ.

— Ай, все ссорятся, потом мирятся, это и есть семейная жизнь, — отмахнулся Атаринкэ.

Им пришлось проглотить его показное высокомерие, потому что среди братьев Атаринкэ единственный был женат. И как раз в его семье ни единой ссоры не было. Не иначе как невестка Этиль знала особые снадобья для смирения бешеного норова старшей ветви Дома Финвэ.

Рядом с Атаринкэ она была такой… обычной. Простенькой. Хотя поговаривали, будто и мать не казалась примечательной, а решение отца жениться на ней многих удивило. Но отец не прогадал, и Атаринкэ не прогадал тоже. Простенькая Этиль была отважнее иных мужчин. Она носила второе дитя, и под просторным платьем уже стал заметен живот. Все надеялись, что на сей раз родится девочка. Старшей ветви Дома Финвэ хоть одна девица была нужна как воздух. В то, что дочь все-таки родится у Феанаро и Нерданэль, после семерых-то сыновей, никто особо не верил. А в разгар явного отчуждения между ними странно стало даже думать об этом.

Майтимо спросил у матери, как она это выносит — и наверняка не первый задал такой вопрос: с ней сыновья всегда вели себя запросто. Нерданэль не прогоняла их из мастерской, спокойно позволяла им набивать шишки и лечила ссадины, утешала против редкого отцовского гнева, но и сама могла разгневаться не хуже.

И все-таки у нее можно было спросить о том, о чем никогда бы не спросили отца.

Нерданэль не ответила на вопрос — может, потому что неподалеку моряки Артаресто промеряли глубины, — и заговорила будто бы о другом.

— Твой отец все время живет в будущем. Намного опережает любого из нас. Приходится все время бежать, чтобы догнать его… но если я перестану, боюсь, он уйдет слишком далеко.

Майтимо взглядом проследил, как лотлинь скользит между отраженных звёзд. Они как будто становились тем ярче, чем дальше оказывался Валинор.

— Ты же говорила, что у отца нет дара предвидения. Как он живет в будущем?

— У него есть знание о Замысле Единого. Или понимание Замысла. Или того, что он называет Замыслом. Он живёт так, чтобы быть к этому Замыслу как можно ближе. Уверена, что возвращение в Белерианд он считает частью Замысла, ведь эльдар пробудились именно там, на берегах Куйвиэнен.

С некоторых пор — с тех самых, как у отца родилась идея о создании Сильмариллов, — слово “Замысел” звучало часто, но Майтимо сомневался, что кто-то постигает его суть. Отец никому ее не раскрывал — даже матери. Мне, сказала она однажды, такое знание не по силам.

Мать пристально взглянула на него и нахмурилась.

— Ты тревожишь нас, Майтимо, — вдруг сказала она.

— Я? — переспросил Майтимо и рассмеялся. — Мама!

— Из всех наших сыновей только твои таланты или склонности не проявились явно ни в юности, ни… — Она улыбнулась, словно хотела извиниться за свои слова.

— До сих пор, — Майтимо тоже ей улыбнулся. Он не мог не улыбаться матери. Они все семеро обожали ее так же слепо, как отец. К тому же мать сказала правду, а в их семье обижаться на правду было не принято.

Нерданэль взяла его под руку.

— За что бы ты ни взялся, все давалось тебе играючи, но ты ничего так и не выбрал. Если бы тебе вздумалось петь, ты и пел бы лучше Макалаурэ.

— Кано такого не говори!

— Макалаурэ знает, — серьезно сказала мать. — И ты легко отбрасываешь любое дело, едва оно покоряется тебе. Будто ищешь и ищешь то, что никогда не покорится, бросит тебе вызов...

— Возможно, к нашему поколению Единый стал уже не так щедр, — Майтимо беззаботно пожал плечами. Он мог бы сказать, что любит оружие, но разве не меч, приставленный к горлу Нолофинвэ, в конечном счёте оттолкнул мать от отца и привел их всех сюда? — Ну какой талант, например, у Морьо?

— Твой брат Карнистир — переговорщик, каких поискать.

— Морьо? — он расхохотался. — Мама!

— Он тебя еще удивит, — Нерданэль усмехнулась. — Между прочим, во всех ваших спорах именно Карнистир всегда знал, когда сдать назад.

Поразмыслив, Майтимо с ней согласился.

— А теперь о том, с чем ты пришел, — мать перевела взгляд на размеренные перекаты волн, по которым, казалось, корабль не двигался вовсе; и голос у нее был совсем как эти перекаты. — Любовь — не вечное блаженство. Но в самом начале никто и представить не может, что самое простое — это ощутить ее пробуждение.

Краем глаза Майтимо вдруг заметил отца. Скрестив руки на груди, какое-то время Феанаро наблюдал за ними, потом круто развернулся на пятках и пошел прочь. Майтимо нагнал его, два или три шага они молча прошли в ногу. Перед ними, казалось, не только расступались моряки, но раздвигались борта, ширилась палуба, словно даже кораблю было понятно, как тошно Феанаро быть запертым в ожидании земли. Словно отец мог заставить расступиться само море. Вдвойне странно было смотреть на него сверху вниз.

— Что тебе, Нэльо? — наконец спросил Феанаро.

Майтимо прочистил горло.

— Раз уж мы не знаем, сколько еще плыть, я подумал, может, вынести загоны для мелкого скота за борт, под звезды. Не знаю, хватит ли нам дерева, больше меня беспокоит, нарушится ли равновесие…

— Да, да, — рассеянно прервал отец, явно обдумывая нечто за пределами корабля — а может, за пределами мира. — Займись этим, Нэльо.

И Майтимо занялся.

 

…Артаресто увидел берег, когда все уже перестали верить в существование берега; когда мерное течение волн уже нашептывало, будто они не плывут вовсе, а застыли на невидимом якоре посреди Бескрайнего моря; когда дед и Индис исподволь стали беспокоиться, долго ли еще будет хватать еды и не пора ли урезать ежедневные порции питьевой воды.

Полосу тумана сперва приняли за морок или обман зрения, но она росла, ширилась, обретала очертания с каждым часом, и сомнения растаяли. Дед переменился в лице. Майтимо не мог представить, о чем тот сейчас думает. Никогда не задавался вопросом, тосковал ли Нолдоран по этим землям. Оставил ли в них что-то драгоценное.

Отца словно приклеило к борту на носу корабля. Порой казалось, он даже не моргнул ни разу, покуда неведомая земля заполняла горизонт, вырастая из темноты и тумана. Сыновья невольно замирали рядом с Феанаро то поодиночке, то всемером. Все они равно заразились от отца предвкушением. Как будто каждый ощутил на себе печать Замысла, которым он жил.

Только мать вела себя, словно ничего не происходило. Словно так и собиралась плыть дальше, подумал Майтимо — и забыл и мысль, и мать. Отец быстро глянул на него, подмигнул — и снова впился взглядом в берег.

После долгой дремоты «Альпа», корабль Нолдорана, стряхнул оцепенение, следом за ним оживились другие корабли, словно само дерево, из которого их сработали, вдохнуло воздух новых берегов и спешило прибиться к ним. Пришли в нетерпение животные, в трюмах ржали кони, словно даже они чуяли берег, мореходы Артаресто сновали в одном им ведомом ритме, никак не согласованном с волнением тех, кто о мореходстве не знал ничего или узнал слишком мало за время плавания.

Облитая звездным светом, новая земля была словно зеркало, которым становились вершины гор под снегом на севере Валинора. Море было ровным, и отец, потеряв терпение, потребовал спустить лодку.

Он первым перемахнул через борт, вброд добрался до берега, преклонил колени и положил ладони на землю. Видно было, как обмякли его плечи, словно в песок, подобно воде, разом ушло все напряженное ожидание, владевшее им в плавании.

Звезды здесь светили так ярко, что рассмотреть можно было каждый лист на деревьях у прибрежной полосы, каждый травяной стебель и каждое соцветие; четкость была до того необычной, что резала глаза. Море выбрасывало пену накат за накатом, белые хлопья таяли на белом песке.

Отец смеялся — и Майтимо, сам того не замечая, вторил ему.

***

Отец сказал, что по его подсчетам путь занял сто сорок четыре дня. Значит, нолдор не увидели уже сто сорок четыре Смешения Света. Пока эта мысль не слишком ранила: все были ошеломлены новизной неведомых земель и гадали об их богатствах; но кто знает, как скоро один за другим они затоскуют о сиянии золотых плодов Лаурелина и серебряных побегов Телпериона.

Корабли один за другим вставали на якорь, и длинная гряда мачт выстроилась вдоль берега. Он казался безлюдным. Даже если когда-то его пытались обжить, время давным-давно стерло всякий след. Артаресто предложил пройти краем суши на лодках, чтобы промерить глубины, и верхом вглубь побережья, чтобы найти пресную воду.

Залив был узкий и длинный, словно море вложили в каменные ножны, с множеством небольших бухт, и, пока лодки шли по нему, скалы росли с двух сторон прямо из воды — ни единой полоски суши. Лента неба, вся в зазубринах, изгибалась неизмеримо высоко — ее можно было различить только по редким булавкам звезд. Она становилась все уже, просвечивала все реже, и в какой-то миг Майтимо ощутил, что задыхается, слово в каменном мешке, и готов сунуть голову в воду, лишь бы отогнать это ощущение.

В конце концов Артаресто и его мореходы заключили, что хотя причалить здесь невозможно, зато удобно укрыть корабли от штормов, глубина это позволяет. Отец поморщился: ему не по душе была мысль прятать корабли в столь труднопроходимом и не приспособленном для маневров месте, к тому же хорошая волна могла бы сорвать их с мест и разбить о стены убежища. Такие волны сюда не докатятся, покачал головой Артаресто, на то и бухты, к тому же Ольвэ учил их, как строить волнорезы.

Они так ничего и не решили.

Разведчики вернулись. Пресной воды поблизости они не нашли, если не считать мелких ручьев. Рассказали, что по обе стороны от залива поднимаются горы, выше на север лежит пустошь, а в ней — ничего, кроме курумника и чахлой сухой травы. Судя по деревьям, которые они видели, здесь уже осень — слово, значение которого рожденные в Амане знали только по рассказам. Сон природы, грядущие холода — не те, за которыми можно иногда забавы ради отправиться на север и снова вернуться на благословенный юг. Холода на несколько месяцев, пока не потянет теплом — предвестником урожая, оживающей рыбы, пробуждающихся после спячки зверей… Дед быстро переглянулся с Индис; почти неуловимое движение бровей и губ у них обоих обозначило одинаковую растерянность и общую тревогу.

— Поезжайте дальше, — велел дед. — Узнайте, что лежит за горами и обитаемы ли земли.

В Валиноре границей стояли Пелоры, куда ни глянь, особенно с вершины Туны, видны были если не ясные их очертания, то клубы белого тумана; здесь тоже впереди были горы, но за ними продолжалась земля, которую предстояло измерить, вспахать, засеять, собрать урожай. Но до чего же было очевидно на этих бескрайних землях, как малочислен народ нолдор и как легко ему рассеяться по Валариандэ.

Каково им будет без своих городов и плодородных земель.

Они не спешили обживать этот берег — всего лишь первый, который подошел, чтобы встать на якорь, и с кораблей спустили только самое необходимое и вывели пастись животных. Те словно ошалели, наконец почуяв землю и свободу, и Астальдо пошутил, что им еще придется заново объезжать лошадей.

Суета увлекала Майтимо гораздо больше, чем он мог себе представить. Мир со всеми его тревогами никогда еще не был таким ярким. Как будто до сих пор он был слеп, а теперь прозрел. Так Майтимо казалось, хотя слово «слепота» было всего лишь напоминанием о временах эльдар до Валинора. Верный деда по имени Ангарамо был слеп на один глаз — потерял его при падении на скалы во время перехода через Красные горы. В детстве все они пытались представить, каково жить с таким увечьем, закрывались ладонью и крутили головой. Каким облегчением было после этого смотреть двумя глазами.

Испытывают ли подобное прозрение братья, Майтимо не спрашивал — и так было ясно.

Их уже одолевало беспокойство — по счету отца выходило, что разведчики не возвращаются уже пять дней, когда они наконец-то вернулись — и не одни.

 

Местное племя эльдар жило на севере, в низине у озера Митрим, с трех сторон окруженного горами, а значит, защищенного от непогоды. Залив, похожий на нож, на их языке назывался Дренгист. От озера Митрим его отделяли две горные гряды, между которыми все-таки текла речушка без названия. Во время снеготаяния ее русло обычно переполнялось и разливалось достаточно, чтобы земля вокруг становилась плодородной, но обживать ее никто не пытался.

Отец торопливо, почти неразборчиво набрасывал новые слова, вслушивался и повторял за гостями, показывал самые простые предметы, чтобы узнать их названия. Иные были похожи на названия нолдор, но как будто усеченные, и значили то же самое, иные невозможно было угадать, пока собеседник не показывал, о чем говорит. Деду казалось невероятным, чтобы единый язык, на котором когда-то говорили все эльдар в пути от Куйвиэнэн, так изменился. Словно в гавани Балар речь эльдар Валариандэ и Валинора потекла по разным руслам.

Рассказ вел вождь местного племени эльдар по имени Броннил. Его сопровождала дочь, чье имя на квэнья звучало как Риванна: морозная, строгая и невозмутимая — и ее нареченный по имени Талион. Риванна была Броннилу правой рукой. Вождь говорил мало, его дочь — немногим больше, и каждое ее слово Броннил слушал со всем вниманием. Майтимо, в семье которого любили упражняться в игре красноречия и бесконечно нанизывали слова, словно жемчуг на нитку, удивлялся, как можно обходиться столь малым их количеством. И столь малым числом детей: дочь была у Броннила единственным ребенком.

Дед спросил, свободны ли земли в округе и кто ими правит. Король Тингол, ответил Броннил, имеет верховную власть над эдиль и землями Белерианда. Вместе с женой Мелиан он живет на юго-востоке в краю, который зовется Огражденная земля — Дориат. Она плодородна и полна чар, и такой ее сделало родство королевы с владыками Баланнора, но не всякому дозволено узреть те края и Тысячу пещер — дворец правителя, вырубленный в скальной плите под лесами Дориата детьми Гаула.

Дети Аулэ! Отец засыпал Броннила вопросами, прежде чем кто-то еще успел рот открыть, но тот лишь покачал головой — он бывал в Тысяче пещер лишь раз и видел творения рук детей Гаула, но не их самих. Мог сказать только, что роста они невысокого, угрюмы и мало чем интересуются, кроме своих ремесел. Почти все они каменщики, мастера работать с металлом и драгоценными камнями.

— Договаривайся с Тинголом, король Фину, — прибавил Броннил, — я всего лишь правлю куском земли на южном берегу озера Митрим. Северный берег свободен.

— Он опаснее, — напомнила его морозная дочь, — и земля там плохая.

Голос у нее был низкий.

— В чем опасность? — живо спросил Артаресто.

— Волки, — ответила Риванна. — И орки.

— Орки? — Артаресто снова был быстрее всех.

Риванна взглянула на отца.

— Искаженные, — пояснил Броннил. — Те из нас, кого сломили Железные горы на севере.

— Разве это не прекратилось? — спросил дед. Индис побледнела.

Все слышали страшные истории об искаженных — пропавших эльдар, которые возвращались изуродованными и беспамятными, чтобы убивать себе подобных. Дед говорил, что многие эльдар погибли, потому что не могли поднять руку на свою кровь. В блаженстве Амана каждый, кто пересек Великое море, предпочел отбросить эти воспоминания. Теперь всем придется научиться убивать.

Но разве они не для этого ковали мечи?

— Их становится только больше.

— Значит, — решил Нолдоран, — мы встанем лагерем на северном берегу, если такое соседство не претит вам.

Броннил кивнул. Его морозная дочь промолчала. Майтимо пришло в голову, что она хорошо поладила бы с теткой Финдис: та была поразговорчивее, но строгостью не уступала ничуть. Дед предложил им остаться гостями на несколько дней, поделиться знаниями о временах года в этих землях, о плодах земли, об охоте и рыбалке. Броннил отказался — ему не по душе было так надолго оставлять свой народ, но Риванна приняла приглашение — и, как Майтимо предполагал, быстро нашла общий язык с теткой Финдис. Они легко объяснялись жестами, когда не хватало слов.

Дед долго обдумывал все, что услышал от Броннила.

— Я не помню никого по имени Тингол.

— Их язык отличен от нашего, — заметил отец. — Должно быть, имя звучало бы как Синдаколло. Похоже на кого-то, кого ты знал?

Дед покачал головой.

— Я не знал никого по имени Синдаколло.

— Может, дело тогда не в созвучии? — предположил отец.

— Тебе следовало расспросить подробнее вождя Броннила, — вставила Индис.

У отца быстро-быстро дрогнул рот. Индис задевала его одним своим голосом. Интересно, что-то теперь думает отец, когда снова стал единственным сыном. Майтимо в жизни не хотел бы оказаться единственным. Он как-то спросил Астальдо, не скучает ли тот по родителям, и в ответ его лучший друг только пожал плечами. Наверное, это придет позже — так он сказал.

— Сомневаюсь, что таких, как Броннил, можно расспросить подробнее. К тому же он сказал, что этого Синдаколло выбрали королем над эльдар, а Эльвэ уже был вождём и стал бы им для всех, кто отказался переплыть море. Наверное, я пытаюсь отыскать вчерашний день, — с кривой улыбкой дед покачал головой. — Или того хуже. Я надеялся до этого момента.

Индис мягко коснулась его руки.

Ни от кого не укрылась растерянность Нолдорана. И разочарование не укрылось тоже. Все знали, что дед лелеял надежду что-то узнать о друге юности. Но синдар жили разрозненно, обособленно, их короли имели власть, не похожую на власть Нолдорана, и даже если кто-то слышал об Эльвэ, прежнем вожде тэлери, то жил этот кто-то не на берегах Митрим.

— Что же, мне следует встретиться с этим королем Тинголом, — заключил дед. — Обсудим с ним союз наших народов и свободные земли, а также…

— И ты позволишь ему диктовать, где жить? — резко спросил отец. — Тебе, твоим детям, твоему народу? Из-под земли, куда он зарылся, словно крот?

Финвэ едва заметно сдвинул брови.

— Зависит от того, что скажет король Тингол.

— Так поступили и валар. Диктовали нам, как обживать и украшать их земли. И ты не лучше валар! — вспылил отец. — Пусть этот Синдаколло назначает границы, запирайся в них, если угодно, да хоть вместе с ним под землей. А я пойду дальше, к отрогам Орокарни, к берегам Куйвиэнен. Туда, где проснулись предки! Буду идти до тех пор, пока не найду землю, которая станет только моей!

— Феанаро! — вскрикнула Индис. — Ты говоришь с отцом!

Полыхая, как раскаленная заготовка в кузнице, отец развернулся к ней.

— А ты кто, чтобы мне указывать?

— Куруфинвэ! — рявкнул дед. — Индис — жена Нолдорана, мать твоих братьев и сестер. Мать всего народа нолдор, а значит, и твоя тоже!

— Мне она не мать! — в тон ему прорычал отец.

— Курво! — наконец и мать обрела дар речи. Отец схлестнулся с ней взглядом.

Майтимо поклялся бы, что дед готов был сказать: «И я сожалею об этом».

— Куруфинвэ, — произнес Нолдоран негромко, но с такой силой, что всех будто пригнуло к земле, — я прощал твое непослушание в Тирионе. Не замечал его даже. Но здесь, в землях, о которых ты ничего не знаешь, а я знаю все, я требую твоего повиновения. Ты не станешь оспаривать мою власть, как делал это в Тирионе.

Отец опешил. Майтимо и сам опешил — как и все вокруг.

Никто не считал, что отец оспаривает власть деда в Тирионе. Никто не спрашивал деда, что он думает о громких, острых и огненных речах своего первенца.

Вот что он думал, оказывается, — и молчал.

— Так мне впредь не звать тебя отцом? — Голос у отца зазвенел. — Ты и для меня теперь Нолдоран?

— Я был им всегда. Мой первенец — лишь первый среди моих подданных. Я не ради твоих прихотей увел мой народ из Валинора. Крепко об этом помни.

У отца открылся рот. Некоторое время он искал слова, а потом поджал ненадолго губы — и холодно уронил:

— Ладно. Я это запомню.

В глазах у него стояли слезы.

С этим дед и уехал.

***

Ссора осталась в шатре деда, словно ничего не случилось. Финвэ уехал налегке, взял с собой только малую стражу. Это не посольство, а знакомство, пояснил он Индис. Если все пойдет хорошо, в следующий раз поедем вместе. В отсутствие Нолдорана Индис и отец молча поделили заботы о семье и народе и не вмешивались в дела друг друга. Так всем было проще. Поселение росло, пусть жилища и были временными. Скот пасся в пустоши и щипал редкую чахлую траву.

— Если не запасем сена, нам нечем будет кормить их в зиму, — сказал Майтимо отцу.

— Возле Митрим должна быть трава.

— Но мы не возле Митрим.

— Что-то у тебя стало слишком много забот, Нэльо.

Через несколько дней уехала Риванна. Артаресто вызвался ее проводить, с ними увязались близнецы. Артаресто грустил, словно не знал, к чему приложить свои руки морехода, так что поездка к Митрим должна была его развеять. На прощание Риванна обещала прислать тетке Финдис свитки с записями о целебных травах озера Митрим и их свойствах. Финдис взамен подарила ей семена из своей шкатулки — в этих землях, возможно, бесценные. У отца новости о свитках вызвали самый живой интерес, и Риванне пришлось отложить отъезд еще на день, чтобы обсудить с ним письменность эглайн — так себя звали эльдар Белерианда. Отцу не слишком нравились их руны и их язык, как будто они куда-то торопились и отрезали все лишнее, но в любое новое знание он проваливался мгновенно.

Неразговорчивая Риванна всем понравилась, а вот ее отец — пусть и по единственной встрече — нисколько. Броннил, сказал она, видимо, угадав неприязнь, несет тяжкое бремя, ему не до любезностей. Но он знает цену преданности, и меня ей научил. При всей внешней холодности Риванна общалась просто, особого отношения к себе не требовала, не вела себя так, будто они — незваные чужаки, а она хозяйка этих мест. Очень скоро стало ясно, что Валариандэ и Валинор, пусть слова начинались одинаково и значение имели похожее, жили совершенно разную жизнь все эти годы, каждый под своими светилами.

Но когда перед самым отъездом Риванна вдруг чуть оттаяла и сказала, что помнит вкус рыбы, которую ловили в Куйвиэнэн, все их аманское самодовольство сдуло в один миг.

А потом к ним в лагерь явился Мелькор.

Облик он принял нарочито простой, словно хотел сказать им: между нами нет различий — разве что ростом был выше любого из эльдар. Но отец и на валу умел смотреть сверху вниз, если хотел. Особенно на Мелькора, которого недолюбливал.

— Весь Валинор сожалеет, — сказал Мелькор, — и я сожалею, что ты рассорился с владыками мира.

Отец скрестил руки на груди. Мать незаметно встала за его спиной.

— Есть только один владыка мира, и с ним я не ссорился.

— Горько, что ты покинул Валинор в такой обиде, Феанаро Финвион.

— Мы с тобой не дружны, чтобы говорить об этом.

Мелькор печально улыбнулся.

— Мы поймем друг друга, Феанаро Финвион. Когда-то и я претерпел от суда Сулимо. И все же считаю его братом.

— Я никогда не искал дружбы с валар, и мои братья не среди них.

— Твоим братьям было бы что тебе ответить. И моему другу Аулэ было бы.

Отец коротко рассмеялся.

— Я учился в его кузнице, а не обменивался с ним мыслями и тайнами, как принято у друзей.

— Ты обменивался с ним тайнами и мыслями о ремесле и об искусстве, — возразил Мелькор. — Разве это не то же самое?

Отец нахмурился. Впервые не он вел счет в игре словами.

— Мой брат Сулимо умеет признавать ошибки, — сказал Мелькор. — Он просил сказать тебе, что был слишком суров и сожалеет о последствиях.

— Что же он сам не пришел с извинениями?

— Ты слишком многого хочешь от владыки всей Арды. Его взор следит за порядком в каждом уголке мира. Он прислал к тебе своего брата.

— Я-то к нему брата не посылал. Пришел своими ногами.

Мелькор задумался над ответом. Отец явно отыграл упущенное.

— Но я на валу Манвэ обиды не держу, — зло рассмеялся он. — Пусть извинится перед Нолдораном. И всем народом нолдор.

— Мой брат Сулимо просил меня решить дела с тобой, Феанаро Финвион. С твоим отцом у него ссоры нет.

— И что же за дела со мной, ничтожным, у владыки Арды?

— Тебе известно, что на Таникветиль Манвэ прозревает волю Единого. Он просил донести ее тебе.

Отец приподнял бровь.

— В чем же эта воля?

— Единый обеспокоен, что Сокровище его Старших детей покинуло пределы Валинора.

Отец вскинулся. Турко сказал бы — совсем как Хуан, когда чует дичь. Мать встала на шажок ближе к нему — такой крошечный, что и не заметишь, как она его шагнула. Атаринкэ нахмурился. Все они придвинулись к отцу, встали за ним полукругом.

— Вот ты себя и выдал, вала Мелькор, — медленно произнес отец. — Этими уловками меня не опутать.

— О каких уловках ты говоришь, Феанаро Финвион? Обвиняешь меня, брата моего Сулимо или самого Единого? Ты ступаешь на опасный путь.

— Мне часто это говорят.

— Ты отвергаешь волю Единого.

— Всего лишь твое желание заполучить мои Камни.

— Твой намек оскорбителен, Феанаро Финвион, — укоризненно ответил Мелькор. — И недостоин сына Нолдорана.

Отец усмехнулся.

— Приди и возьми мои Камни, вала. Если посмеешь.

И Мелькор посмел.

 

Они проснулись от всего разом: от жара, которым задышало море, от треска, которым наполнился воздух, от гари, которая забивалась в легкие. От криков. От того, что прямо с неба сыпались горящие ошметки полога.

Побережье превратилось в сплошную стену огня, и эта стена с ревом строила сама себя, когда перекидывалась с корабля на корабль, вгрызалась в его внутренности, мачты и паруса.

— Там же все, что у нас есть! — Финдис отмерла первой и бросилась к кораблям. — Все сгорит!

Отец догнал ее, сшиб с ног. Успел увидеть что-то, чего остальные не заметили — и над самой его головой просвистел длинный огненный бич.

Теперь все увидели, кто принес пожар. Рогатые огненные демоны расхаживали по берегу так, словно он принадлежал им. Красные искры бежали по их телам, обозначая каждое движение, рев сотрясал пустошь. Их осыпали стрелами, но в ответ пылающие бичи полосовали воздух, хлестали остовы кораблей и превращали в факелы людей и животных. Айканаро и другие мореходы кинулись отвести подальше от пожара те, что еще можно было спасти. С шипением опустились в воду горящие весла. Огненные бичи дырявили паруса, пускали палы под ноги мореходам, снимали их с бортов и отрывали от штурвалов.

— Что это, — прошептал Астальдо, — что это?

На лбу у него выступил пот. Майтимо поклялся бы, что ледяной.

Берег превратился в сгусток страха.

Когда им удалось усмирить буйство огненных демонов — или когда тем надоело бесчинствовать; когда спасли все, что успели спасти, отогнали от огня подальше скот и лошадей — их еще предстояло снова согнать в стада, если удасться всех найти; когда, еще не зная, кто жив, а кто сгорел в недрах кораблей, собирали по всему берегу мертвых, боясь смотреть им в лица и узнать, когда еще помогали выбраться на берег выжившим, выкрикивали имена, — Майтимо наконец опомнился.

— Где отец?

Последний раз он видел, как Феанаро помогает подняться на ноги тетке Финдис. А потом слышал его крик: «Камни! Камни!»

Мать покачала головой. Лицо у нее было в саже, волосы завязаны в узел.

— Кто-нибудь видел отца?

Атаринкэ покачал головой.

— Давно его нет?!

Макалаурэ подхватил его тревогу, вскинулся, высматривая Феанаро.

— Он пошел за Камнями, — сам себе ответил Майтимо и повторил громче, будто себя не услышал: — Он пошел за Камнями!

Мать переменилась в лице. Как будто от его слов все, что составляло ее мир, обрушилось. Мать, которая никогда не теряла присутствия духа и всегда знала, что делать, схватила его за плечо и запричитала:

— Догони его! Майтимо, догони, верни его!

 

Он пролетел верхом к горам. Острый как нож край залива делил их надвое. Что отец отправился этим же путем, уверенности у Майтимо не было. Впереди блеснула лента реки, за ней — подернутая туманом равнина. Еще дальше можно было угадать горы, белые пики, вздымающиеся над дымной мглой.

В тумане он заметил мутные огненные всполохи, порывом ветра в него бросило звуки: рев, треск и свист. Не думая, Майтимо пришпорил коня.

Его появление спугнуло кого-то. Или что-то. Воздух еще не остыл, еще кипел после битвы. Трое огненных демонов — погасшие, серые — лежали на земле. Один без головы, другой разрубленный надвое, третий — с мечом в груди. Меч был отцовский, Майтимо узнал по рукояти.

И еще одно тело в кругу выжженной земли. Майтимо заметил его не сразу: все в копоти, из черноты вокруг оно не выделялось. Майтимо спешился и подошел ближе.

Перед глазами у него все поплыло, рвотный спазм скрутил желудок. Майтимо упал на колени рядом с телом — исколотым, изрубленным, обгоревшим остовом того… того…

Это месиво было отцом.

И он еще дышал. Единый, он был все еще жив!

— Отец, — Майтимо заговорил быстро, словно боялся, что Феанаро не дослушает. — Братья скоро нагонят. Мы увезем тебя на берег. Мелькор…

Отец открыл глаза — сплошной зрачок, словно бездна, и из этой бездны на Майтимо глянуло такое, что он прирос к месту.

— Не Мелькор. Черный враг. Морин. Готто… отныне. Так его зови.

Уцелевшей рукой отец схватил его за ворот, подтянул к себе — так, что почти касался губами уха. Окровавленные слова текли изо рта. Окровавленные мысли вливались в разум Майтимо.

— Верни Камни. Слышишь. Судьба Арды… теперь твоя. Вручаю тебе. Единый вручает. Нэльо. Мой первенец. Клянись. Враг или друг. Вала или эльда. Никто не смеет. Препятствовать Замыслу. Не смеет. Владеть сильмариллами. Только те, кто моей крови. Покуда не потребует. Единый. Ничего нет… превыше. Ты не будешь. Знать покоя. До вечной тьмы. Пока не вернешь Камни. Клянись моей кровью. Моей смертью. Именем Единого. Самой Песней.

Феанаро встряхнул его, без слов спрашивая: хорошо меня понял? С Майтимо словно осыпалось что-то. Он стиснул отцовскую руку — до чего же она жгла! Как можно жить с таким пламенем внутри?

— Клянусь.

И сам как будто выдохнул пламя, вошедшее с отцовскими словами. Феанаро затих не дыша — умер, с такими ранами не выжить. Умер! Его великий, его бессмертный отец!

Эта мысль заполнила Майтимо и не оставила места больше ни для чего. Она бы и целый мир заполнила. И всю пустоту за его пределами. Слишком чудовищная. Бескрайняя.

— Ты же вверил ему свой замысел! — крикнул Майтимо небу. — И не защитил! Кто ты после этого! Что за замысел у тебя такой, будь ты проклят!

Ни звука. Майтимо выпустил тело из рук. В нем все помутилось от гнева, от боли, от жажды мести. Видимая и невидимая отцовская кровь, попавшая ему на руки, на лицо, на доспехи прожигала насквозь. Моей смертью, самой Песней. Не помня себя, Майтимо оказался верхом, ударил шпорами. Конь взвился, прыгнул вперед, только брызнула влажная земля. Красная — Майтимо не нужен был свет, чтобы это понять.

Майтимо! Майтимо, стой! Да стой же, тебе говорят! Дождись меня!

Он опустил аванирэ, отрезал эти крики. И все равно чувствовал, как по другую сторону беснуется, пытаясь докричаться, Астальдо — все дальше и дальше, пока голос не угас. А его несло вперед и вперед, через поле, через перелесок, еще через одно поле, в сердце ночи. Отец умер, и кто-то должен за это ответить. Кто-то — все, кто его убил.

Наваждение схлынуло, только когда Майтимо понял, что не знает, как далеко вперед его унесла ярость. Как долго она несла. Конь под ним дрожал, весь в мыле, Майтимо задыхался вместе с ним, наглотавшись встречного ветра. Он натянул поводья, привстал на стременах, оглядывался, куда повернуть.

Оказалось, что некуда. На него полезли из-за каждого камня, из самой земли. Теперь, вблизи, стало ясно — они в точности как говорил дед: по росту и сложению можно принять за эльдар. Даже в движениях еще оставалось что-то общее — ловкость, скорость. А в остальном — неудачный слепок. Уродливые лица, словно стесанные грубым ударом топора. Нарушенные пропорции. Искажение.

Конь заржал и попятился, хрипя. Майтимо огляделся снова. Не было ни единой выгодной позиции, ни выступа, ни холма, ни перелеска, только голое, ровное как зеркало поле, облитое звездным светом. Земля, впервые увиденная с борта. Повсюду она здесь такая — холодная, пустая и безжалостная.

Он загнал себя в ловушку. Совсем как отец. По той же причине, что и отец. Глупец, глупец, какой глупец! Сердце у Майтимо застучало как бешеное. Может быть, братья еще успеют. А может быть, нет. В шею коня вонзились короткие стрелы, похожие на болты. Майтимо едва успел вынуть ноги из стремян, скатился на скользкую, подернутую ледком землю и тут же вскочил.

В Амане он частенько красовался, словно со стороны видел, как танцует с мечом, легко обводит и обходит соперников, как молниеносно разит тренировочным оружием. Думал, красив ли вышел удар. Любовались ли им зрители. Благоговели ли братья.

Теперь некогда было думать о том, как покрасоваться, — только о том, как убить быстро, с одного точного удара, потому что каждый новый удар будет отнимать все больше сил. Он стоял один против десяти, пятидесяти, сотни. Враг не заканчивался. Он сменил руку, но онемели уже оба плеча. Вокруг него громоздились трупы, меч он держал уже двумя руками и рубил словно топором. Орки не были плохи в бою. Просто он был искуснее.

Его зацепили крюками за нагрудник и свалили на землю. Майтимо перевернулся, перерубил несколько веревок, отмел колья с кривыми крюками, которыми его пытались достать. Это повторялось трижды — крюки, и падение, и холодное жесткое зеркало земли, летящее в лицо, — и с третьего раза он наконец понял, что копьями его уже не раз достали в бок, в спину и в плечо, что поскальзывается он на собственной крови, и от этого на мгновение ослаб.

Мгновения им оказалось достаточно. На него навалились черные, обмазанные жиром тела, над ним рычали и хрипели, вопили от восторга. Майтимо похолодел, понимая, что может разобрать нечто похожее на слова. Может даже угадать значение. Его скрутили, связали по рукам и ногам. Он кожей чувствовал чужое торжество. Их вожак схватил Майтимо за волосы, поднял голову. Оскаленная обезображенная морда склонилась к нему, рот, разорванный с одной стороны — в дикой драке, наверное, — обнажил яму вместо зубов. Но глаза — глаза у этого чудовища были светлые, серые, совсем как у эльдар.

— Красный демон, — разобрал Майтимо в карканьи и шипении, которое вырвалось у вожака. — Попался.

Как бы не так! Он старший сын Феанаро. И братья все еще могут успеть. Надо только дать им больше времени. Он хотел позвать их, но что если эти, еще похожие на эльдар, владеют осанвэ — помнят осанвэ? Майтимо напрягся, приподнимаясь, и со всей силы ударил головой снизу вверх. Весь вложился в короткий бросок. Над ним хрустнула кость, брызнула кровь, вожак взвыл и заглох, будто глотку заколотили собственным воем. Затылок у Майтимо полыхнул от боли — падая, вожак вырвал прядь волос. Его коленом впечатали в землю, жидкая холодная грязь захлестнула лицо, вкус у нее был железный и тухлый; он уже почти готов был сделать инстинктивный вдох и набрать полные лёгкие черной жижи вместо воздуха. Ну нет уж. Майтимо снова напрягся всем телом, рывком вывернулся из чужой хватки, на мгновение ему показалось — отцовское пламя каким-то образом прожгло веревки на запястьях. Локтем он ударил одному в челюсть, другого сшиб корпусом. Связанные ноги не оставляли ему возможности вырваться, и все равно, все равно он продаст жизнь так дорого, как сможет. Если найдутся смельчаки купить. Из оружия был только обрывок веревки, но и его хватило намотать на чужую шею. На него снова навалились, выворачивали плечи, суставы, кости, сухожилия только что не трещали; Майтимо все еще выворачивался из чужой хватки, рассчитывая нарваться на нож, меч, копье — если повезет, от удара он увернется, зато у него будет на расстоянии ближе руки нож, меч или копье, чтобы...

Новый удар пришелся в висок — такой силы, что все исчезло.

Chapter 4: Сокрытое за Завесой

Долины, перелески и горные хребты сменяли друг друга на пути в Лестанорэ — одинаково залитые ровным серебряным светом, источаемым звездами — крупными, как плоды Лаурелин, только серебряными. Сменялись и множества приглушенных оттенков глубоких сумерек, в которых день неотличим от ночи. Далеко впереди утопал в черноте горизонт. Финвэ не мог сказать, что в Валариандэ совсем нет красок, но они казались такими бледными, такими выхолощенными в сравнении с красками Валинора. Финвэ не помнил Куйвиэнен таким скудным. Залив был словно полон прохладного жидкого серебра, а между водами и небом не существовало границ, казалось, еще взмах веслом, еще гребок — и одна стихия сменится другой. Может, это присутствие Мириэль все делало таким ярким. Ее волосы были того же цвета жидкого серебра, что и воды Куйвиэнен. Среди звёзд и сумерек Валариандэ Мириэль не была ни бессильной, ни бледной, ни безмолвной. Она была неутомимой и упорной, Финвэ влекли ее феа и фана; а в свете Древ на землях, которые казались благословенными, Мириэль вспыхнула как мотылек и погасла в мгновение.

Ему бы тогда уже осознать ошибку.

А вот Феанаро не выглядел разочарованным. Он видел нечто большее в этих землях, гораздо большее, чем видел или вспоминал Финвэ. Чем рассказывал, посвящая детей в тайны мира до их рождения. Хотелось бы ему постичь видение первенца, подняться в мыслях столь же высоко. Видеть всю Арду как на ладони. Так ли видит ее Манвэ с высоты Таникветиль, так ли видят его вестники-орлы? Это видение — всего лишь мечта Феанаро, или в самом деле Единый позволил ему заглянуть дальше других — дальше айнур! — в судьбу Арды?

Что бы ни было, Феанаро не сомневался.

Финвэ взял с собой тех, кого знал ещё по Куйвиэнен — Ангарамо, Нэндила и Воронвэ. Валариандэ был им не в новинку, и все трое славились как мечники в играх, которые Финвэ так легкомысленно позволил вести в Тирионе.

— Ты мог бы взять одного Нэльо, отец, — пошутила Финдис на прощание, но Финвэ дочернюю шутку не принял.

— Если бы Нэльо знал Валариандэ — так бы и поступил.

И если бы Нэльо умел не только упражняться в фехтовании, но и биться всем, что под руку подвернется, как малая стража Нолдорана со времён, когда неведомые создания появлялись из тьмы и исчезали во тьме, крали эльдар и оставляли за собой зловонный след, который, петляя, вел далеко на север. Многие по этому следу пытались отыскать родных и сгинули. Но в игрушечных боях Нэльо не было равных — а для него они как будто и не были игрушечными. Финвэ порой настораживало мастерство старшего внука, лёгкость, с которой он танцевал с одним мечом, с двумя мечами, против одного, двоих, троих противников, и его снисходительное торжество к поверженным. В его таланте было что-то от Песни, но Финвэ не хотелось верить, что Единый вложил в уста айнур такие ноты.

Он видел схожую настороженность в глазах Феанаро и невестки Нерданэль — и тогда, обманывая их и себя, напоминал об удивительном умении Нэльо располагать к себе. Пробуждать любовь. Нэльо и впрямь любили все: родители, дядья и тетки, братья, кузены и кузины, друзья, поверженные противники и девы, с которыми он танцевал на празднествах, слепые новорожденные котята, лошади, даже собаки Турко. Хорошо хоть Хуан у тебя с руки не ест, в сердцах как-то сказал тот, а Нэльо рассмеялся: просто я никогда его не кормил, — и Турко рассмеялся вместе с братом и позабыл ссору. Это происходило как бы само собой. Неудивительно, что с Нэльо началась дружба между внуками Нолдорана, какой близко не было между детьми.

— Полезное качество для правителя, — заметил однажды Финвэ, — ему легко будет собрать сторонников.

— Значит, хорошо, что он их не собирает, — усмехнулся Феанаро. — Или ты задумал уйти на покой, отец?

Во время плавания Финвэ понял, что совсем не тосковал по Валариандэ. Это было невозможно в сиянии Древ, среди великолепия Тириона — его фонтанов, которые пели, гремели и шелестели в садах и дворцах, статуй, высеченных столь искусно, что казалось, одеяния колышутся на ветру; среди мозаик из драгоценных камней и смальты, витражей, в которых дробился и смешивался свет Древ, среди увитых виноградной лозой резных изгородей… Весь город был воплощением талантов нолдор, их видения красоты, стремления к совершенству, к исцелению Арды — что это, если не стремление исцелить, залатать прорехи в ткани мироздания, попытка расслышать ноты до диссонанса и воплотить свое представление о них...

— Когда-нибудь, — заявлял Феанаро, когда был юн, — я найду лекарство для всей Арды.

В детстве он говорил «лекарство для матери». Постепенно Арда заменила Мириэль в его речах — а может, заменила и в мыслях.

Но странное дело — вернувшись в Валариандэ, Финвэ не тосковал по Валинору. По Валинору, по Тириону, где познал столько радости и столько печали. Возможно, это придет позже. Тирион и ярусы Калакирии, усыпанные цветущими фруктовыми деревьями и виноградниками, потускнели в его памяти так же быстро, как некогда, стоило пересечь Великое море, потускнело серебряное зеркало Куйвиэнен и леса вокруг него.

Но возвращение в Валариандэ было возвращением домой. Он ощутил это в полной мере, впервые вдохнув воздух знакомых незнакомых берегов.

Броннил дал им проводника по имени Ангрен. Как все эглайн, тот был не слишком разговорчив и большую часть времени предпочитал сливаться с сумерками, а Финвэ и его малой страже советовал учиться тому же. В глубине души Финвэ находил советы справедливыми. В Валиноре все они привыкли жить открыто, ходить где вздумается, разговаривать с каждым встречным. В Валариандэ не так-то просто было встретить собеседника — а может, Ангрен намеренно вел их пустынными местами. У Финвэ не выходили из головы слова Броннила о том, что искаженных становится все больше. Не то чтобы Валинор заставил забыть об этих несчастных, но долгое благоденствие притупило чувство опасности. А теперь любой, кто вернулся в Валариандэ, мог пополнить число эльдар, лишенных облика, памяти, воли и самой феа.

Им многому придется учиться заново. Но и многое из прежнего им больше не потребуется — уж точно не поколениям, рожденным в Валиноре и превосходящим рожденных в Валариандэ. Финвэ это осознание давалось с трудом. Давно ли — давно! — он мечтал увидеть, как дети превзойдут его? Вот они и превзошли. Неудивительно, что Феанаро в безудержной жажде познать пределы Арды будоражил умы подданных собственного отца — осознанно или нет. На свой лад и Нолофинвэ делал то же самое. Детям Нолдорана было слишком тесно внутри Пелоров — всем, даже такой благостной и рассудительной Финдис.

Ангрен выбирал места для привалов по собственным приметам. Финвэ не вмешивался, только пытался понять выгоду места без подсказок. Он обратил внимание, что время сна у Ангрена отличалось, и нолдор приходилось спать в то же время, что и проводник. За время короткого приезда Броннила отличий нельзя было заметить. Это стало открытием, и Финвэ уже не мог вспомнить, было ли его собственное время сна таким же в Валариандэ.

Открытием стали и незаселенные просторы. Ландшафты сменялись, но сколько Финвэ ни присматривался, он не видел построек — ни в долинах, ни в предгорьях, ни на берегах рек. Земли здесь казались давно покинутыми, запущенными, лишенными благодати — может, их вовсе никогда не пытались возделывать. В Валиноре в свете Древ это происходило легко — возвести город, посадить сад или засеять поле; в Валариандэ им так легко не будет. Финвэ спросил Ангрена, неужели в Валариандэ осталось так мало эльдар; Ангрен ответил, что родичей не считал, но северные земли скудны, потому селятся здесь неохотно. Но на юге и на востоке, где между великих рек Гелион и Сирион плодородны поля, а леса полны дичи, живет немало других племен эглайн. Но больше всего их живет в Дориате под покровительством короля Тингола и королевы Мелиан.

Так что они обсуждали дорогу между собой. Финвэ жалел, что не взял с собой картографа. Едва ли можно было хвастать точностью его собственных набросков, сделанных во время привалов. Любая зарисовка в них требовала уточнения, повторного и пристального изучения. Мысленно он возводил города посреди незнакомых пейзажей, присматривал, что понравилось бы в них Индис, понравилось бы Феанаро. Что понравилось бы Нолофинвэ, Иримэ, Арафинвэ… Феанаро оценил бы простор, возможность свысока увидеть на ладони всю землю. Нолофинвэ оценил бы основательность и надежность плоских точно зеркало равнин. Иримэ всегда любила то же, что Нолофинвэ. Арафинвэ и в Тирионе предпочитал побережье, верфи и маяки Альквалондэ, так что внутри континента для него не нашлось бы ничего подходящего, но длинный берег, пески, взрастившие скалы, и скалы, утопающие в песках, позволили бы ему воспевать свою любовь к кораблям. Финдис не хотела бы расставаться с семьей — ей пришлось бы труднее всех…

Он думал о детях, которые приняли и отвергли его решение. Он тосковал по ним. Он был им плохим отцом — всем своим бесконечно любимым и таким своенравным детям. Он радовался их младенчеству и их взрослению, их успехам, гордился их славой и талантами, поощрял их рвение — и не заметил, как рвение превратилось в гордыню. Как не заметил, что собственное желание видеть превосходство детей превратилось в ревность; а теперь не только в детях, но и во внуках он ощущал смутную угрозу превосходства. Он смотрел на раздор между сыновьями и считал, что ничего не может поделать, а потом разрубил этот узел, потому что не нашел другого выхода.

Может быть, он хотел этого раздора. Может быть, он хотел такого исхода.

Усилием воли Финвэ оборвал свою мысль. Она вела слишком далеко.

— На тебе всю дорогу лица нет, Нолдоран, — вполголоса заметил Ангарамо. За размышлениями Финвэ не заметил, как тот подъехал ближе. Остальные стражи держались поодаль.

Своим единственным глазом Ангарамо замечал куда больше остальных.

— Боюсь этих эглайн, — мрачно пошутил Финвэ.

Ангарамо всхохотнул.

— Он отходчивый. Феанаро. К тому времени, как вернемся, уже не будет помнить о ссоре.

— Я не говорил, что мы в ссоре, — прохладно заметил Финвэ.

— Нет, Нолдоран. Не говорил, — согласился Ангарамо и пустил коня вперёд, пока не поравнялся с провожатым. Со спины они являли необычное зрелище: местный конь был заметно мельче аманского, а хозяин уступал гостю ростом и шириной плеч.

Не в первый раз Финвэ пришла в голову мысль сделать Ангарамо своей правой рукой — раз уж чересчур занятые своей жизнью сыновья на это место не претендовали. Ангарамо лишился глаза, напоровшись на сук, и переломал ребра, чтобы спасти Мириэль от падения со скалы во время перехода через Орокарни. За это он мог бы требовать чего угодно — но не напоминал о прошлом ни словом, ни жестом, и для Финвэ ничего ценнее не было.

Странным образом слова Ангарамо принесли и успокоение, и новый виток печали. Кто угодно понимал Феанаро лучше родного отца. Понимала бы его Мириэль, если бы выбрала жизнь? Финвэ не был в этом уверен.

На привалах Ангрен рассказывал об эглайн и их обычаях, так Финвэ и его спутники учили новый язык. Ангрен был из младшего поколения, родился уже на берегу Митрим две сотни зимних звёзд назад. Финвэ не понимал, сколько это, счёт лет в Валариандэ и в Валиноре явно шел по-разному. Броннил привел свой народ на берега Митрим, когда повсюду рассеялись лишенные вождя тэлери — хотя Ангрен уже не называл так прежний народ, разделившийся на множество племен.

«Эльдар» — единственное слово, уцелевшее со времен Великого похода, — звучало так же, но написанным выглядело совсем иначе. Финвэ не угадал бы его. Руны синдар, как и их речь, не нуждались ни в украшении, ни в смягчении.

Как и земли Валариандэ. В Валиноре у них появилось столько слов, потому что понадобилось дать названия стольким цветам, стольким растениям, стольким животным и стольким делам — и оружию, — а здесь все оставалось прежним. Неудивительно, что языки так далеко отошли друг от друга.

— Это кирт принца Даэрона, — пояснил Ангрен, начертав слово на земле. — Сына короля Тингола.

Финвэ улыбнулся. Ещё один королевский сын, создающий письмена. Возможно, когда Феанаро остынет, то найдет немало тем для разговоров с ним.

— У короля один сын?

— Есть ещё дочь, принцесса Лютиэн. Говорят, с ней никто не сравнится красотой — даже королева.

— Говорят?

Ангрен не ответил. Финвэ переглянулся с Ангарамо, и тот лишь бровью шевельнул.

— Скоро мы доберёмся?

— Ещё три дня.

— Мы все время идём предгорьем, — заметил Ангарамо. — Разве это не опасно? В прежние времена искаженные предпочитали скрываться в горах.

— Это самый короткий путь. И мы называем их орками.

На четырнадцатый день они пересекли вброд реку, которую Ангрен назвал Сирион, и впереди распласталась громада леса, похожая на отдыхающего гигантского зверя. Когда высокие пышные кроны медленно клонились, подчиняясь движению ветра, казалось, что зверь дышит. Где-то под его могучими когтями-корневищами лежало королевство оставленных родичей и друзей, и Финвэ ощутил холодок волнения при мысли о скорой встрече.

Но странное дело — хотя они кружили не один час, пытаясь и конными, и пешими найти тропу, раз за разом все выводили их на тот же край леса. Они не продвинулись ни на шаг. А лес по-прежнему манил вглубь подсвеченной серебром мягкой травой. Она стелилась там вечнозеленым ковром, сбрызнутым отраженными в каплях росы звёздами. Вот только дойти до этой травы им так и не удалось.

— Что это за чары? — рассердился Ангарамо.

— Это Пояс королевы Мелиан, — хмыкнул Ангрен. — Завеса. Спутывает ноги чужакам и заставляет блуждать по краю.

— Пока не умрут от голода? — хмуро спросил Нэндил. — Охотиться здесь вряд ли можно.

Ангрен подарил ему снисходительный взгляд.

— Пока королева не прочтет их намерения.

— Что ж. Она вполне сможет это сделать, если мы не станем блуждать и тратить силы зря, — заключил Финвэ. — Расположимся здесь.

Ждать им пришлось недолго, времени хватило только для того, чтобы разбить лагерь и соорудить костровище. Как будто ветер тронул деревья, бесшумно отогнул ветви и пропустил нескольких эглайн. В одеждах неброских цветов они почти сливались с лесом, лица их покрывала маслянистая краска, отчего глаза были только заметнее. Вперёд выступил предводитель. За спиной у него виднелся внушительных размеров лук и колчан, туго набитый стрелами.

Предводитель отвесил короткий почтительный поклон.

— Приветствую наших гостей от имени короля Тингола и королевы Мелиан. Я Белег, командир пограничников Дориата.

— Я Ангрен с берегов Митрим, — проводник выступил вперёд, — я уже бывал здесь, Белег Куталион. Я привел к правителям Дориата наших родичей, которые вернулись из-за моря.

Белег внимательно оглядел Финвэ и поклонился глубже.

— Мой король ждет. Он приказал сопроводить вас в Менегрот.

На берегах, где встали на якорь, и на пути в Лестанорэ они видели, как неумолима осень, как она медленно срывает покровы с лесов и перелесков, как утренняя изморозь медленно прибивает траву все ниже к земле.

А сюда осень только заглянула, только прошлась по кронам, задела самый их край. Здесь еще собирали ягоды, еще не уснули птицы и звери, звезды были особенно яркими — от них не было так светло, как в Полдень Амана, но сумрак вокруг почти рассеялся, и Финвэ с нарастающим удивлением рассматривал, как налажена жизнь эльдар Лестанорэ.

Может, в недрах земли здесь и скрывалась тысяча пещер; но и на поверхности, на деревьях, разместился целый город. Деревянные настилы высоко под кронами обвивали мощные буковые ветви, подвесные мосты были переброшены с кроны на крону, перила были искусно вырезаны из старых мореных ветвей — их специально подобрали одно к одному, чтобы едва требовалось доработать резцом линии, над которыми уже потрудилась природа. У подножия каждого дерева стояли подъемные механизмы, переплетения веревок казались хаотичными только тому, кто видел их впервые; спустя несколько мгновений становилось ясно, что каждая ведёт к своему креплению. Чуткое ухо могло уловить мерное, едва слышное поскрипывание шестерней, рычагов и блоков, которое, казалось, не прекращалось ни на мгновение. Присмотревшись, Финвэ понял, что это нужно для перемещения с дерева на дерево мостков: те раскручивались, вытягивались, словно раскрывалась ракушка улитки, чтобы обвиться вокруг новой ветки, спуститься на ветку ниже или подняться на ветку выше — тогда благодаря все тем же механизмам ровная поверхность превращалась в надёжные ступени, которые через несколько мгновений уже могли снова стать ровным переходом.

— Это таланы, — пряча улыбку, пояснил Белег, видя удивлённые лица гостей.

Финвэ только покачал головой. Не только язык или письмена — вся жизнь в Валиноре и в Валариандэ потекла по разным руслам.

Через лес, с каждым шагом становившийся все гуще и пышнее, они вышли к каменному мосту через тихую, но глубокую лесную реку. Сперва ее темные воды показались не то пропастью, не то рвом; потом на поверхности мелькнул отблеск звёздного света, волны подхватили его, раздробили на десятки, на сотни мелких брызг и понесли вниз по течению.

— Эсгалдуин, — Белег указал на реку. — Мост ведёт во дворец нашего короля.

По другую сторону моста высился каменный холм. Ворота были так ярко освещены и звёздами, и исполинскими факелами, что казались выточенными из белого мрамора, совсем как фонтаны в Тирионе. Резьба на них была необычайно искусной, но с первого взгляда было ясно, что выполнена она не рукой эльда. Финвэ сказал бы, что нолдор пытаются подчинить камень замыслу скульптора, а здесь скульптор подчинялся тому, чем хотел стать камень: стеблем, колосом, деревом или зверем; каждое движение резца так мастерски совпадало с изгибами породы, что олени, и кабаны, и лисы вот-вот готовились сойти со своих мест, а деревья и травы — качнуться в такт ветру. Финвэ заметил несколько высоких окон по обе стороны от ворот, а в них — полные любопытства лица. Снаружи спокойно ждала стража.

Над вершиной холма раскинул необъятную крону одинокий бук. Даже стоя у подножья, Финвэ прикинул: для обхвата столь мощного ствола потребуется четверо, а то и пятеро мужчин. Крона — густая, пышная, не стесненная ни соседями, ни скалами, начиналась немногим выше земли и тянулась в небо, нависая над холмом так, что тень ее могла бы скрыть его целиком; корни вились между камней — крепкие, поросшие мхом и лишайником, такие раздробят любой валун, что попадется им на пути, — и спускались к самым воротам. Поверх корней серебрилось множество цветов, похожих на звёзды, — сперва Финвэ показалось, что это и впрямь звёзды, чудом сошедшие с небес. Вверху бук расходился на три части; между ними угадывалось плоское днище талана. К нему вела лестница с резными перилами, начищенными до такого блеска, словно их сработали из металла, а не из дерева.

— Это талан принцессы Лютиэн, — пояснил Белег. — Там она живет, когда наскучат подземные покои, и там стоят ее кросны.

— Принцесса Лютиэн искусна в ткачестве? — живо поинтересовался Нэндил. — Должно быть, весь Менегрот украшен ее гобеленами, да и ваши одежды — ее работа.

Белег искоса смерил Нэндила взглядом, полным превосходства и снисхождения.

— Принцесса ткет для тех, кого сама выберет.

К удивлению Финвэ, сразу за воротами его почтительно просили одного следовать к королю. Остальных разместят отдыхать после долгой дороги.

Его проводили во внутренние покои. За спиной мягко закрылись двери. Финвэ повернулся, слегка склонил голову, приветствуя равного, поднял взгляд — и остолбенел.

Король Лестанорэ поднялся ему навстречу, раскрывая объятия.

Он ничуть не изменился — разве стал еще выше, чем помнил Финвэ. А может, память подводила столько лет спустя.

— Эльвэ, — не веря глазам, Финвэ раскинул руки. Радость захлестнула его, он засмеялся, как не смеялся целую жизнь. — Эльвэ!

 

Им было что рассказать друг другу, и они проговорили не один час. Мальчик-чашник дремал у дверей, и короли подливали вина сами. Порой Финвэ словно проваливался в подобие сна, из которого всплывал, услышав настойчивый вопрос Эльвэ. Эльвэ, который все прошедшие годы был жив и здоров.

— Правитель всего Валариандэ, значит! — Финвэ все ещё смеялся, словно его друг пошутил лучше всех в Арде. — Здесь мне тебя не обойти! Я всего лишь король нолдор — и то не знаю, считают ли меня королем те, кто остались в Тирионе.

— Я даже не знаю пределов Валариандэ, — хмыкнул Эльвэ. — Вот такой я правитель.

Он расспрашивал обо всем: как жилось в Амане, какие построили города и дворцы, какие земли себе выбрали народы, что лежит за Пелорами, кто на ком женился, у кого сколько родилось детей, чьи семьи дружны, сколько кораблей построил Ольвэ, цветут ли еще Древа, берут ли учеников валар и часто ли облачаются в фана, чтобы провести время с Детьми Единого. Эльвэ называл их «бэлайн», на манер своих подданных, но в его речи смешивались язык, который когда-то был общим для всех, наречие тэлери и язык эглайн. Но больше всего вопросов он задал о причинах, которые заставили Финвэ покинуть благословенный Аман и вернуться в Белерианд.

— Знал бы, что придется столько говорить, отправил бы вместо себя жену! — Финвэ покачал головой.

— С каких это пор Мириэль стала такой разговорчивой?

Финвэ вздрогнул. Один простой вопрос — и вот в одном мгновении сосредоточились и счастье с Мириэль, и горевание, и обретение, и утрата. Он плакал по Мириэль и по несбывшейся жизни с ней так долго, что тех слез хватило бы на ещё одно Великое море.

— Не Мириэль, — как мог мягко произнес он, ощущая, как в груди разливается тепло при мысли о той, чье имя собирался произнести. — Индис.

Эльвэ широко раскрыл глаза.

— Индис? Сестра Ингвэ? А как же Мириэль? Ты раздумал? Она вернула кольцо?

Он снял оба кольца с ее холодной руки, снял оба свои кольца, отдал Феанаро это жалкое наследство и никогда не спрашивал, как сын с ним обошелся. И пожелай Феанаро рассказать, он не стал бы слушать.

— Ни то и ни другое. Это долгая история, мой друг.

— Времени у нас полно.

Финвэ вздохнул.

— Я не раздумал, и Мириэль не вернула кольцо. Мы стали супругами в Амане и были счастливы, она родила мне лучшего сына, а потом устала от жизни. Рождение Куруфинвэ подорвало ее силы. — От него не укрылось, как после этих слов Эльвэ переменился в лице. — Она ушла в палаты Намо и не пожелала вернуться, сколько ее ни просили. Но Единому было угодно, чтобы в моем сердце снова зародилась любовь — к Индис. Теперь она моя жена и родила мне четверых детей. Правда, не все пожелали покинуть Аман.

Он рассказал это, пришлось рассказывать и остальное: про подспудную глухую вражду между детьми, про нелюбовь Феанаро к Индис и про собственную слепоту и слабость к тем, кого он любил больше всего на свете. Облеченная в слова, эта история стала такой неприглядной — как и его собственная роль в ней. А ведь проживать ее казалось делом возвышенным…

Эльвэ он мог в этом признаться. Эльвэ, как в прежние времена, можно было признаться во всем.

— Тебе уже известно, что моя жена Мелиан — майэ, младшая родня бэлайн, — сказал тот. — На охоте я ушел слишком глубоко в лес, который мы теперь называем Нэлдорет. Я и не вспомню, что я увидел первым: ее фана, ее феа, само движение воздуха, которое предвещало ее появление. Помню, как подошел к ней, помню ее ладони в своих. Поворот ее головы и ее сияющие глаза. Помню, как старели звезды и росли тени. Помню, как мне казалось, что это не она облеклась в фана ради меня, а с моей феа сняли оковы плоти. Я мог бы остаться так до конца мира, и это была бы не напрасная жизнь. Когда родился Даэрон, я думал, что большего счастья нет. Но потом родилась Лютиэн.

Взгляд Эльвэ потух. Каждое слово о Мелиан в его устах было исполнено такой любви и такой муки, что Финвэ порой казалось — он слышит себя. Прежнего себя над телом Мириэль — нетленным и неживым.

— Моя дочь — сокровище Белерианда, но с тех пор, как она родилась, Мелиан угасает. Каждый новый день жизни моей дочери — как будто день, отнятый у моей жены. Теперь она даже не тень себя самой. Не знаю, зачем она это сделала.

— Родила Лютиэн?

Эльвэ не ответил, и Финвэ молча подлил вина в его кубок. Эльвэ благодарно улыбнулся, выпил и заговорил совсем о другом.

— Когда-то, помнишь, на берегах Куйвиэнен мы даже не знали всего, что нам принадлежит по воле Единого. А теперь у каждого из нас есть город, и дворец, и земли…

— Кроме меня.

— Это наживное, — рассмеялся Эльвэ. — Получилось один раз, получится и второй. Сам знаешь, в Валариандэ довольно земель. Выбирай любые, главное, не ссорься с соседями.

Финвэ приподнял бровь.

— Я похож на того, кто станет ссориться?

— Ты рассорился с бэлайн, — усмехнулся Эльвэ и плеснул себе еще вина. — От тебя всего можно ожидать!

Финвэ вернул усмешку.

— Я не ссорился с валар. Я пытался сохранить мир в семье.

— Удалось?

Финвэ поморщился. Он задавал себе этот вопрос с мгновения, как на «Альпе» поставили парус — нет, с мгновения, как покинул Тирион — последним, — или нет, еще раньше, с мгновения, как все его младшие дети отказались от Валариандэ. Отказались понять отца, потому что отец никогда их не понимал. Любил, но не понимал. Он и Феанаро не понимал. Ему отплатили взаимностью.

Во всяком случае, он никого не принуждал. Если бы Манвэ велел Нолофинвэ, или Арафинвэ, или Финдис, или Иримэ покинуть Тирион на двенадцать лет — он поступил бы так же. Если бы велели покинуть Тирион Ангарамо, или Нэндилу, или Воронвэ, он поступил бы так же. Никто не может быть принужден — особенно в Валиноре, иначе в чем его благость?

Каждый выбрал, что хотел.

Эльвэ, видимо, понял его и подлил вина. Настала очередь Финвэ молча пить, рассматривать внутренние покои короля всего Валариандэ и менять тему.

— Мой старший сын жаждет познать пределы Арды и все ее тайны. Куруфинвэ талантлив, талантливее всех нолдор, талантливее всех в Валиноре… может быть, во всей Арде. Но какой дурной характер. Неуправляемый, неуживчивый…

— В кого бы это!

На сей раз Финвэ не развеселился. Он вдруг почувствовал себя смертельно усталым — от долгой дороги, от долгой беседы, от вина, от перехода через море, от ссор с детьми, от тяжелых мыслей, от непростых решений.

От того, чтобы быть Нолдораном.

Он передернул плечами, словно мог сбросить эту усталость, и уперся лбом в сложенные ладони.

— Куруфинвэ быстро загорается, быстро гаснет. Мириэль назвала его Феанаро. Он любит это имя, потому что его дух и впрямь чистое пламя. Я слишком многое ему позволял. Не стоило.

— Я тоже многое позволял и Даэрону, и Лютиэн. Отдыхай, — он почувствовал, как Эльвэ похлопал его ладонью по спине. И слова, и прикосновение достигли его, словно через слой пуха. — Завтра будет праздник в твою честь.

Финвэ вздернул голову, все еще пытаясь бороться со сном.

— Крепкое у тебя вино!

— Зимнее, — ответил Эльвэ.

— Я подумал сейчас. У тебя есть дочь, а у меня внуки. У тебя есть сын, а у меня дочь и внучки. Кто-то из них понравится друг другу, и я буду счастлив породниться с тобой, как породнился с Ольвэ через моего младшего сына.

Эльвэ криво улыбнулся его нехитрым мечтам.

— На Лютиэн я бы не слишком полагался.

— Твоя дочь — сама красота, так о ней говорят, — улыбнулся Финвэ. — Кто бы не полюбил ее!

— Не так-то это просто, — горько ответил Эльвэ, — иначе весь Дориат любил бы мою дочь.

— Но ведь ее любит весь Дориат.

— Не так-то это просто, — повторил Эльвэ.

 

Наутро — или ко времени, которое Финвэ мог бы посчитать утром, — ему принесли свежую одежду, воду и еду: хлеб, сыр, зелень и рыбу. Речную породу в ней выдавали только мелкие кости, а приготовлена она была ничуть не хуже морской, которую подавали в Альквалондэ. Даже за столько лиг друг от друга Эльвэ и Ольвэ оставались братьями.

В покоях воздух был на удивление прохладным и свежим, будто Финвэ спал не внутри горы, а на талане, ближе к небу.

У дверей его ждали Ангарамо, Нэндил и Воронвэ. Все трое выглядели так, словно не то не сомкнули глаз, не то едва поднялись с постели, хотя и сменили дорожные куртки на одежды эглайн в приглушенных травяных и древесных оттенках.

— Не ты один повстречал старых друзей, Нолдоран! — на немой вопрос проворчал Воронвэ. — Маблунг здесь! Помнишь его?

О, разумеется, он помнил Маблунга — рослого и крепкого лесоруба, способного в одиночку завалить медведя и приволочь на спине его тушу.

— Теперь у него секира, — со значением сказал Ангарамо. — И он командует стражей при короле Синдаколло.

— Намекаешь, что хочешь быть моей правой рукой? — подначил Финвэ. Ангарамо краска бросилась в лицо. — Я обдумаю это.

— Вы слышали? — Ангарамо обернулся к Воронвэ и Нэндилу.

— И засвидетельствовали, — хмыкнул Нэндил.

Эльвэ лично показывал им Менегрот — величественный дворец, выточенный в камне, каждый его коридор и каждую залу, объяснял системы переходов, прохождения света и воздуха. Благодаря им даже в недрах горы можно увидеть отражения звезд и ничуть не чувствуется сырость, с гордостью сказал он. Над тобой будто не толща породы, а обычная крыша.

— Взамен пришлось отдать детям Аулэ все сокровища горы, — рассмеялся Эльвэ, — которые не пошли на отделку! Кто бы мог подумать, что они такие жадные, но в работе с камнем — настоящие кудесники.

— Феанаро непременно захочет узнать их поближе.

— У него будет такая возможность.

Мастера нолдор не создали бы ничего похожего, думал Финвэ, рассматривая Менегрот. Куруфинвэ — все трое Куруфинвэ в его семье — не создали бы ничего похожего. Финвэ завораживала красота этих пещер, витых колонн, украшенных эмалью и самоцветами. Между ними гулял чистый воздух, прорубленные в скале окна смотрели вверх, а на время дождя их можно было плотно закрыть витражами из цветного стекла, на которых история детей Эру переплеталась с историей детей Аулэ. Подземные ручьи они обрамили камнем и самоцветами, направили рукотворными руслами на водяные мельницы, в чаши с фонтанами, беззвучно стекающими через края. Залы для размышлений, где ничто не нарушит тишину и тайну, — для слез и любовных свиданий, подумал Финвэ. Мозаики были набраны так мелко, что только в упор можно было различить размеры каменной крошки, тени и свет на рисунках перетекали друг в друга, будто были не рукотворными, а естественными. Светильники на треногах стояли вдоль стен, словно стражи, чаши были полны плотной горючей жидкости, по которой стелилось ровное мягкое пламя.

— Здесь и правда тысяча пещер?

Эльвэ развел руками.

— Не считал!

Он привел с собой сына, во всем на него похожего — кроме роста — и чуть более утонченного. По голосу Финвэ сразу угадал в Даэроне певца. Канафинвэ обладал схожей манерой разговора и умением самую простую мысль обернуть в множество самых цветистых выражений. Финвэ с интересом присматривался к отцу и сыну. Гадал, вышло ли у Эльвэ с Даэроном лучше, чем у него самого с Феанаро, с Нолофинвэ, с Арафинвэ, с Финдис и Иримэ, — и по первому впечатлению вышло. Между ними не было распирающей гордости, которая охватывала Финвэ, но было намного больше свободы и почтения.

С пришельцами из Валинора многие заговаривали. Кого-то Финвэ даже узнавал — если не по имени, то в лицо. Их спрашивали о родичах, отплывших когда-то с Ольвэ; о некоторых Финвэ не слышал, о некоторых мог рассказать. Хотя он любому мог бы ответить: твой друг или родич пребывает в блаженстве Амана, наблюдает Смешение света и живет счастливо, радуйся за него.

Чуть погодя к ним присоединился Эльмо, еще сильнее похожий на брата, чем помнил Финвэ, но приземистый, словно что-то пригибало его к земле. И еще более молчаливый, чем прежде, с мрачным тяжелым лицом и взглядом исподлобья, с выверенными неторопливыми движениями, как будто он опасался по неосторожности нанести вред. Они с Финвэ обменялись приветственными поклонами, и Эльмо занял свое место на два шага позади брата. Он не проронил ни слова и, казалось, совсем не слушал чужих разговоров.

— Тебе оказывают небывалую честь, — серьезно, вполголоса сказал Эльвэ. — Мой младший брат — затворник не хуже Эола, а ради тебя сделал исключение.

— Он так и винит себя?

Эльвэ помрачнел. Он не любил вспоминать давнее — самое первое — нападение искаженных еще на берегу Куйвиэнен. Никто не любил вспоминать, как после они ходили по берегу и узнавали — казалось, что узнавали, — в обезображенных неведомой силой телах и лицах всех, кого давно утратили. Собирали своих мертвецов и ужасались тому, скольких сами убили.

Эльмо сидел на берегу с мертвой женой на руках и просил у брата смерти — не из-за желания последовать за ней, а из-за другого лежащего рядом мертвеца с проломленной головой и почерневшей, будто обгоревшей кожей. Никто не знал, что ответил Эльвэ, но все видели, как он обнял брата и увел прочь. И как все трое — Эльвэ, Ольвэ и Эльмо — отдали водам Куйвинэнен единственное тело, пока других искаженных предавали огню.

В Валиноре об этом непросто было помнить.

— Я сотню раз повторял, что его вины нет, — все так же вполголоса ответил Эльвэ. — Мы не можем быть уверены, что тот искаженный был нашим отцом. Даже если и был… то все равно не был. Что не он, так я бы его убил. Что все прошедшие годы он был мне самым преданным другом и самым лучшим братом. Но он не может простить себя, сколько бы я ни повторял. Сколько бы ни просил. Поэтому я перестал. Это его ноша. И его вера, будто он заслужил потерять Линвен за свое преступление.

— Он так и не утешился? — сочувственно спросил Финвэ.

Эльвэ покачал головой.

— Его утешает сын, и внуки, и, как ни странно, Лютиэн. Порой мне кажется, что в этом отцовстве Эльмо меня обокрал. Моя дочь с ранних лет была с ним ласковее всех, наверное, она видит в нем нечто, чего никто не видит.

— Твоя дочь прозревает будущее?

— Моя дочь прозревает души.

Финвэ не понял этих слов, пока не увидел Лютиэн.

Но, увидев ее, понял гораздо больше, чем Эльвэ сказал.

Лютиэн держалась слегка в тени, словно не хотела быть лишний раз замеченной — хотя ее невозможно было не заметить: ни когда она сидела на возвышении подле матери, ни когда спустилась по ступеням, чтобы разделить общее веселье. Синее платье было простым, серебряная вышивка по вороту и краям рукавов едва заметно мерцала в отблесках света. Она не носила ни колец, ни пояса, ни ожерелья, ни даже диадемы поверх смоляно-черных волос. Но именно простота выделяла ее — а ещё странная, бесспорная и невыносимая красота. Не принадлежащая этому миру. Пугающе безупречная. Такая была привычна среди валар, среди майар, но при виде ее среди себе подобных брала оторопь. Лютиэн ходила между квенди, говорила с квенди на их языке, ела и пила с квенди, но ничего от квенди в ней не было; а ее глазами смотрела сама Песня — и была она не добра и не нежна, Песня породила и грозы, и морские бури, и движения континентов, и кипящий свет в первых Светильниках, погубивший Весну Арды.

Не знаю, вспомнились слова Эльвэ, зачем Мелиан это сделала. В Лютиэн ясно виделось все: звездные очи Элентари. Орлы-ветробои Манвэ, парящие в высочайших потоках воздуха, — потоках, которые витали над Ардой, над тем, что еще не было Ардой. Олвар и келвар Йаванны, ее замысел о плодах и посевах, замысел о самой Йаванне. Тяжелые слои породы, жилы металлов, пронизывающие их, как сосуды пронизывают роа, металлы, еще не обретшие ни форму, ни состояние. Металлы, которые стали оружием. Песня, которая ещё не обрела ни одной ноты. Замысел об Арде, замысел о Песне, замысел о тех, кому ее петь.

Финвэ почувствовал, как его пробирает мороз при взгляде на Лютиэн. И от ее ответного взгляда пробирает тоже. Словно она могла высмотреть в нем такое, о чем он и не подозревал. И смотрела она словно оттуда, с первых нот Песни. Зрачок — крошечная, едва заметная точка в бездонной синеве. Неудивительно, что при всей красоте она любому внушала трепет. Неудивительно, что дух Мелиан истощился, покуда воплощение вынашивало такую дочь; совсем как дух Мириэль. Та смерть давным-давно отболела, отболел и гнев за себя и — в большей степени — за Феанаро, но непонимание так и саднило — и удивительным образом прошло сейчас в Менегроте. Их жизни с Эльвэ все время шли бок о бок по разные стороны от Великого моря.

Неужели, подумал Финвэ, и Феанаро точно такой же — в чужих глазах?

Если Даэрон во всем походил на Эльвэ, то Лютиэн лицом и статью пошла в мать — будто оттиск с нее, но более совершенный, точеный. В облике, который Мелиан приняла, чтобы стать супругой Эльвэ, была некая незавершенность, вроде черт Вайрэ, которые делала зыбкими изменчивость будущего; в Лютиэн же все материнские черты обрели четкость. И все же в ней было что-то и от Эльвэ — манера держать себя и говорить, склонять голову, внимая собеседнику.

С Финвэ Лютиэн заговорила только один раз за время праздника.

— Добро пожаловать, король Фину, — сказала она. — Мать всегда говорила, что вы еще встретитесь, а отец не верил.

Ее голос звучал будто бы из того, предпесенного мира, существование которого было самой великой тайной. Ведь тот мир был ничто. Бескрайнее, величественное, неискаженное Ничто.

От этой мысли мороз пробирал Финвэ ещё сильнее.

Что-то немыслимое, времен Песни, времен до Песни пребывало среди многих, кто помнил Куйвиэнен — всего лишь Куйвиэнен! Финвэ ни за что не хотел бы знать, что может помнить Лютиэн. Мелиан ведь была только младшей родней владыкам мира. Как же она сумела такое передать дочери?

— Твоя дочь как будто видела Эа до Песни, — сказал Финвэ. — Или знает, каков он был.

— Мелиан наставляет ее. Я никогда не спрашивал, в чем.

Сама Мелиан, прекрасная и отрешенная, оставалась на троне и, казалось, пребывала в полусне. Финвэ уловил тревогу, с которой то и дело поглядывал на жену Эльвэ. Как будто в любой момент ждал, что она упадет замертво или расточится. Она была такой бледной, что казалась прозрачной. В какой-то миг Финвэ показалось — это не Мелиан, это Мириэль перед ним. У него в горле пересохло от этой мысли.

Но в Мелиан — даже такой — ощущалось несомненное родство с валар. Такое же вечное, как дыхание Арды. И флейта Даэрона — Финвэ не ошибся, сын Эльвэ был музыкантом, — пела об этом дыхании так пронзительно, что если бы толщи породы над праздничными залами Менегрота могли плакать, непременно заплакали бы.

Под конец Финвэ уже едва замечал, как сменяются мелодии, фигуры в танце и блюда, а Эльвэ все еще рассказывал о чудесах Менегрота.

— …они сработаны детьми Аулэ. Знаешь, талантливых кузнецов среди нас немного, а Эол больше любит разгадывать тайны металла, чем придавать ему форму. Да ты как будто не впечатлен!

— По чести сказать, я слишком впечатлен, — Финвэ покачал головой. Он чувствовал себя оглушенным — может быть, после долгого пути по воде и невзрачных перелесков Валариандэ. — Ты не терял времени даром!

— Приезжай со всей семьёй, вот тогда оценишь наше гостеприимство.

— Королеву Мелиан это не утомит?

— Если утомит, Лютиэн возьмет на себя обязанности матери.

Кто-то невесомо коснулся руки Финвэ, в которой он держал кубок.

Мелиан.

Никто не заметил, как она поднялась с трона и спустилась вниз, к празднующим, как прошла сквозь них, никого не потревожив, как оказалась рядом с Финвэ. Он и сам заметил поздно — и замер, заглянув ей в глаза.

— Поспеши, король Финвэ, — сказала она, глядя, как и Лютиэн, в самую глубь его феа, слово фана и не существовала вовсе. — Поспеши к своей семье. Старший моей крови прошел в твой дом и забрал ваши сокровища. Поспеши, если хочешь застать сына живым.

Финвэ попятился от ее слов.

 

***

 

Лагерь встретил его тишиной и горем. За столько дней ещё не выветрились запахи горелой древесины и плоти; обугленные останки кораблей громоздились на побережье и, казалось, до сих пор тлели, и невидимый дым медленными клубами поднимался и плыл за движением воздуха то над водой, то над землёй. Финвэ защипало глаза. Он отпустил стражу, чтобы отыскали близких. Несколько кораблей утянул за собой отлив — вместе с теми, кто навсегда остался внутри; потом выбросил на берег то, что не сумели прожевать прибрежные скалы, когда начался шторм: покореженные остовы, вырванные из бортов доски, будто обглоданные ребра гигантских морских рыб, тела без конечностей и лиц… их искали по всему берегу, пока не стало ясно, что больше никого не найти.

— Хвала Единому, ты вернулся! — при встрече сказала Индис, и он услышал за ее простыми словами гораздо больше. Как это всегда и было с Индис.

Она пересказала те известия, которые никто больше не посмел, и от нее одной Финвэ смог их вынести, потому что за каждым словом, произнесенным Индис, была его разделенная боль и безграничная любовь к нему.

Что утрачены Сильмариллы — это, впрочем, мало беспокоило Финвэ — и что Феанаро до сих пор находится между жизнью и смертью и ни та, ни другая не хочет уступить. Или он ни ту, ни другую не хочет выбрать.

Что Нерданэль наконец-то спит — спасибо сонным травам Финдис, — ведь от долгого бдения над мужем у нее уже начал мутиться рассудок. Феанаро все равно ее не узнавал, никого не звал и ни разу не пришел в себя, но Финдис не теряла надежды. Если он до сих пор жив, значит, он не умрет — так она сказала; и все надежды повисли на ее словах.

Что Этиль, жена Атаринкэ, от потрясения потеряла дитя. Впервые в семье Финвэ случилось такое горе. Атаринкэ и Тьелпэринквар пытались утешить ее, разговорить, но напрасно, она только смотрела перед собой и молчала.

Что Майтимо исчез. Нашли с полсотни зарубленных им орков, нашли убитым его коня, нашли его меч и даже обрывок его рубахи, нашли следы тех, кто напал на него. Эти следы увели на север. Финдекано до сих пор искал его с упорством, которые многие склонны были считать отчаянием, но все было тщетно.

— Ты знаешь, какими они возвращаются, Нолдоран, — негромко сказал Ангарамо, и Финвэ зарубил бы его на месте, будь у него в руках меч.

…Чтобы избавить себя от морока такой правды.

Майтимо с его легким, летящим, беззаботным пламенем, стремительным и жадным, с его умением внушать любовь — во власти искажения, лишь отдаленно напоминающий себя. Безмолвный Финдекано у трупа этого подобия квенди. Станет ли он просить у Нолдорана смерти за такое преступление?

Предстояло считать и пересчитывать, беречь крохи и собирать пылинки, пока Феанаро лежал при смерти. Земли, которые он так жаждал узреть, убили его. Неужели в этом и состоял Замысел? В этом и состоял исход? Майтимо погиб, сказал себе Финвэ, надо признать правду, и Финдекано тоже ее признает рано или поздно.

Он лишился родичей, подданных, мореходов, привезенных из Валинора сокровищ — слишком многих и слишком многого, чтобы сосчитать. Он слушал короткие доклады о потерянном зерне, о погибшем скоте и лошадях, о разбитых в щепки и сгоревших кораблях... о том, что можно восстановить и возместить, о том, чего возместить нельзя, о том, чем готов помочь Броннил… звено за звеном они сложились в неподъемную цепь.

— Король Синдаколло поможет нам. Оказалось, что он — мой давно потерянный друг Эльвэ, первый вождь тэлери.

Вокруг него прошел радостный шепот, но Финвэ больше не радовался. Индис не улыбнулась, услышав весть, которая совсем недавно была благой.

Как же он любил жену — сейчас.

Финдис вышла навстречу — исхудавшая, изможденная. Как будто все это время поддерживала жизнь Феанаро за счёт собственной.

— Я сделала все что могла, отец, — она потерла щеки, словно затекло лицо. — Я хотела бы сделать больше...

Финвэ кивнул, привлек ее к себе, поцеловал в макушку.

— Знаю. Отдохни, дочка.

— Я буду рядом, — сказала она.

Финвэ зашел в шатер и опустился на скамью. Несколько мгновений, не мигая и не видя, смотрел на лицо сына. Если не знать, что сотворили с его телом огненные демоны, могло показаться, что Феанаро просто спит. Одурманивающие снадобья Финдис, хотелось верить, избавили его от боли. Кого-то нужно избавить от боли. Пусть ненадолго.

Финвэ закрыл лицо руками. Больше всего ему хотелось завыть от боли; он и завыл — беззвучно и горестно. Индис опустилась на колени рядом с ним и спрятала у себя на груди его голову. Он слушал, как жена нашептывает ему слова любви и утешения, но не слышал их. Ничего вообще не слышал.

Только как медленно пустеет пространство вокруг.

Никто не должен был видеть слез Нолдорана. Никто и не хотел их видеть.